***
Всё утро Миха гоняет мысли, перескакивая то на хуление Бормотуна с дедом, то на сетование на Князя с его этим всем, то на вой от собственной реакции во сне, да и не во сне тоже. На Княже очень хочется разозлиться за его развратность и сеанс кина для взрослых (хотелось бы сказать, что второсортного, да против истины грешить — анархистом не быть). Да и чё он вообще там был такой… ну, такой… эротичный и Миха это увидел? Но не получается. Подсмотренное было слишком личным, и Миха скорее злится на себя, что вообще влез своими грязными ботинками туда, где его не ждал уязвимый и трогательно-притягательный Княже. Ещё и эгоистично возжелал, чтобы никто больше таким не смел Андрея видеть. И даже тут проебался. Наворачивая круги по квартире, Миха хватается за телефон, долго гипнотизирует контакт, которому не набирал уже чёрт знает сколько времени, и снова отбрасывает звонилку. Может, он у него в блоке вообще, смысл тогда пытаться. Да и чё сказать? Подсмотрел тут намедни, как ты дрочишь для кого-то — не подскажешь, кстати, для кого? — и решил, что пора нам помириться. Ну хуйня же из-под коня. Это вообще сон был. И, положа руку на анархию слева на груди, Миха от всей своей своевольной бесоёбной души надеется, что не его. И Бормотун действительно был, как и дед и их россказни сказочные. Бутылка, кстати, так и не нашлась. Одна так и стояла в холодильнике, а вот та, что уронил — исчезла. Это даёт надежду, что он всё-таки не шизу поймал, а взаправдашнего Бормотуна, который ещё и на водяру опрокинул — во сне же с ней был. Миху вообще походу эти ёбанные сказочные рожи закодировали: махнул пару стопок, а дальше — не лезет. И это в него-то, которому даже собутыльники кричат, что он алкаш и надо подшиваться. Вон, на Князя рукоблудящего посмотрел — как торпеду без укола и хирурга ввели. Очень действенно, но никому не советует. Опиздюлятся. Миха сам запутался в своем отношении к (не)произошедшему-приснившемуся. Вроде, забыть бы про всё это надо, не в его возрасте и с хронически подтекающей крышей верить в чудеса, да расширять горизонт сексуальных перверсий. Но природная любознательность и многолетняя связь с Княже перевешивают все сомнения на раз. Может, если попробовать ещё раз, то лучше получится? Чучело же говорило про три раза, что, если во втором сне с Княже удастся поговорить? Измучившись вопросами-сомнениями и собственным скулежом, Миха одевается и выходит на улицу — дома его всегда накрывает, нельзя ему в четырех стенах надолго с собой оставаться. Сам себе всю плешь проест. Проходя мимо парадных, невзначай высматривает на лавках вчерашнего деда. Зачем он ему нужен Миха и сам не знает. Не дед же ему неприличный сон с Князем в главной роли подсунул, а помощничек его. С него, с Пиздуна-или-как-там-его, надо за всё спрашивать. На глаза снова попадается залитая горка. Малышня, видимо, ещё учится, поэтому безлюдно и тихо. Миха подходит ближе и, закурив, сосредоточенно её разглядывает. Горка не особо крутая, если проехаться на жопе. Но где Горшок, а где катание для сопляков. Поднявшись на саму вершину, и щурясь от дыма, Миха смотрит на ледяную дорожку, как на говно. В голове проигрывается музыкальная заставочка из любого вестерна, где ковбой снизу-верх оглядывает соперника, хмыкает сквозь зажатый зубах фильтр и пафосно затаптывает сигарету сапогами со шпорами. У Михи таких нет, поэтому папироса остаётся во рту. Не думая о последствиях, вообще не беспокоясь ни о чём, он берёт разгон и традиционно со всего размаху прыгает на скользкую дорожку: «Ну, помогай…».***
— Ну, чё стоишь, кончелыга? Падай. Миха осматривается: деревянный дом, как в сказках, окно со смешными занавесочками уголками, и накрытый стол, со звездой вечера — знакомой бутылкой водки. Даже не откупоренной. Из-за стола едва виднеется встрепанная макушка того, кто сейчас и нужен. Только у Михи вся злость и слова отчего-то растерялись, ну как на таких маленьких орать? — Ты, пиздюк, чё мне за порнографию подсунул? — садясь рядом, миролюбиво приветствует Бормотушку Миха. — Нихера себе предъявы, так и делай доброе дело, — бубнит чучелко, хватаясь за бутылку и впихивая её в руки Михе. — Открой лучше, и не пизди. Обоих чуть под монастырь не подвёл. Препираться Миха не стал — выпить сейчас как раз к месту. Откупорил бутылку и разлил по рюмкам. Чокнувшись, наблюдал как лихо пиздюшонок в себя опрокинул стопарь и занюхал рукавом. Миха его даже зауважал. — Ты, подлюка змеиная, нахуя на эту горку вообще полез? Детство в жопе заиграло или ласты всё-таки решил откинуть поинтереснее? Башка у тебя не чугунная, чтоб ты знал. И детей напугал своей тушей коньки не отбросившей. — Чего? — Ты чуть не подох — башкой своей дебильной треснулся так, что тебя откачивать пришлось. Меня бы дед выеб нахуй во все щели, если бы ты угробился. — Да с хуяли угробился? Я просто с горки на ногах скатился и навернулся! Да ты же сам, ё-моё, мне сказал, что надо это… Ну башкой того самого, тогда ты и придёшь! — Ты реально дебил, — горестно опускает голову на локти Бормотушка и подталкивает ею стопку с намёком. Миха не тормозит и наполняет обе. — Я шутил, придурок. Тебе ж дед сам говорил, что надо просто позвать. Что ты за очкун такой, раз считаешь, что нужно членовредительствовать, чтоб что-то получить? Влив в себя ещё по одной, оба удручённо молчат. Миха думает о том, что снова чуть ли всё не проебал. Он же правда умирать не собирался. Ну в этот раз. С Князем же ещё ничего не решено. В смысле, он с ним так и не поговорил. А ему теперь очень надо, вдруг не успеет сказать… Что? Бля, а он овощем после этого всего не станет? Вдруг Миха жив, но только физически, он видел такое по телеку: лежишь поленом, а возле тебя все рыдают, а ты им пытаешься дать понять, что ты тут, ты их слышишь, но не можешь собой управлять, поэтому пусть пустят морфия или хотя бы пива вместо физраствора… — А я там это, как вообще? — Жив. К сожалению, без изменений. Мозговая активность не пострадала, только от рождения. — Ну, я типа очнусь и буду таким же? — И снова: к сожалению. Дышать стало легче: не овощ. С остальным он потом разберётся. Миха наливает по третьей, потому что за его здоровье грех не выпить. Особенно, когда оно так важно. — Ну так и чё ты говнишься? Всё ж нормально! — оптимистично заявляет Миха вместо тоста. — Ты мне лучше скажи: какого хера у меня Княже порнуху в эфир запустил. Ты ж говорил, что нормально будет! — Нормально? — бахает опустошённой рюмкой о стол Бормотушка. — Тебя на меня повесили, чтоб я помог, а ты, сука, скончаться надумал, ещё и позвал на место преступления, чтоб сразу все поняли кто виноват! Ты чё, блядь? — Да не думал я скончаться, ё-моё! Скатился и скатился, живой — уже хорошо, хуй бы с ним, ты мне про Князя ответь. — Я в душе не ебу про твоего Князя, — сухо отвечает Бормотушка. — В смысле, ты не в курсе, что там было? — Нет. Ты же сказал, что хочешь в его сон, а это — частная территория, конфиденциальная информация, все дела. Если бы сам чё придумал — тогда бы знал. Чего? Во снах тоже есть какие-то все эти премудрости, тоже правила-хуявила? Может и нахуй тогда умирать, а то и там всякие кодексы, да конвенции? Одновременно с плеч падет валун: произошедшее осталось лишь между ним и Князем. Ну или только с ним, мало ли Княже забыл. — А чё у тебя там случилось-то? — как бы без интереса спрашивает Бормотушка. Но хитрый глаз косит. Чё случилось, чё случилось. Дрочильня случилась, ё-моё. И не с кем-нибудь. А с тем, кого и представить не мог в таком виде. А тут вон оно как. Ох, как. — Да ничё не случилось, — бормочет Миха. Вот ещё он рассказывать будет. — Странно просто, и всё. — Ну раз так, значит, следующий также? Опять в его сон, да? — невинно интересуется Бормотушка, водя пальцем по деревянному рисунку. Вот сучёныш. Поймал в ловушку, да? А вот хер тебе. Не будет Миха ничего рассказывать, и менять просить тоже ничего не будет — он не слабак. Надо выдержать невменяемого перевозбуждённого Князя — выдержит. Надо смотреть на его голый торс с этими торчащими сосками, дёргающимся животом, крепким и влажным… И на колечко это в носу. Посмотрит. Ёбнется, но посмотрит. И вообще, чё этот пиздюк его этого. У Михи тоже есть, чем кольнуть. — А тебя, кстати, чё дед то попёр? Ты ж, вроде, в любимчиках говорил ходил. — Один-один, — уважительно кивает на бутылку чучелко. — Скажешь мне честно про своего Андрюху — расскажу. — И чё тебе про него сказать, — Миха ощутимо напрягся, хотя и сам не понял почему. Раньше бы вопрос о Княже у него столько растерянности не вызвал бы, а теперь он и сам не знает, что его страшит. — Какой он? — В смысле — какой? — Ну для тебя, оболдуя, какой? — Самый, — не раздумывая отвечает Миха, наконец-то, разливая по новой. — И чё это, блядь, значит? Самый какой? — Да просто — самый, чё тебе непонятно? В любом виде — самый. Бормотушка прожигает его снова обкуренным окосевшим взглядом, сам себе кивает и хлопает свою стопку. — Ну а я деду свингер-пати устроил. — Чё, чё устроил? — закашливается Миха, утирая нос. Не то что бы он не знал, но как-то не мог представить… — Да на дело пошли, всё нормально шло. Дед сказал ничё не трогать, а там в доме у них пиздец интересностей — и плойка, и очки какие-то, которые надеваешь — и как магия, другой мир, не ваш и не наш даже. Ну я надел, и чё то свернул, пока шатался. А у них ещё собачонка мелкая с плешивой жопой и тявкающая, будто ей звук убавили. Злющая, сука, верещит во всё горло, ну, как может. А я собак не очень, начал улепетывать от неё, со страху всё свернул нахрен, всех перебудил. Дед выскочил, муж с женой выскочили, сестра её, ну, и я бахнул всех с перепугу в один сон, зацепившись за мужика-то. Чё, я знал, что ли, что он на сестру жены слюни пускает, и сам не прочь, чтоб его суженую кто-нибудь… — А дед? — тихо спрашивает Миха. Блин, ну такое даже представить сложно. Пожилого человека на разврат толкнуть. — Дед, когда всё это увидел нас вытащил. Я его таким злым и охуевшим никогда не видел. Сослал меня за конями ухаживать. — Ну кони — это тоже хорошо, — неуклюже утешает мелкого Миха и ловит его пристальный взгляд «ты дебил?». — Ну а чё? Добрые животинки, красивые. — Охуевшие, — хмыкает Бормотушка и замирает, прислушиваясь к чему-то. — О, можно, наконец, к вам, баранам, вернуться. — Чего? — Того. Андрюха твой заснул, можно идти. — А я там это… Опять за кого-то буду и ничего сделать не смогу? В прошлый раз даже говорить, бля, не мог. — За кого ты там, бля, будешь, чё ты несёшь-то вообще, — бормочет чучелко, пальцами рукава перебирая. — Ну так как? По той же схеме или всё-таки сам вам свиданице организуешь? Миха не знает. С одной стороны, с Княже очень надо поговорить, а в прошлый раз это не особо получилось. С другой, Миха горазд какую-нибудь хуйню даже во сне вытворить и всё испортить. Да, именно потому, что он боится всё испортить, а не потому, что надеется на что-то похожее как в первом сне, делает выбор. — Давай также. Только чтоб говорить мог, понял? И себя собой эта… ну чувствовать короче. Мне пиздец надо у него узнать, что он сможет меня, ну это, простить, понимаешь, да? А я если опять говорить не смогу, то чё я узнаю-то, ё-моё. — Да ты ж допиздишься, а не поговоришь, — ворчит Бормотушка, снова впиваясь в него взглядом. Черные глаза гипнотизируют, мир вокруг расплывается.***
Миха подпирает лбом в стену, его вжимает и подталкивает немаленькое сильное тело. Влетел? На секунду кажется, что его повязали: ноги на ширине плеч, руки крепко держат за спиной, лицо в стену. — … Самый охуевший, эгоистичный мудак, которого я только знаю, — менты же, вроде, не так говорят при задержании? Особенно Княжевским голосом. И в голое плечо вампирским укусом не впиваются (футболки на нем почему-то нет). Ну или это оборотень в погонах, хер знает, девяностые снова тут. — Княже… — единственное, что получается выдавить из себя. Так жалобно и с придыханием — аж самому стрёмно. — Сука, ты, — горячо выдыхают ему в шею и обхватывают поперек груди, сдавливая так, что дышать становится трудно. — Я тебе ща устрою… Княже убирает руку с груди, долго копошится, чем-то звенит, а потом на его сцепленных за спиной руках щелкают браслеты. О-па. Всё-таки задержание. Но впервые у Михи от этого факта теплеет внизу живота, а не горит злая жажда справедливости (пиздливости). Ни разу не нежно его дергают за скованные руки, что болезненно отдается в плечах. Князю и такое заходит? — Я уже говорил, какой ты охуевший ублюдок? — интимно шепчет в ухо Князь, потираясь о его задницу. Бля, опять этот пиздюк все напутал. Сейчас Миху тут трахнут у стены, а он и слова против не скажет. И всё из-за Бормотушки. Говорить действительно может. И чувствует, ох как он себя, блядь, чувствует. Но во сне же не считается, правда? Это даже не «один раз — не пидорас», это так… Ноль с иголочкой. — Княже, — это по ходу единственное, что он способен здесь выговорить. Стоит ли вообще открывать рот? — Ты даже не представляешь, как ты меня бесишь, — рука Андрея проходится по бедру, накрывает пах. Стой, блядь! Это не то, точнее то, но не этого, то есть Михино. — Творишь хуйню, живешь в хуйне, и сделать ничего с хуйнёй не пытаешься. Не мешкая, Андрей оперативно справляется с ширинкой и уверенно обхватывает Миху. Слишком уверенно. Можно было б и понежнее. Пытаясь уйти от прикосновения, Миха непроизвольно подается тазом назад, прямо в отчетливое Андреевское бешенство. Член в руке Князя ощутимо дёргается. Вот, блядь. Всё-таки трахнут, — с обреченной безысходностью думается Михе. Невесть откуда взявшиеся неуместные искорки восторга от этого факта, он старательно тушит (безуспешно). Ещё бы горло змеиным кольцом не сжимала горечь, что не его на самом деле распять у стены собрались. — Как быстро ты потёк, — издевается Князь, толкаясь навстречу. — Но ещё рано. Уже поздно, Княже, — с грустью думает Миха, — Для нас давно поздно. С него резко стягивают штаны вместе с бельем и по бедрам проходится стая мурашек. Миха сам не знает — хорошо ли, что он чувствует всё, что с ним делают, или же лучше было отстраниться от происходящего физически. Рука на члене, исчезнувшая на миг и вернувшаяся влажной, вносит свои коррективы — охуенно. Бедра напрягаются от новых ощущений и звуков быстрой дрочки, есть подозрение, что он тут помрёт нахрен. Чё, там в него вжимается сзади? Похуй вообще, тут вздохнуть невозможно, пусть вжимается чем может (а Андрюха еще как могёт, он помнит). — Думаешь, всё так просто, да? Вот так кончишь и я тебя отпущу? Нихуя, — Андрей больно кусает в шею, плечо и лопатку. И это, пиздец как размазывает до подгибающихся коленей. Чё, и Михе такое заходит? Губы-зубы Андрея ползут по всей спине, словно у него на ней особые точки намечены, которые нельзя пропустить. Когда он добирается до поясницы, не в пример, нежно целуя закованные руки, и убирает собственную с члена, Миха разочарованно стонет и ему вот вообще не стыдно. Потому что взялся — доведи до конца. Конец доведи, ну. Нихуя, ты, Княже, деспот. Девки от тебя, конечно, довольные выходили, но кто ж знал, что ты вот так вот это всё? По твоим правилам, значит, только? Почему-то коленки начинают подрагивать, а в животе теплым узлом скручивается — Миха свои ещё девственные имплантаты на выбивание отдаст, но не признает — предвкушение. — Понравилось? Сейчас еще больше понравится, — в голосе угроза не пугает, пугает, что чужое частое дыхание ощущается прямо между ягодиц. — Княже, — Миха вложил столько грозного предупреждения, негодования и протеста — сколько было в нём самом. Но получилось всё равно сокрушенно до трясущихся поджилок. Сам бы себе не поверил, артист хуев. — Ща, — снова обдает горячим дыханием Андрей неприкрытый тыл и дергает за бедра, заставляя прогнуться в пояснице. — Ща вообще охуеешь. Да Князя самого развезло, как после спиртяги, даже язык заплетается. У Михи член о живот влажно головкой проезжается, а лоб по стене скользит, потому что это единственная его опора. Другие опоры растворились ко всем хуям. Пазлы разлетелись, конструктор рассыпался, краски с картины потекли. Не-не-не, Княже, не вздумай, стой, замри, окстись! — панически проносится в голове Михи. Это уже всё, ни в какие ворота, ставни и окна. Ты же потом… Что там потом додумать не получается, потому что Княже сказал — Княже выполнил — и Миха охуел. Язык у Княже в словах может и заплетается, а вот на деле очень даже резвый. Миха всем телом вздрагивает, когда ощущает какой он прохладный и, сука, настойчивый. И в стену лбом сильнее давит, чтобы ещё больнее стало, потому что внизу такая анархия происходит, о какой он и не подозревал никогда. Чувствуется-то не только язык, еще и нос, ещё и шершавый подбородок со щеками, что царапают нежную кожу — их вообще там не должно быть, ё-моё. Бесшабашность вообще Михин конёк, но плоть предательски реагирует на превышение должностных полномочий и незаконные пытки. Миха то и дело жмурится, чтобы пелена перед глазами рассеялась, дёргает бедрами в попытке отстраниться, но делает только хуже — или лучше — телу-то видней. — Кня-же, — выдыхает Миха вместо «что ж ты, падла, делаешь». Сзади настолько всё залито слюной, что, когда Андрей чуть отстраняется, его дыхание холодит до мурашек: — Почаще повторяй. И снова возвращается к своему преступному деянию, по-хозяйски сжимая в пальцах ягодицы. Лижет, блядь, он его как сучку течную лижет, как… как девку блин! То есть такие у них с этим его игрища, да? Такое Князю нравится? Признать, что такое ему и самому заходит — как хапануть вместо забористого порошка, какого-нибудь замешанного дерьма с крысиным ядом — не кайфанешь, зато точно сказачно-долбоёбски откинешься: с пеной у рта как у бешеной собаки, судорогами и вытеканием всего из всех запланированных природой отверстий. Тело реагирует — не удивительно, это же сон, да и наяву он с ним чего только не делал и как не измывался. Так-то не самое страшное, что с ним происходило. К Князю отвращения нет, что тот с ним (не-с-ним) такое вытворяет. Злит только утырок (а он точно утырок, раз Князя не ценит), которому это всё достается, вот ему очень хочется морду начистить, и зашить те места, куда Княже языком своим залезть способен, чтоб неповадно было. Может быть, когда выжигающее возбуждение, небывалое ошеломление и неебический стыд ослабеют, Миха посмотрит на Княже другими глазами, если вообще сумеет когда-нибудь посмотреть тому в глаза. Миха случайно (и против воли, конечно) подается назад и язык Князя оказывается… Короче, настолько близко к Михину нутру ещё никогда, и никто не подбирался. И это кромешный полный пиздец, потому что кончиться хочется прямо сейчас, не приходя в сознание. Чтобы потом возможности не осталось осознать происходящее. Стараясь замереть под Княжевским ровным ёбанным ритмом, Миха забывается настолько, что пугается и вздрагивает, когда чужая рука снова оглаживает член. Точно, вот что ноет и не даёт покоя. Ну помимо Князя, его языка и того, что он им творит. — Как ты присмирел, давно надо было так сделать, да? — Князь снова оказывается у его уха, а его пальцы, там, где только что был язык растирают слюну. И членом о ягодицу трется. Не трахнет, — понимает Миха, — выебет. А есть ли уже разница? Язык был, пальцы почти, одной частью тела больше — одной меньше. Лишь бы не целиком залез, это же сон, и не очень хочется из порнухи в треш и хоррор попасть. — Знал бы, что ты так млеешь, когда тебя вылизывают — вместо драк, стягивал бы с тебя штаны, — ухмыляется Андрей, сцапывая и прикусывая зубами мочку уха. Знал бы сам, и не женился, наверно б, никогда. Тебя бы вон… одного хватило, — на последних потугах удерживая сознание, огрызается мысленно Миха на манер отца дяди Фёдора из «Простоквашино». Пиздец он поехавший. Два. Два чертовых Князевских пальца вытворяют то, что даже не вслух произнести стыдно, а стоять и не вколачиваться в его же кулак — вообще нереально. Неужели оно действительно приятно? Так, блядь, всё, уехала кукуха, раз он об этом задумывается в ключе «а что, если...?». Во сне с Князем — хер с ним, вне сна — он за выдох с намеком хлебало порвёт. Ну не Князю, конечно, но тот и сам не захочет. С ним. Выдохнуть, в смысле, да. — Тебе же сейчас охуенно, правда? Ещё даже не настолько стыдно, как будет после того, как ты спустишь, — Миху дрожью пробирает от его шёпота и слов. Недолго осталось. До стыда-то. — Я очень хочу, чтобы ты испытал весь спектр, прочувствовал каждый ёбанный оттенок этой эмоции, чтобы беспомощность и растерянность обязательно тоже поселились в твоей чёрствой, чёрной душе. Рука сжимается ещё крепче, до искр из глаз. О, да, беспомощность уже здесь. Если бы Княже его не придерживал, он бы уже сполз. — Княже, — скулить неплохо в такой ситуации, а очень даже естественно. — Но даже это не сравниться с тем, что чувствовал я, — продолжает бормотать Княже. — Беспомощность, страх и, сука, вину, хотя точно в этом перед тобой не виноват. Ты слышишь? Это ты виноват дохуя в чём, ни разу не пытался ни то, что извиниться, даже просто поговорить, а только продолжал топить себя. Но вину почувствовал я — пиздец, да? — Княже, — Миха слышит всё, что он говорит, но понять и вдуматься не способен, каждый следующий глоток воздуха — как микро обморок. — Я злюсь, пиздец, как злюсь, но всё равно не могу тебя возненавидеть, особенно такого — выгибающегося и дрожащего на моих пальцах. Ты, блядь, хуже мора — уверен, и с того света достал бы. И за всю эту хуйню, я всё равно готов тебя уебана простить, лишь бы ты ногами своими, разъезжающимися, ещё землю потоптал. Всё, всё — это всё. Больше не может: Миху или не Миху Андрей сейчас видит — кристально похуй, потом разберется. Сейчас его трясет, выгибает и тянет к полу, потому что получать разрядку такой силы на своих двоих — травмоопасно. Князь вытаскивает из него пальцы и подхватывает под живот, продолжая двигать второй рукой, вытягивая остатки эйфории. Миха не дышит, а выхватывает глотки воздуха, чтобы не задохнуться, и трепыхается в руках Андрея, как пойманная рыба. Но отдышаться и успокоиться до конца ему не дают. Андрей разворачивает его к себе лицом и, удерживая за плечи, давит под колено, довольно осторожно опуская на пол — хотя это вот совсем необязательно, тот бы и сам без поддержки свалился. Мозг работает заторможенно, всё ещё охуительно и легко, Миха даже не особо соображает, что поменял положение в пространстве. Убедившись, что размазанный Горшок не грохнется без поддержки, Андрей убирает руки с его плеч. Одну кладёт на чужую щёку, а вторую на свой член. Голый, крепкий и совсем рядом. У Михи глаза расширяются и внутри что-то трепещет — то ли страх, то ли смущение, то ли, мать его, ожидание. — Скажи, — погладив большим пальцем его губы, а второй ритмично трогая себя, приказывает Князь. Миха не знает куда ему смотреть, в глаза — страшно, на член — ещё страшнее, но он прямо у лица, поэтому выбор очевиден. Андрей, наверно, даже чувствует его частое заполошное дыхание. Губы внезапно пересохли, приходится облизать. — Скажи, — снова повторяет Князь хрипло, и давит пальцем на губы чуть их приоткрывая. Что бы сейчас ни произошло дальше, Миха, во всё ещё не особо ясном уме, но твёрдой памяти, железно для себя решает, что отыграет роль до конца. Хочется Княже новых впечатлений и исполнения грязных фантазий — не вопрос, пусть даже не с ним самим. Сейчас он ради него на всё готов, да и не сейчас, на самом деле тоже. Отголоски оргазма в нём ещё бродят, наверно. — Княже, — покорно сипит Миха и слышит чужой свистящий вздох. — Ещё, — головка почти тычется в губы. — Княже. Рука зарывается в волосы, а головка шлёпает по губам, из-за чего дёргает внизу живота. — Ещё. Миха всё-таки смотрит в глаза сдуревшему Андрею, и сам не может понять: он его пугает, восхищает или же передаёт телепатически своё безумие. — Княже, — и сам обхватывает Андрея губами. Рыкнув, тот въезжает глубже и упирается в щёку, сильно оттягивая. Несколько коротких движений в шёлковое и горячее, и на приоткрытые губы стекает тёплое и вязкое. Вот тут я и ёбнулся, — хорошая мысль, как эпитафия или эпиграф к эпилогу собственной биографии.