Цветы увядают в одиночестве

Дождь стучал по крышам вторые сутки. Рисовал узоры на окнах, оставляя кляксы. Цвейг чувствовал себя полоумным животным, когда в пятый раз подряд вколачивался в тёплое и податливое тело Эрика. Нельзя сказать, что тот был особенно отзывчив в страсти, но даже простые прикосновения к своим волосам Константин принимал за нечто сакральное и драгоценное. Этого было так много, что слёзы счастья душили. Узость Калиновского была ошеломляющей, и каждая клеточка молодого тела раскрывалась только для него, для Цвейга. Разумеется, делать перерывы в соитии приходилось. Пару раз Константин принёс им с подопечным бутерброды с сыром и вино. В другой раз они постояли на балконе, слушая шум дождя и рокот моря. В приморских городах воздух голубой-голубой, особенно в осенних сумерках, и скалистые горы вдалеке — фиолетовые вершины волшебных замков — маячат за синим зеркалом воды. Кожа, и без того влажная от соития, впитывала влагу воздуха, прибоя и осени. А потом был пятый раз… И полное исступление, лишающее сил, чувств и понимания. Константин уснул, уткнувшись в подушку лицом. Уснул неожиданно — просто приник к ней лбом, тяжело дыша, и через некоторое время затих. Его телу, ломящемуся от страсти, требовался отдых. Снилось что-то сладкое и липкое, как смородиновое варенье. Тело ломило от любовных ласк, и даже казалось, что кожа горит. Но какое-то время Цвейг действительно спал. Открыв глаза, он увидел, как вздымаются белые полупрозрачные занавески, едва ли скрывающие дверь балкона. Константин узрел призрачный силуэт Калиновского, стоящего по ту сторону. Встав, мужчина медленно приблизился. Занавески скользнули по его лицу и рукам. Нырнув между них, Цвейг увидел Эрика. И сердце в волнении задрожало, как капли росы на листьях. Калиновский, в одних только белых трусах, стоял на холодном кафельном полу и курил. Хмурясь, он тревожно смотрел на море, на дальние горы. Всё казалось пьяным и таинственным, и этот шальной курносый профиль — самый красивый профиль в мире — разрывал восторгом грудную клетку. Смуглая кожа покрылась каплями и крупными мурашками. С болезненной улыбкой, чувствуя, что ещё немного, и он просто сожрёт Эрика, Цвейг подошёл к нему. Провёл горячей ладонью по спине, собирая влагу и лаская мурашки. Сзади на голове, там, где заканчиваются волосы, несколько чёрных прядей ласково прилипли к шее. Константин поцеловал их трепетно и нежно. — Тебе нельзя курить… — Правда? — Да. — Кто запретит? — Я запрещал, — Цвейг, одурманенный и опьяневший, коснулся шеи парня сбоку. В отдалении кричали чайки. Улица была пуста. Пахло морем и осенью. Кафельный пол был холодным, и Константин подумал, что Эрик может простудиться. — А я хочу покурить. Я же и так ничего не могу. Благодаря тебе, живу рабом… — Ты не раб. Калиновский смачно затянулся и выбросил сигарету на землю. Ладони мужчины уже гладили его грудь, касаясь подушечками пальцев твёрдых от холода сосков. — Ты не считаешься с моими желаниями. — А что бы ты хотел? Кататься на коньках? — Цвейг нехотя отлип от подопечного и убрал волосы, что лезли в лицо, движением ладони назад. — Допустим, — Эрик покосился на мужчину. Константин умилился, видя покрасневший кончик его вздёрнутого и крайне очаровательного носа. Подойдя к круглому плетёному столику, Цвейг взял графин и налил воды в стакан. Пока та журчала, спросил: — Пить хочешь? — Нет. — Не кури больше. — Больше кого? — Вообще не кури. Поднеся стакан к губам, Цвейг выпил всё до дна. — Так что? Я могу кататься на коньках? Помедлив, Константин поставил пустой стакан на стол: — Хорошо. — И я хочу в Петербург. — Зачем? — Я помню, что это прекрасный город. И я хочу его посмотреть. Побыть в нём. Голос Эрика был, как и всегда, пропитан капризной настойчивостью. И на сей раз отпираться Цвейгу совсем не хотелось. — Мы поедем вместе. — И почему я в этом не сомневался? Голос Калиновского был наполнен насмешкой. Но разве такая мелочь могла повлиять на сказочное состояние, на великолепную гармонию, которую Цвейг испытывал вторые сутки, после страстных соитий на смятых простынях? Поставив стакан на стол, Константин подошёл к Эрику, коснулся губами его плеча. Кафель холодом обжигал стопы. — Идём, — шепнул мужчина, утягивая Калиновского за собой в комнату. Повалив парня на кровать, Цвейг долго выцеловывал таинственные символы на смуглом лице любимого. Восхитительно подрагивали чуть влажные ресницы, под которыми искрились дивные драгоценные камни — голубые глаза. Пах Эрик вкусно, мучнисто, как поздний персик, и был весь очарователен и открыт. Даже трепетен, хоть и абсолютно безответен. Зацеловывая ключицы Калиновского, Цвейг восхищённо думал: «Как ты мог со мной приключиться?» А потом сходил за холодным багровым вино. На бокалах дрожали испарины. Эрик пил, облизывал покусанные и зацелованные в порыве страсти губы, и был так непростительно и криминально красив, сексуален, гениален, что Константин подумал, что ещё немного, и он просто умрёт от наслаждения. Тихо застонав, мужчина потёр грудь. Увидев это, Эрик слегка склонил голову набок, покачивая уже пустым бокалом. И губы его были красные-красные, как будто накрашенные помадой. — Когда мы поедем в Петербург? — Да хоть завтра. — В самом деле? — Да. Протянув руку, Калиновский поставил бокал на тумбочку. В комнате было уже совсем темно. И на фоне белого постельного белья выделялся его, Цвейга, смуглый чертёнок. Личный. Убийственный. Великолепный и шедевральный. Рвано выдохнув, ощущая себя даже немного пьяным, Константин поставил бокал на другую тумбочку, и упёрся влажным лбом в грудь Эрика. Вдохнул его аромат поглубже, прикрывая глаза. Время замирало. Это был просто человек. Просто парень, не наделённый никаким демонизмом, но в нём были чёрное солнце, хребты гор, острые серебристые звёзды над сказочным замком, обволакивающий сиреневый туман, колючий электрический снег, — всё в нём было. И августовские жёлто-зелёные яблоки. И первый дымок по осени. И дальние письма. И поезда. И смысл бытия, этой самой жизни, этого многообразного мира, так странно оказавшийся в одном человеке. И дышать можно было только рядом с ним, и чувствовать, и думать… Шелест летней листвы. Радуга над заливом. Тревожные дамбы. Первый декабрьский снег. Провода в инее. Летний ливень — дробью по лодкам и озеру. Весенний ветер — в оконных рамах. Вода — струями из труб… Всё-всё было в нём. В Эрике. Ослеплённый, с комком в горле, Цвейг водил короткими ногтями по ещё влажной и прохладной спине Калиновского.