7 дней лета 89го.

Компания дотопала до назначенного места, когда поздний летний закат был в самом красочном разгаре. Маша остановилась, втягивая воздух заросших полевой растительностью пустырей по обеим сторонам дороги. Здесь ничегошеньки не изменилось, и ещё очень, очень долго не изменится: эдакая арка из двух здоровенных труб не первой свежести, трещины на асфальте, и их место для костра, выделившееся на живой земле пепельно-черным пятном пыли. Последний раз она была здесь год назад, когда ребята устроили ей прощальный вечер накануне отъезда в Москву. Конечно, он не отличался ничем от их обычных посиделок здесь, разве что пацаны умудрились скинуться по рублю на скромный букет для неё, по цветку от каждого. И это были не гвоздики, которые было несложно достать даже зимой, и от которых наверняка уже тошнило каждого второго советского гражданина (только никто в этом не признавался). Это были нежнейшие белые розы от Адидаса, Турбо, Зимы, и даже от Марата с Ералашем, которые тогда только «пришились» к «Универсаму». Всего пять цветов, но радости от них тогда было… Маша ехала на следующий день на своей полке в плацкарте и со слезами на глазах нюхала эти бутоны… — Соскучилась? — Зима подошел к Туркиной, молча забирая гитару, которую она держала за гриф. — По родным местам то. Я понесу. Кажется, он сам засмущался от своего прикосновения к её руке. Уже второй раз за день. И хоть его слова звучали беспристрастно, с присущей Зималетдинову хрипотцой, Маша почему-то была уверена, что вопрос он всё же задал именно про себя. Они вдвоем зашагали позади остальных. — Конечно, скучала. Вот и пусть теперь гадает. О чем бы ни спрашивал на самом деле, Машка не врала ни себе, ни ему. И вообще, она по всем им скучала. Но разговор как-то не клеился. — Кащей этот ваш сидевший что ли? — спросила Туркина, когда всё собрались на стоптанном и выжженного клочке земли у одной из труб. — Столько гонора на всех улицах Казани не наберётся. — Так и есть, — Турбо, шмыгнул носом, присел на корточки и начал скидывать в одну кучу собранные по пути сухие палки и клочки газеты. — Откинулся через пару месяцев, как Адидаса призвали. И как-то поставил себя так, что главным стал, понятия новые…. — Не нужны вам понятия с зоны, Валер, — Маша нервно покачала головой. — Плохо всё закончится. И не шмыгай носом как он, при Вове у вас таких повадок не было. Валера не заметил, как снова шмыгнул носом, уставившись на сестру снизу вверх. И ведь действительно странно: насморка то нет. — Да ниче ж вроде не поменялось, — не без интереса в разговор вклинился Адидас-младший, которому надоело дурачиться и делать вид, что прописывает Ералашу «в фанеру». — Улицу нашу защищаем, за пацанов своих впрягаемся, крыс отшиваем… Маша с какой-то грустной улыбкой вздохнула и потрепала Марата по голове. Если до своего переезда она просто переживала каждый раз за ребят во время их стычек «стенки на стенку», то сейчас, увидев другую жизнь, она начинала осознавать, насколько могла быть страшна судьба таких вот Маратов Суровых и Миш Тилькиных. А они всё продолжали жить улицей и гордиться своим пацанским кодексом и разбитыми костяшками. — Вы, главное, людьми оставайтесь. На долю секунды необъяснимую кроху грусти почувствовал каждый, но, не желая давать этому чувству полный ход, тема была резко изменена Адидасом-младшим. — Пока тебя не было, у нас новая песня появилась, — он изобразил абсолютно неумелую игру на воображаемой гитаре, но сразу же получил подзытальник от Турбо. — Она у всех появилась, придурошный, — Валера пояснил своё действие. — Машка в Москве о ней небось ещё и раньше нас узнала. Мозги то включай. Маше показалось, что подзатыльник был лишним в этой ситуации, но она знала, что вмешиваться не должна. Вот и оставалось ей только подарить Марату маленькую сочувственную улыбку: — «Седую ночь» вам что ли сегодня петь? Пацаны довольно заулыбались, закивали. Зима почему-то только бросил на Туркину пристальный взгляд. Маша сбивала одним своим присутствием все установленные им лично для себя рамки поведения, и он вообще не понимал, как ему можно себя вести, как ему хочется, и как он должен. С момента, как он услышал её голос утром, и как увидел саму Машку парой секунд позже, внутри расшевелилось всё, что только можно: в груди заколотилось сердце, в животе затрепетали крылышками предположительно бабочки, а в голове заискрили, словно много маленьких коротких замыканий, воспоминания. Как Маша когда-то заботливо промакивала кусочком ваты его висок, пытаясь «задуть» жжение от спиртозной дезинфекции раны, полученной в очередной сходке с «домбытовскими». Её лицо, чистое и красивое, было так близко к его лицу, что он мог рассмотреть её серо-зелёные глаза, её длинные ресницы и трещинки на нежных губах, не выносящих колючий зимний холод. От неё приятно пахло земляничным мылом вперемешку с сигаретами. Да, Туркина курила уже тогда, и, хоть это противоречило негласным правилам о том, что девушке «смолить» негоже, никто почему-то не заострил на этом свое внимание. Её густые светлые локоны падали ей на лоб, и она забавно сдувала их в сторону. Тогда Зима впервые заметил, какая же у Турбо красивая сестра. Вспомнил, как не спал потом ночами, думая о ее сосредоточенном на его виске взгляде, и щекочущем ухо дуновении с её губ. Она тогда сказала: «до свадьбы заживёт», и беззаботно подмигнула, выкидывая окровавленный клочок куда-то в сторону. Вспомнил, как подошёл невзначай к Турбо и спросил: «Слыш, а Маша с кем-то ходит?». А друг тогда, ни о чем не догадываясь, ответил с усмешкой: «Ды-к она ж с нами всё свободное время проводит, думаешь, кто-то осмелится?». И Зима не осмелился продолжать разговор, но от такого ответа ему всё-таки стало радостнее. Вспомнил, как на такой же вот вылазке на теплотрассу, с костерком и картошкой, наблюдал, как Маша смеется над чем-то, что рассказывал Адидас, и как огонь отражался бликами в её блестящих глазах. Вова относился к ней не больше, чем как к сестре, но тогда никто из них этого не понимал. Эти двое были на четыре года старше, и пацанам казалось, что между ними что-то есть просто потому, что Вова был поувереннее и пораскрепощеннее в общении с ней, чем все остальные. А Маша не была против. Куда им, «скорлупе», общаться так же смело с девушкой, да ещё и такой красивой. Хотя, начать встречаться с девчонкой постарше было бы однозначным признаком успеха. Вспомнил, как они отошли от костра вдвоём, и он вдруг решился признаться, что она ему нравится. Нравится, хоть на ней и была Вовина шапка-петушок. Маша тогда удивленно выдохнула сигаретный дым, но всё равно смущенно улыбнулась: «Зима, ты чего?». В её исполнении эта кличка прозвучала так, будто она говорила о самом тёплом лете. Он не знал, что ответить на её вопрос, а её ласковый тон вообще сбивал с толку. Зималетдинов знал, что за её милым поведением не было никакой фальши или стервозности, и всё равно какое-то горькое предчувствие неприятно закопошилось в груди. Она растерянно опустила руку с сигаретой, которая потом просто истлела до конца в её пальцах. Прям как его последняя надежда. «Я же к тебе, как к Валере отношусь. Ко всем вам…». Шапка Вовы на её голове как-будто издевалась над ним. «Это потому, что ты с Адидасом?». Маша решительно покачала головой, отводя взгляд куда-то в высокое звёздное небо. Она расстроенно бросила окурок на снег под ногами. Зима не подозревал тогда, что Туркиной тоже было больно. Больно делать больно ему. Но он не стал больше задавать вопросов, и быстро вернулся в свой привычный образ, хотя там, под курткой, ему будто медленно выламывали ребра. А к ударам в «фанеру» ему не привыкать. Парень просто слабо улыбнулся, предложил забыть этот разговор и вернуться к остальным. Но Зима этот разговор не забыл. — Че встал то? — Турбо хлопнул его плечу, выдергивая из этих раздумий. — Уже вон и костёр развели. Марат с Ералашем откуда-то притащили несколько широких досок, и теперь раскидывали их вокруг огня. Маша пыталась хоть чем-то помочь в организации «посиделок», но ей этого не позволяли сделать, потому она тоже просто стояла рядом с небольшим кульком картошки. — Так младшие же всё равно всё делают, — она то ли выгородила Зиму, то ли выказала свою собственную досаду. — Всё как обычно!