7 дней лета 89го.

— Чё у вас тут происходит? — с наездом спросил Валера, когда друг, ощутимо задевая его плечом, вылетел из спортзала. Туркина в ужасе отвернулась, но брат успел заметить её заплаканные глаза. — Че за хуйня? Турбо моментально оказался рядом с сестрой, стараясь развернуть её к себе лицом. Маша пыталась сопротивляться, но всё же брату не потребовалось больших усилий для того, чтобы зафиксировать её в одном положении. — Что? Что он сделал? — в глазах Валеры вспыхнули ярость, которая перекрыла собой едва успевшую затеплиться тревогу. — Машк, он тебя обидел? Он к тебе приставал? Да, Турбо заводился за долю секунды, и Маша понимала, чем это чревато. Меньше всего ей хотелось, чтоб из-за недопонимания у двоих дорогих ей людей дошло до драки. Действовать надо было быстро, а времени подумать над объяснениями совсем не было. — Валера, — от страха слёзы прекратились, и теперь уже Машка пыталась заставить брата взять себя в руки. Обхватив его лицо руками, она вынудила его на мгновение замолчать. Боже, как же его трясло. Она никогда не сомневалась в том, что Турбо будет за неё горой, но чтоб вот так — без разбора, по умолчанию быть на её стороне… От этого Машке стало ещё совестливее и как будто противнее от себя самой. — Валер, послушай, — Туркина говорила вкрадчиво, — Зима меня не трогал. Они ничего мне не сделал и не сказал. Всё в порядке… Она запнулась. — Это наши дела… — Ваши? — Турбо невольно «затормозил». — Какие ещё ваши? Маше предстояло взвесить каждое слово, хоть она и не собиралась посвящать младшего брата во все детали сложившейся ситуации. Но получилось сказать только: «Это неважно». — Неважно? Это поэтому он треснул по двери, а ты вся в слезах? Машка молчала. — Если ты сейчас не объяснишь, я сам выбью правду из него, можешь не сомневаться. Туркина и не сомневалась. Сейчас Валера смотрел так, будто старшим из них двоих был именно он. — Ну? — Ты не знал, но Вахит был влюблен в меня… — Тоже мне новость, — Турбо вдруг перебил с сестру с совершенно обыденным тоном. — Кажется, только скорлупа ещё об этом не догадалась. Девушка откровенно растерялась. — Ты… Знаешь? — Маш, я не дебил, и мне не пять лет. Пока Машка осознавала услышанное, Валера достал две сигареты «мальборо», и заботливо протянул одну из них к губам сестры. Разговор обещает быть интересным для него и непростым для неё. Он ведь не дебил, и ему не пять лет, тут всё понятно. — Он тебе говорил? Они прошли в комнатку Кащея и сели на давно продавленный диван. Турбо дал прикурить сперва сестре, затем закурил сам. — Нет, — он покачал головой, выдыхая дым себе на колени. — Я сам догадался, причём давно. Но, наверное, даже хорошо, что он не сказал мне об этом. Было как-то неловко, что ли. А так — я не в курсе, мы дружим как ни в чём ни бывало — заебись же. Маша сидела на краю дивана, оперевшись локтем на коленку и запустив ладонь в собственные волосы у лба. Мысли роем носились в голове, но почему-то стало всё-таки спокойнее. — Он так глазел на тебя раньше, часто спрашивал про тебя, когда ты уехала, — продолжал Турбо, поочередно похрустывая пальцами рук. — На Новый Год мы тебя ждали, он хотел встретить его с нами. Машка шмыгнула носом. — Так что у вас стряслось? — Кажется, я позволила себе дать ему надежду, — девушка уставилась в желтоватую плитку на стене напротив. — Какая же я дура, Валерка… Она прижалась щекой к плечу брата, и тот почувствовал, как на ткань его футболки закапали тихие слёзы — Не реви, — Турбо нежно улыбнулся, прижимаясь к ней головой и беря её свободную ладошку в свою. Валера почувствовал себя как-то по особенному взрослым. Рука сестры оказалась такой маленькой, хрупкой. Он и не замечал. Как давно они поменялись местами? Теперь он достаточно взрослый, чтобы поговорить со старшей сестрой по душам, выслушать её и поддержать, хотя прежде всегда было наоборот. Да, и то, крайне редко и никогда — настолько сентиментально. — Не хочу знать, что именно у вас было, но я уверен, что он придёт в себя. Сама-то чё думаешь? — Думаю, что он меня не простит. Ему шестнадцать, и я, по сути, разбила ему сердце… Турбо тихо и беззлобно рассмеялся: — Никогда не думал, что такие фразочки вообще могут быть в разговоре о Зиме. «Разбить сердце», охуеть… Машка, невольно подхватив его смех и страдальчески шмыгнув носом, легонько ткнула брата локтем в бок. — Если бы мне сейчас удалось замутить с девушкой, которая бы мне до чёртиков нравилась, да ещё и постарше, — Валера мечтально цокнул языком, демонстративно закатывая глаза, — я был бы счастлив, даже если бы мне разбили и сердце, и ебало, понимаешь? Туркина сомнительно улыбнулась. Всё-таки Турбо не очень хорошо формулирует свои мысли, но она просто не догадывалась, насколько он был искренен и правдив в своих словах. Валерка смущённо отмахнулся: не понимает — ну, и ладно. Главное, что он сам себя понял. И Зиму. — Ты его любишь? — Турбо вдруг спросил совершенно серьезно. Машка сделала глубокую сигаретную затяжку, и, покачав головой, медленно выдохнула долгую струйку дыма: — Я не знаю… Я не могу остаться, ты же знаешь… — Я спросил не о твоём отъезде в Москву. Когда он успел так повзрослеть? — Ты откуда вообще взялся? Я ж тебя за Маратом послала. — Вернулся спросить, пока помнил, будем ли мы сегодня твои проводы устраивать, в итоге чуть дверью в лобешник не получил. Маша грустно усмехнулась. «Проводы». Кажется, завтра не на одного, а на двух провожающих на перроне будет меньше.

***

Зима лежал в своей комнате, как две капли воды похожей на любую другую комнату подростка в этой стране. «Шведская» стенка, ковёр на стене, карта мира над письменным столом, мамины фиалки на подоконнике. Мама, правда, уже давно ушла от них с отцом, так что фиалки были не в лучшем своём состоянии… Одно здесь было не вполне привычным. На прикроватной тумбе с давно облупившимся на углах лаковым покрытием стоял патефон: ещё дедовский. Пластинка вращалась с характерным негромким потрескиванием, и тонкая игла, загадочным для Зимы образом, извлекала из винила музыку. Он уже и сам сбился со счета: песня «Я хочу быть с тобой» звучала за вечер не первый, не второй и даже не третий раз. И каждый раз, когда она заканчивалась, он уже машинально запускал её заново, передвигая иглу. Уж слишком хорошо понимали его состояние «Наутилус Помпилиус». Конечно, Зима не собирался резать себе пальцы, хоть и не мог принять того, что скорее всего, больше никогда не сможет прикоснуться к Маше. Вряд ли после его истеричной выходки она вообще с ним заговорит. Наверняка, в тот момент она вспомнила, что ему всего шестнадцать и окончательно перестала воспринимать всерьёз. Зима с резким и глубоким вздохом прикрыл глаза, стараясь унять чувство презрения к самому себе. Ещё заплакать сейчас не хватало… Но всё накопившееся внутри не оставляло ему шансов. Одна только мысль о Маше не позволила ему сегодня по дороге домой докопаться до несчастного «чушпана» и отыграться на нём. Ну, а разбитый в спортзале стул — такое разве поможет отвести душу? Под прикрытыми веками непривычно обжигающе закололо, и на глаза всё-таки навернулись слёзы. Сдержанные, тихие мужские слёзы. Теперь уже плевать. Пацаны не узнают, Машка не увидит. В любом случае, в её глазах падать ниже — ему уже некуда. Бутусов пел о каком-то праве на надежду, которой у Зимы не было. Но при этом у него не получалось злиться на подругу. Хотя вряд ли они они ещё были друзьями. Дружба явно закончилась после их первого секса под звёздным небом, а теперь и подавно. Зима ненавидел себя за эту сентиментальность, ненавидел все поезда «Казань-Москва», ненавидел влагу на своих глазах, ненавидел этот чёртов пустой потолок перед собой, но у него не получалось ненавидеть Машу. А чего он, собственно, ожидал? Где он, и где она? Вахит всегда трезво оценивал себя, свою внешность, которая объективно не была его сильной стороной, скорее наоборот. Зато он был справедливым и человечным, мужественным и довольно сильным. А ещё - шестнадцатилетним пацаном, без великих планов на жизнь, да даже на следующую неделю. Предложить ему ей было нечего. А на одной только любви далеко не уедешь, это он понимал. Отец, вон, любил маму, а толку? Всё равно ушла. Видимо, нужно было что-то ещё. Кащей как-то сказал в своей блатной манере вполне толковую вещь: «бабам, как барыгам, нужны гарантии». Конечно, неожиданно было слышать это от человека, который относился к девушкам как к расходному материалу, но всё же… Зима вернулся к началу песни. Может, Туркина вообще была не причём? Сам ведь испортил всё своими вопросами. Был счастлив всю неделю? Был, очень. И Маша не плакала, и им было хорошо вместе. От воспоминаний о Машкиных слезах стало совсем паршиво, и Зима изо всех сил прижал нижние части своих ладоней к собственным глазам, издав сдавленный звук, похожий на смесь измученного стона и рычания. Почему он мог просто наслаждаться последним днём вместе? Она ведь завтра уедет, может быть, снова на год. Может, через год он уже сядет, или его закопают после махача с неудачным исходом в какой-нибудь лесополосе… Зима резко сел на кровати и, шмыгнув носом, попытался взять себя в руки. Надо было что-то делать. Надо было поговорить с Машей, нормально, нельзя было вот так оставлять всё перед её отъездом. Он себя никогда не простит. Даже не остановив пластинку, Вахит подорвался с места и почти бегом направился в прихожую. Нельзя здесь сидеть и плакать, жалея себя. С Турбо он как-нибудь объяснится, ему срочно надо было увидеть Машу… За дверью послышался шорох: кто-то подошёл к квартире и остановился. Этого ещё не хватало. Столь поздние визиты не могут сулить ничего хорошего. Уже по привычке сжав руку в кулак, Зима тихо, чтобы не выдать своё присутствие дома, прильнул к двери и посмотрел в глазок. На лестничной площадке, в холодном свете яркой лампочки, стояла Маша.