Цветы увядают в одиночестве

От страсти Цвейг испытал и прилив необузданного веселья, и тревожно-сладостную ломоту в сердце. Милый воробьёнок, великолепный и неповторимый в своей юношеской беспардонности Калиновский был в шаге от того, чтобы «заложить» его. И трепетный страх с благоговейным обожанием соединились в Константине воедино. — О каких сенсациях вы говорите? — фальшиво улыбнулась гостья, косясь на Цвейга. Парнишка тянул время. Играл на нервах мужчины. И тот был готов молиться на него, несмотря на всё это, вопреки. Пальцы излишне сильно сжали спинку стула, пока Цвейг ждал, что же сорвётся с губ подопечного. Тот, хитро взирая на Константина, с хитростью жесткого циника, достаточно поиздевался над опекуном, чтобы наконец ответить: — Кажется, он втрескался. Да-а. Влюбился так, что спать не может. Да и есть тоже. — Надо же… И кто эта счастливица? — на лице женщины отразились самые разные эмоции; она пытливо уставилась на Цвейга, фальшиво улыбаясь. — Ты слишком много знаешь, как я погляжу, — чуть улыбнулся Константин и махнул рукой: — Всё, марш отсюда. Ступай, позанимайся. Фыркнув, явно довольный собой, Эрик вышел из комнаты, тихо насвистывая себе под нос песенку. Цвейг внутренне гомерически хохотал: «Вот паршивец-то!» Но его прелесть пощадил его. И это было достойно троекратного обожания… Тёмные глаза Константина наполнились тягучей мечтательностью, какой наполняются тревожные окна с приходом летних сумерек. — Значит, ваша волнительность вызвана влюблённостью? — прощебетала Клара. — Что вы слушаете этого болвана? — Цвейг напустил на себя свободно-улыбчивый вид, садясь на диванчик и закидывая ногу на ногу. Запах туалетной воды Эрика ещё стоял в комнате. И мужчина чуть не прикрыл глаза от пьяного удовольствия. — А что же? Я же говорила, что вам нужно влюбиться в достойную женщину! И все ваши сомнения, ваши невзгоды навсегда покинут вас! — елейно произнесла гостья, направив все свои флюиды в сторону Цвейга. Тот внимательно всматривался в её лицо, хотя казался игриво-расслабленным. Вспомнилась Жюстина. Это была единственная женщина, которую Константин почти возжелал в физическом смысле, за всю свою жизнь. Она была так хороша, что если бы не совсем иное природное начало Цвейга, он бы, должно быть, мог влюбиться. Ах, эти ручки, эти длинные пальцы пианистки в чёрном ажуре перчаток. Ах, эта открытая линия чуть загорелых плеч. Ах, этот славный вздёрнутый нос и большой рот, выделенный нежно-оранжевой помадой. Милая француженка. Лёгкая на нрав, весёлая, умеющая себя вести без ненужной чопорности. Когда она говорила, казалось, что где-то поблизости щебетали птицы. Константин не любил её, как женщину. Он лишь знал, что было бы, если бы… В общем, рядом с ней он просто чувствовал себя тем, кем являлся. И воображал, кем мог бы стать. В Жюстине совсем не было дешёвого кокетства, пахнущего парижской карамелью «Лэкрюэ», так популярной среди «элитного общества». Она была настоящей, изящной, с длинными ресницами и какой-то невообразимой бешеной энергетикой. Даже теперь, когда юность давно осталась позади, и многое стёрлось из памяти, Цвейг временами вспоминал дивный апрельский день в Parc de Rouelles. Он раскачивал её на качели, она взлетала вверх, как птица, сливалась с голубым небом белоснежной юбкой, улыбалась, и волосы её, цвета тёплой осени, разлетались в стороны, вывалившись из небрежной причёской. Одна шпилька упала. Цвейг тогда поднял её, а французская подруга всё раскачивалась и раскачивалась… Жюстина была из того сорта самодостаточных женщин, которые не называют себя сильными, но сильны, решительны и вместе с тем уютны. Она никогда себя не предлагала и не продавала, не пыталась набить себе цену и впечатлить. Несмотря на то, что в тот момент ей было тридцать, она сохранила мечтательное отношение к жизни, которое забавно сочеталось с умением твёрдо стоять на ногах. Она содержала приют для животных в Гавре, работала в салоне модных платьев, и мечтала выучиться на юриста. Между ними никогда не было ничего, что можно было бы отнести к чему-то большему, чем дружба: Жюстина знала о пристрастиях Цвейга, кроме того, была до безумия влюблена в замужнего экономиста английского происхождения. Они встречались тайно в сомнительном мотеле на Rue André Guillou, со скрипучими кроватями и запашками в номерах. После свиданий с ним оранжеватая помада на Жюстининых губах всегда была стёрта, взгляд сексуален и блуждающ, как бы она ни пыталась отвести его. Дивное было время. Время гармонии. Константин любил ностальгировать по нему. Но с появлением в его жизни Эрика, и эти тёплые дни потеряли какую-то особую значимость, хотя когда-то он искренне страдал, получив письмо из Парижа от сестры Жюстины. Та писала, что «бедняжка упала с моста и утонула». Что-то подсказывало Константину, что несчастная любовь всё-таки сыграла свою злую шутку с этой милейшей натурой: частенько, после вечерних слёз и бокала красного «Вьё Шато Сертан», чудная, добрая Жюстина приговаривала: «Умру молодой и относительно красивой, если он так и не уйдёт ко мне окончательно. Он только обещает оставить жену. Как унизительно, дорогой мой, быть в роли любовницы. Я так его люблю. Так люблю, что саму себя ненавижу. Самой себе не верю». И тогда карие глаза, чуть близоруко и нетрезво взирали на Цвейга с такой болью, и такой теплотой, что Константину отчаянно и глупо хотелось забрать часть её мук себе. А теперь и сам мог бы поделиться с кем-нибудь своими переживаниями, своими страданиями души. И Клара, сидящая напротив, и омерзительно жеманничающая, напомнила Константину о его давней французской подруге. Напомнила тем, что была настолько же дешёвой и пошлой, насколько изящной и благородной — Жюстина. По крайней мере, в разуме Цвейга, изрядно искажённом любовной болезнью. — Я, конечно, понимаю, что вы, как мрачный принц из какого-нибудь готического романа, не желаете открывать мне секреты своего сердца, но я ведь ваш друг. Вы помните? «Старая мерзкая дрянь!» — хлёстко пронеслось в голове. — Вы хотели сообщить мне какую-то весть, насколько я понимаю? Константин с лёгкой горечью подумал, что прозвучал более раздражённо, чем хотел. Выдавил улыбку, чтобы казаться всё тем же «сентиментальным одиночкой». — Ах, весть… — вздрогнув, Клара Антоновна быстро захлопала ресницами и слегка откинулась всем корпусом назад. — Да-да. Я… пожалуй, ввиду открывшихся обстоятельств, пока придержу всё это… Покамест вы не откроетесь мне. Даже не предлагая чай, Цвейг сдержанно и вежливо проводил даму до парадной двери. Напоследок она обдала его «очаровательным», как ей, наверное, казалось, взглядом. Константин ворвался в комнату подопечного взбудораженный. Ему требовалась хоть какая-нибудь разрядка. Он был так близок к провалу возле этой жабы! Сидящий за столом Эрик приосанился и шевельнул руками, вроде как в незаметном жесте пряча что-то на коленях. Лицо его выглядело так, словно он проглотил гусеницу. — Какого чёрта ты ставишь меня в идиотское положение? — нависнув над столом, Константин уже и думать забыл о Кларе. Всё его существо обратилось к спрятанному предмету. — А тебе полезно. — Ты совершенно несносен. Ты не смеешь мне дерзить. Калиновский пожал плечами и закатил глаза. Этого было достаточно, чтобы доведённый до предела Цвейг в траекторию одного шага оказался возле парня, и рывком вытащил из-под стола лежащую на коленях бумажку, свёрнутую пополам. — Отдай! — тотчас же взвился Эрик, вскакивая. Но превратившийся в красноглазого буйвола Цвейг уже не слушал. Мужчина был ослеплён чувством ревности. Ненасытной и глубокой, острой, суженной до лезвия, которым можно разрезать его душу, не пролив крови. — Так вот, значит, что… — выпалил он полубезумно, снова отпихивая пристающего к нему Эрика. Какое-то время продолжалась борьба за лист, хоть Константин и держал его в вытянутой руке. Затем Калиновский сдался. Впрочем, сделал это холодно, с видом безразличного проигравшего. Он отошёл к окну и стал смотреть на пустую улочку, теребя в пальцах тюль. Цвейг развернул листок, отвернувшись к парню спиной. Взгляд заскользил по сумрачным строкам. О, каждое слово иголкой вонзалось в его плоть! «Я не смог выехать. Прости. Ты же знаешь, что мне только восемнадцать, а пока не исполнилось двадцать один — ничего не могу без дозволения опекуна, пропади он пропадом. Мне бы так хотелось увидеть Москву. Мне кажется, там меня ждала бы совсем иная, очень красивая жизнь. Её было бы невозможно сравнить в том, в чём я сейчас нахожусь. Надо мною домашняя охрана в виде болвана Игната. Потому не знаю, когда смогу написать в следующий раз. Безмерно благодарный тебе, Эрик К.» — Ты хотел сбежать не один. Ты мне солгал, — голос словно поднимался откуда-то из глухой глубины. — Да от тебя бы любой сбежал. И плевать уже, с кем. — Кто он? Калиновский не ответил. Цвейг с нетерпением сердца вообразил, как хватает подопечного за шею сзади, и начинает бить его головой о стену, пока тот не умрёт. Но вместо этого он разорвал письмо в клочья, дёрнул парня на себя, заставляя обернуться, и принялся грубо щипать. Уже привыкший к этому Эрик лишь морщился и извивался, пытаясь отстраниться. — Если ты не скажешь, кто он, то я лишу тебя всего наследства твоего деда. Я клянусь тебе, — с придыханием шептал Цвейг. Щипки живота и груди были особенно сильными. — Х-хорошо, я скажу! — И? — мужчина с рыком оставил синяк на шее парня. — Ай! Лёня Дубовицкий пригласил меня в Москву! Доволен? — с отвращением выкрикнул Эрик. По обыкновению, ощутив, что яростный запал опекуна прошёл, Калиновский пихнул его в грудь и сел на кровать. Исподлобья посмотрел на красное лицо мужчины. На его бешеные чёрные глаза. — Что за Лёня? Кто он?! — тот даже не моргал. — Вместе учились в гимназии. — И что… что у вас было? Калиновский усмехнулся. — Что у вас было? — Цвейг интонационно выделил первое слово. — А если я скажу, что всё? Что тогда? Сколько спеси было в этом голосе! Константин схватил парня за плечи и потряс. Затем замер, и, как бы осмысливая что-то, сел рядом. — Значит, ты спал с ним… Хорошо. Я уничтожу его. Это звучало зыбко и обречённо. — Я этого не говорил. Лишь задал вопрос. Цвейг ощутил бледный проблеск надежды. — Так что он значит для тебя? — Приятель. — И только. — Да. Теперь убирайся к дьяволу. Видеть тебя не желаю, — со злостью прищурился Эрик. — Прости меня. Я сделал тебе больно. — Мне плевать на тебя и на то, что ты сделал, старый кретин! Константин резко набросился на парня, повалил его на кровать и «распял его» руки своими, чтобы долго целовать любимые губы, толкая свой одержимый горящий язык в нежное розовое логово, такое сладкое и влажное, что в паху тягуче заныло. Сплетая пальцы с пальцами Эрика, Цвейг словно пытался вылизать его гланды. А потом, ничего не говоря, начал разрывать ткань рубашки на груди Калиновского, чтобы покрывать поцелуями каждый свежий синяк, оставшийся после щипков. Когда он поднял взгляд вверх, сердце его захлестнула волна Благоговения и Боготворения, нечто бирюзовое, в золотом озере церковных пасхальных куполов. На него смотрели изумительные голубые глаза. Яркие, озорные, холодные, далёкие и родные. С трепетом и содроганием мужчина коснулся губами сперва одного, затем второго, получая в благодарность ласку чёрных дрожащих ресниц. Ладони нежно скользили по смуглой груди Эрика, сжимали её, теребили соски, делая их ещё твёрже. Цвейг ощущал запах бархатистой кожи, аромат туалетной воды с нотками цитруса, дыхание и жизнь, льющуюся по юным венам. Всё было уже, как в тумане, когда он что-то бессвязно шептал, стягивая штаны Эрика, и нежно покрывая поцелуями его ноги, не касаясь полового органа, мысленно молясь на это прекрасное тело. Потом всё же не удержался и вобрал в рот чуть подрагивающие член, чтобы высосать из него все соки, заставляя при этом Калиновского стонать, сжимая в пальцах его чёрные волосы. Когда парень кончил, Цвейг со стоном уткнулся носом в его лобок, благодарно принимая семя, жадно проглатывая его. Затем он встал, смутно помня, что сегодня ему ещё куда-то было нужно. Обернувшись уже у двери, при этом с полупьяным видом вытирая губы, он увидел самое роскошное, что только мог узреть на этой планете: голый, крепко сложенный, прекрасный его Эрик лежал на кровати, согнув одну ногу в колене и покачивая ей, толстенький член остался на гладком смуглом животе, губы блестели, а небесные голубые глаза сверкали, как лучшие топазы, взирая на Константина так, как хозяин смотрит на свою вещь. А на бедре застыла белая капелька спермы. Глядя на него, черноволосого, взбудораженного, лохматого, с синяками на теле, он знал, что будет любить его всегда. Сколько бы лет ни прошло. Сколько бы Вселенных ни сменилось. Будет любить до помутнения в глазах, до слепоты, и после, после… Указательный палец Эрика коснулся синячка на груди. Скользнул угловато… Сорвавшись с места, Цвейг вернулся к кровати, чтобы рухнуть на колени и со скулением уткнуться лицом в тёплый живот, хаотично сжимая пальцами бёдра, лаская обоняние ароматом спермы, горячего молодого тела и бесконечной обречённости этого любовного отчаяния, багрового, как поздние цветы.