Сказ о том, как Миха наебня схватил, да не выхватил

Питерская зима — это, конечно, то ещё испытание для неврастеника. Сраная погода переобувается на лету: за пару часов от «топтал я ваше серое месиво под дожжём» до «мороз и солнце, день, блядь, есть», а на рехеш еще метель. Сначала сырость зашкварник, затем снег в хлебало, а потом лед мод ногами майора. Тащишься, поскальзываясь дебилом неловким, еще и в сугробах застреваешь, кому вот оно надо? Зима — залупа, короче, если надо на улицу выходить и без лыж передвигаться. И хорошо, если в кармане есть чего для сугреву и подъёма духа, а то, как это всё вывозить-то вообще. Миша, вот, умный, Миша — прошаренный, он сначала насогревался и с собой прихватить настойки не забыл. Жаль, уже из башки дырявой вылетело название, но место диво-дивное: внутри отделка из бревен, сидишь, как в бане — деревом пахнет, по стенам косоворотки развешаны, а ухватом горшки приносят — игра у них там какая-то с вопросами. Отвечаешь — стопарик твой, выбирай чего хочешь: на ягодах, на фруктах, на овощах, пряные, острые. После хреновухи, например, хорошо на бородинском идет, а под грибную — закусь обязательно: маринованную свёколку с изюмом, или капусты квашеной с клюквой. На бородинском хлебе, Мишаня, как раз собой и прихватил. Ему ещё от центра до дома пёхать, как тут без подзаправки? Да и чё, ему, как сычу, одинокому, грустному — ждут что ли где? Нет, не ждут. Домой только спать завалиться, чтобы стены эти серые не давили, да свет фонаря в окно не зазывал. Родной район встречает лабиринтами построек, как по трафарету, да пустыми глазницами пятиэтажек. Это вам не центр, где голову задерёшь, чтоб носоглоткой швыркнуть, да плюнуть стыдно, что не стена — то памятник, что не кирпич — так обелиск. На своем, родном, и за гаражами поссать не совестно, и похуже видали. Проходя мимо очередной типичной этажки, что сосиской протянулась на пять парадных, Миха засмотревшись на залитую горку возле школы, едва не пропахивает сугроб носом. Отплевавшись от снега, пытается сообразить, как его занесло и не видел ли еще кто фигурного почти-тулупа, чтоб было с кем поржать и обсудить триумфальный чебурах. Но, привычного моржового гыканья нет, дебильных комментариев не поступает, и по плечу никто не хлопает, подавая руку. Ничего родного, не-об-хо-ди-мо-го, больше нет. Отряхнувшись, Миха поворачивается лицом к слепым окнам, сам не зная зачем. Пройдясь по ним глазами, останавливается на лавке возле парадной. Все бы ничего, но на ней тело, что по грудь уткнуто в сугроб, а второй половиной туловища частично лежит жопой на деревяшке, разбросав в стороны длиннющие ноги. Такой себе блудняк перед новым ебучем годом, ещё ему трупа сейчас не хватало, и так жизнь не сахар. Миха не долго мается, думая, как поступить: ну жмур, значит, жмур. Скорую вызовет, с ментами перетрёт, хоть и не любит этих волков позорных. Живой — так хоть доброе дело сделает, жизнь кому-то спасет, мужа в семью отправит, детям чьим-то отца вернет. Негоже, в такое время по скамейкам расхлябываться, сейчас хоть в морге, хоть в семье — но не на улице без компании. Подойдя ближе, Миха замечает, что круглый, как глобус, в который его одноклассник Федька как-то нагадил от большой любви к географичке, живот оголен и вздрагивает. Туловище дышит — это хорошо, без ментов обойдется. Примерившись, Миха перекидывает одну ногу через лавку и наклоняется, вглядываясь в образовавшуюся в сугробе ямку. Схватившись за ворот чего-то там, тянет на себя, пыхтит — тяжелый черт. Придав телу полувертикальное положение, Миха поочередно опускает поднятые вверх руки, неловким движением стряхивает с длинной седой бороды и кустистых бровей снег. Удостоверившись, что корпус обратно не шандарахнется, отходит, чтобы рассмотреть своего спасенного. Если не брать в расчет рост — обыкновенный грузный дед с мохной на всю морду и стеклянными голубыми глазами. Одет в валенки, хотя Михе кажется, что все старики их носят, рубаха обыкновенная в клетку, сверху дубленка — что ли — нараспашку. — Дядь, ты как, ё-моё? Скорую там, может, ещё чего? Миха хлопает по карманам плаща, пытаясь нащупать телефон — здорово, не проебал, и не сводит взгляда с красного от мороза лица. Взгляд голубых глаз проясняется, брови чуть приподнимаются, а рот приоткрывается. Скрипучий, словно полозья по снегу, смех шевелит усы и бороду. Миха тут же тянется за припасённой бутылкой настойки. — На, дядь, промокни, а то что-то оно… — бормочет Миха, впихивая бутылку в ледяную огромную лапу. Миха и сам-то нихрена немаленький, но этот дед будто из расы атлантов, если встанет, то точно будет выше на голову. — На хлебе что ль? — утирая рот, наконец-то, оживает дед. — Ага, на бородинском, — на автомате отвечает Миха, забирая бутыль обратно. — Дядь, как? Мож, правда скорую? — Да ну, милок, что ты разбоялся? Сейчас помощники мои придут, да пойду я дела свои делать. А то, что в сугроб прилег — так, то не беда, вишь, — хлопает по внушительному брюху, — трудовая мозоль подвела. Запамятовал, что спинки нет, отклонился — и всё. Возраст-то тоже уже ого-го. — Так, а где эти помощники-то, блин? Так ведь и замёрзнуть можно нахрен. В сугробе-то, ё-моё. — Что-то и правда запропастились, — задумчиво хмурит брови дед. — Пойду-ка я их поищу, глядишь чего случилось. — Да, посиди…те, — путается Миха. — Ну мало ли, сами же про возраст эта. — А ты забавный малёк, — хохотнул в бороду дед. Мужику под сраку лет, а он его мальком кличет, сколько ему самому-то? — Да и сердобольный, как погляжу. Мимо не прошёл, из сугроба вытащил, хлебной отпоил. Чего смурной-то такой? Натворил али чего? Звать-то как? Против воли Миха чувствует себя провинившимся сопляком. Делает богатырский глоток самогона и голову опускает, словно признаваться во всех грехах собрался. И не потому, что пьян. Просто странный дед всё-таки, как будто он его уже сто лет знает, а не увидел только что. Страха, как перед тем же отцом в детстве нет, а вот желание рассказать, как на духу — есть. А чё ему? Те, кто знает его и так в курсе какой он козёл, а те, кто нет — им сам скажет, ему ли правды бояться — всю жизнь за неё топил (вот почти и потонул), пусть все знают. — Да, Миха. То есть, — почему-то самому режет по уху, — Миша. Я это… Много чего по жизни натворил, херни всякой. Вспоминаются грязный матрас, осколки, чьи-то тела, словно бы неживые. В носу стоит душный кислый запах с металлической нотой крови. Белые стены и искусственный свет с непрекращающемся дребезжанием прямо в мозжечок тоже вспыхивают в черепушке воспоминаниями. Тошнотворной волной прокатывается по горлу вина: Мусины красные уставшие глаза и дрожащие губы, Лёхино бледное лицо и мечущейся взгляд, мнущиеся и не знающие как теперь с ним говорить парни. Но сжимает и выламывает другое. Парадоксально больнее от светлого, ноющего и невозвратимого. Смех дурацкий и беспричинный, плечо это, что слева обычно: и на сцене, и в драке, и после пьянки, рисунки со стихами, башка дурная и прекрасная, руки, вечно изгвазданные чернилами и красками. Так. — Ну, Миша-Мишка-Медведь, отвечай: по злому умыслу иль по глупости молодецкой? — хмурится дед и даже наклоняется вперед, упирая руки в бока. Такой он строгий сразу стал, что Миха даже робеет. — Да по глупости, конечно, блин. Не хотел я... этого всего никогда. Просто, — отводит глаза и вздыхает. — Просто дурак, вот и всё. Достал всех, ё-моё, вот и остался... так, — даже вслух сложно произнести стылое «один». — Так, да, не так. Ты, если сам знаешь, что дровишек наломал, гордыню-то поусмири и поди покайся перед кем виноват. Не простят — самому полегше станет. А уж коли простят — больше не балуй. Ага, покайся, бля, — тоскливо думает Миха, — я после пожизненной хуеты херней её приправил, и ещё хуйни сверху наворотил, и воротить продолжаю, как мудак. И остановиться не могу, меня в сугробе вообще урыть надо, а не прощать. Видимо, дед понял его самоуничижительные мысли, потому что на его плечо опустилась тяжеленная ладонь — он даже пошатнулся немного — и отечески потрепала. Нет, всё-таки мужик — гигант, ё-моё, как он его только поднял. — Ну, не тужи, не тужи. Не всё так страшно, поправимо всё — покамест землёй не засыпали. «Побыстрее бы уже, от меня один хер только головняки, а так хоть чё доброе скажут, помнить может даже будут. Мож на похороны даже придёт...». Миха ловит колючий взгляд голубых (нет-нет, абсолютно непохожих) глаз, словно дед его мысли прочитал, и весь съеживается. Как под ледяной водой целиком оказался, что за хрень? — И о глупостях прекращай думать, — сурово сведя брови басит дед, но тут же бормочет, как сам с собой говорить начинает: — Есть у меня одна идея... Хотя без царя в голове... Ну а чего? Хуже всё равно не сделает... Миха не вслушивается, кто там, без какого царя (вряд ли римского, вот тогда бы он — ух, когда-то) — ему вообще плевать — отлетел в свои синие дали и псевдонаучные расчеты. Пытается припомнить сколько дома осталось беленькой — две или три бутылки? И надо ли взять ещё по дороге, чтобы из дома до хачевника лишний раз не пиздыхать. Можно, конечно, набрать Оптимусу и зацепить скорости, да только на ней он хер остановится, да и не уснуть потом будет, нахер надо, ему б наоборот, чтоб выключило побыстрее. Бошки тоже вариант, но с ними еще и пожрать надо придумывать, а это лишнее телодвижения и муки выбора — после них может припереть что-нибудь конкретное схомячить, что, как обычно, в ночи хер найдёшь. Таблы вообще нет — для пиздюков и с водкой хреново сочетаются, всякая херня потом видится, ну Михе, по крайне мере. Он знает, что до иглы осталось не так долго, но пока может держаться — будет, тут как с расшатывающимися зубами: зудит, падла, бесит, но выдрать с концом не можешь, потому что по-своему приятно, и моляр можно прикольно прокручивать во круг своей оси, пока он на соплях держится или на чём там. По баяну только зуд нихуя, правда, неприятный, но сама мысль, что вот-вот… Каторга, на самом деле, поэтому план прост: довести до ума «Тодда» и сорваться в вечность. Всё равно хорошего ничего (кого) уже не предвидеться. — Малёк, — опять, блядь, что этот Ихтиандр, заладил? Миша он, сказал же. Миха хоть и бесится, но, к собственному удивлению, молчит. Магия, ёпт — в жопу язык засунувший Горшок. Ах, да, он же сейчас Миша. — Ты опять глупости удумал? Попросил же. И Миха опять молчит. Что за дед, что он почище псины дрессированной команды его исполняет? — Так вот, Миша, — у Михи холодные мурашки по спине ползут: правда, что ль мысли читает? — Я за твою доброту добротой тебе отвечу, хоть и не время ещё, да ты малё… паренёк баламутный, можешь недотерпеть. Недотерпеть до чего? Хотя похер вообще: он не за подачки помогал, а потому что, ну, по-человечески оно было, ё-моё. Да и не надо ему ничего, а чего надо — того уже никто вернуть не сможет. Но про терпелку дед прав, откуда только узнал. — Ты сейчас домой-то ступай, и думы свои непутёвые эти думать забудь — ни к чему оно тебе, понял, да? — Миха ошарашено кивает, как под гипнозом, блин. Это чё вообще такое? — Я тебе своего… Хм.. Свою… Подмогу, словом, подошлю. Подмога — не от мира сего и блаженная, чем-то тебя напоминает, сквернословит похлеще пьяных матросов — тебе по душе придётся. Ты позови или просто подумай, что помощь нужна, так и встретитесь. Понял? Нихуя, честно говоря, Миха не понял и большую часть прослушал, но сделал умное лицо (ну, как смог) и понятливо кивнул — умение придавать себе нужный в зависимости от ситуации вид, как и любимый плащ — никогда не пропьются. Хотя плащ пару раз таки закладывался. — Ну, ступай, Миша-Медведь, спасибо за доброту твою, и пусть будущий год будет для тебя не концом, а началом. И протягивает широкую ладонь.

***

Пока дошёл до дома Миха и думать забыл про чудаковатого деда, странный диалог и нелепые напутствия. Он имени его даже не спросил — такой же проходящий по касательной, как и сто тысяч других, кроме… Вот не об этом сейчас вообще. Но в магаз он тоже забыл зарулить, что ж, значит, сегодня придется обходится тем, что есть. Хлебная, жаль, к концу подходит — вкусная и согревает приятно. Квартира встречает тишиной (кто бы сомневался — его ж не ждут) и густым смолянистым воздухом прокуренного помещения. Не разуваясь, оставляя после себя тающее месиво, Миха заходит прямиком в единственную комнату и плюхается на диван. Пошарив под подушкой, нащупывает пульт и включает телек с какой-то очередной бурдой, поэтому без звука. Картинка есть, периферическим движения улавливаешь — уже не так муторно, хотя и по-прежнему оди… Да похер, звук он и сам себе налабает — гитара ж под рукой. Дома топят на совесть — хоть что-то приятное в этой сраной квартире. Быстро становится жарко, поэтому скинув (любовно, конечно же) на ближайший стул плащ, Миха принимается за расшнуровку ботов (заёбно, конечно же). Водку он по уму запихнул в холодос — сейчас хорошо как раз должна пойти. Воодушевленный Миха подрывается на кухню, неприятно вступая прямо в уже растаявшие собственные следы. Ну а чё поделать? Такая уж она, панковская бытовуха. В холодильнике оказываются две бутылки, одна уже початая — прискорбно, но есть надежда, что его отрубит-таки раньше, чем закончится вторая. Возвращаясь в комнату, Миха как в ебланских комедиях всех времён и народов, поскальзывается на оставленных им же мокрых следах и, неловко взмахнув руками, летит на пол. «Бутылка, бля! Спасайте!» — орёт внутри не знамо кому, прежде чем кумпол соприкасается с твердой поверхностью.

***

Миха резко садится и оглядывается. Какого-то хера он лежит на матрасе, а из окна свет льется аки божий посыл. Осоловело глянувшись, понимает, что место сильно смахивает на комнату на Миллионной, причем самого раннего периода — даже стены ещё не разрисованы и рисунками с плакатами не награждены. Это чё это, он в прошлое вернулся? Или будущего не было и всё лишь дурной сон? А Андрюха тогда где? Надо его найти, рассказать… — Ты серьёзно за водяру беспокоился больше, чем за собственную башку? Бля, вот бородатый удружил — дебила подкинул. Перед глазами появляется нечто с его, на минуточку, бутылкой. Это нечто походит на Антошку из мультика — такое же маленькое, растрепанное и с упоротыми черными глазёнками. Да литруха едва ли не больше него, ё-моё, как он… оно её только держит. Одёжка сильно напоминает дизайнерские решения Князя времен реставрационки: вырвиглазно-яркое, с максимально всратым принтом, даже не получается разглядеть, что там конкретно. Чучелко глазеет полуприкрытыми глазами, и явно не испытывает к нему особой симпатии. Бля, ну вот шута ему мало было, ну? Почему всякая херотень блядски сказочная всегда прилипает к нему? Хоть бы раз Вишес пришёл для разнообразия или Кропоткин… — Чё, молчишь-то, долбоёбина? Давай уже, пиздани чё те надо — и порешаем твои пиздастрадания. — А чё пиздастрадания-то сразу? Я мож… Нихрена себе предъявы — ещё за знакомство не выпили, а этот уже в душу лезет. — Да похер мне: веришь, не? Чё там у тебя тёлка свинтила или крыса любимая подохла, давай в темпе: чё посмотреть, кому передать, кого выебать. Миха застывает, пытаясь вкурить что происходит и что от него хотят. Молчит. Не вкуривает. — Блядь, ты нормально можешь объяснить? Ты вообще кто? — Бляяядь, — чучелко показушно задирает голову от бесконечной беспросветной тупости. — Меня послал бородатый, в душе не ебу почему, да и похуй мне, но я типа должен помочь. Сам пердун меня всегда Бормотушкой называл, но мне не зашкварно — так что пусть так. Я вообще раньше у него первый помощник был: за сон отвечал, пока он делишки свои грязные делал. Потом там трабл случился и всё — отъебись моя черешня, будем в шахматы играть. Но это вообще не твоё собачье дело. Твоё — сказать чё тебе там надо узнать, я тебе сон организую. Из всего потока сознания Миха понял… почти всё. Серьёзно, он впервые за дохера лет услышал и воспринял весь трёп, который нёс коротышка. Как оно оказывается с чистым, нетронутым сознанием-то. Но вопросов всё же было дохуя. — Сон? — Хуён, бля. Сон, сон, чё непонятного? Говоришь кто и чё хочешь — я вам организую стыковочку или что там тебе там надо. — И это правдой будет? Прям настоящей? — Правда в том, шо ты правда дебил, — снова закидывает голову вверх чучелко. — Сколько раз сказано, что сон? Но, если с челиком, то, тот тоже его увидит, не сомневайся. Если с какой другой ёбанью — там несколько другие законы. Например, захочешь Посейдона выебать — так ему точно такое знать ни к чему. Ты главное формулируй чё конкретно тебе надо. — И Андрюху могу увидеть? Ну, того, что там. С которым эта, — ох, как сложно собственные проёбы-то озвучивать, даже во сне. — Да кого хош, — пожимает плечами нечто. — Хоть Рузвельта. На секунду Миха думает-таки о Махно, Петре и Сиде, но… Андрюха же. Как тут выбирать-то вообще? Очевидно. — И чё, — осторожно подбирает слова Миха. — Если я захочу с Андрюхой это… — Можешь то, можешь это — сказал же, чё хош вообще. — Да мне б поговорить, даже просто послушать. Узнать там, помнит ли вообще, думает. Мож скучает… тоже, — Миха закусывает губу, костеря себя на все лады. Нашёл, бля, перед кем нюни пускать — перед нечистью размером с головку от пульверизатора. Ну ладно, чуть больше. — Бормотун, так, да? А дальше-то чё? Ну поговорим мы, ну узнаю, то ж во сне. На яву ж ничё не поменяется. — Конечно, не поменяется, если на жопе ровно продолжать сидеть, — Борботушка, видимо устал стоять с литровой бутылкой, всё-таки для его размеров она тяжеловата, поэтому ставит её на пол и присаживается перед Михой в позу лотоса. — В том и соль. — В чём? — В том, что сахар, бля! — неожиданно рявкает высоким голосом чучелко. — Мне что ли тебе объяснять, что если нихуя не делать, то нихуя не будет? Ты же ссышь с этим своим Андрюхой в реале встретиться, вот тебе шанс набраться смелости ебучей. Чё ты думал, я тебе его в обёртку заверну и под ёлку брошу? — У меня ёлки нет, — машинально отвечает Миха, задумавшись о чем-то своем. — У тебя и мозгов нет, но живешь же как-то, — фыркает Бормотушка и хитро косится на него. — А чё у тебя там с этим Андрюхой-то случилось, шо ты, как евнух перезрелый перед жрицей любви мнёшься? — Да какой евнух, бля, — встрепенулся Миха. Что за извращенец этот Бормотушка — то Посейдона выебать предлагает, то Андрюху жрицей нарекает. — Друг он мой лучший… Был. Пока я его это… Не обидел, короче. Сильно. — Я вот с тобой всего ничего разговариваю, а уже понял, шо ты ебанько и обижаться на тебя бессмысленно, — задумчиво тянет Бормотушка. — Кажись, с Андрюхой твоим всё проще, чем кажется. Ну если он не такой же придурок, как ты. Рожай давай уже, чё ты хочешь и как. Что он хочет — ему б самому кто сказал. В голову приходит небольшая комната, увешанная рисунками, только-только начавшееся лето, кровать, на которой два балбеса ржут и мучают гитару, то и дело прикладываясь к честно скомунизженной у отца бутылочке пива. Вот это бы всё назад. — Эй, потом мысли свои неебически заумные погоняешь. У меня на тебя и так времени дохрена ушло. — Да не знаю я. Ну пусть будет что-нибудь с Андрюхой. Чтоб я понять мог, что он не забыл обо мне. — Ни фантазии, ни умишка, — цокает Бормотушка. — Ладно, отправлю тебя просто в его сон, а там ебись как хочешь. Только у Андрюхи кошмар может случиться — ты ж придёшь, будете на перевёрнутых коровах от какой-нибудь херни инопланетной улепетывать — хер поговоришь. — А ты не можешь чтоб эта, ну, нормально, да? — Чтоб эта, ну, нормально, — пискляво передразнивает чучелко. — Надо тогда так и формулировать, дурик стоеросовый. Всё, заебал, будет тебе твой Андрюха нормально. — Погоди, а потом как? А если не получится сейчас ничего — то всё? Больше нельзя будет? — А ты думал, я к тебе приходить буду, пока вы оба не окочуритесь, потому что ты ссыкло последнее? Сказку про рыбака и рыбку читал? Вот у тебя также три попытки, хуй я тебе больше дам — не положено на одного смертного столько чудес, охуевшим больно станешь. Чучелок расправляет несуществующие складочки на оранжевой рубашечке и снова смотрит на Миху, подгоняя укуренным взглядом. Нос картошкой смешно так морщит, что его потискать хочется, такой он мелкий и прикольный. Хоть и обзывается. — То есть, три раза я могу тебя позвать, чтоб с Андрюхой пересечься? — Ага, также башкой шибанись, и я тут как тут. Ну, Андрюха стоит не только башки. Он вообще всего стоит. — Бормотун… — Бормотушка, бля, чё ж ты тупой-то такой, что с первого раза запомнить не можешь. — Кого-то ты мне напоминаешь… Ладно, похуй, чё делать-то надо? — Завалить. Бормотушка долго смотрит в глаза, гипнотизируя, и щёлкает пальцами.

***

Открыв глаза, Миха сразу натыкается взглядом на Андрея. На какого-то… не такого Андрея. Более молодую его версию и… вылизанную как будто. Княже лежит на кровати с закинутыми за голову руками и без верха, вальяжно раскинув ноги, между которых как-то неправильно близко находится сам Миха. Полные, сочные бедра чуть подрагивают под джинсой. Сильно отросшие выбеленные волосы художественно разметались по подушке, а в носу игриво поблескивает колечко, как у бычка. Миха так долго на него залипает, что лишь в последний момент замечает, как Андрей кладёт ладонь себе на пах, чуть поглаживая. Нихера себе, это чё за шоу без заявок он себе поназаказывал? Андрюхе эротический сон снится, а он тут со своими «думает-помнит-скучает», такой вариант развития событий как-то в голову не приходил. Как выйти теперь отсюда? Чё делать-то, блядь? В паху начинает быстро виднеться очевидный бугорок (ну ты могёшь, Андрюха, красава), от которого хочется стыдливо отвести глаза, да взгляд словно магнитом притягивается обратно. — Посмотреть хочешь? Я знаю, ты любишь смотреть, — Миха бы и не узнал его голос, если бы не был уверен, что они одни. Такой низкий, хрипловатый, с налетом пошлости, от которой не тянет переблеваться, а наоборот, очень даже тянет кое-где. Андрей смотрит вперед, прямо на него, прикусив губу. Такого развязного, блядского Андрея, с рукой этой на ширинке, он не видел… Да никогда не видел. Даже голубые глаза, обычно яркие, с синевой, кажутся мутными, словно их пеплом присыпало. Собственное тело не подвластно, Миха — сам себе сторонний наблюдатель. Чё вот его никто не предупредил, что он сам нихуя ничего может? А говорить, тогда как? Рука (его-не-его), опускается на вздрагивающее бедро Князя. Под ладонью перекатываются мышцы, он успевает заметить, как на секунду закатываются глаза Андрея, всего лишь от касания. Блядь, а кого Андрей сейчас видит-то? Ради кого выступление это удумал? Бабой даже во сне стрёмно быть, но пиздец интересно на кого там Княже это самое. — Ты знал, что у тебя не руки, а ёбанное клеймо? Твоя ладонь, словно уже ткань прожгла и кожу плавит. Я бы попросил положить её на ширинку, но ты же не согласишься, да и кончу я тогда слишком быстро. Чё? Чё, Андрюха несет? Какую ладонь, куда кончит? Он вообще не то планировал. Они ж поговорить, эта, обсудить должны были… что-то. Стоп. Знал? Он чего это… — На самом деле, — снова подает голос этот развратник, кладя руку на пуговицу джинсов и одним движением (бля, как?) освобождая ее из петли. — Мне достаточно, чтобы ты просто смотрел, я все равно долго не продержусь. Он чего это? Он сейчас правда эта? Галя, у нас отмена! Как это отключить? Тем временем Князь уже приспускает джинсы и одёргивает трусы, являя на свет божий и очам Михи крупную красную головку, блестящую от смазки. — Нравится? — с придыханием спрашивает Андрей, видимо, у него. Бля, ну выглядит, эффектно. Дико, но глаз не оторвать. — И мне, пиздец, как нравится. Хочешь знать, о чем думаю сейчас? Конечно же, не хочет. Точнее хочет, но не этого. То есть… Да как будто у него есть выбор, ну, ё-моё. Княже просовывает ладонь под трусы, стягивая их ниже, чтобы член оказался виден полностью. Пробегается пальцами по всей длине и подносит их ко рту. Облизывает тщательно, вдумчиво, старается, поганец, напоказ. У Михи лицо горит, слух пропадает и взгляд фокусируется только на блестящих губах и скользящий змеей по пальцам язык. Дышит ли он? Собственное тело полыхает, Миха не способен им управлять, но чувствовать, как внутри закручивается огненная волна, устремляясь в пах, очень даже способен. — Я представляю, что это твоя ладонь, — возвращает руку на член и прикрывает глаза Андрей. — Крепкая и горячая, но с прохладными и длинными пальцами, как обычно шершавыми на подушечках. Его кулак сжимается на мгновение до выступающих вен, а потом медленно проходится вверх-вниз. Пиздец у него руки, конечно. Грешные. — Ты бы начал медленно, но терпения бы тебе ненадолго хватило, да? — лисья улыбка. — Мне тоже не хватает. Ты так смотришь… Я не видел, чтобы ты на кого-то еще так смотрел. Да, Миха представляет, как он смотрит. Как окончательно поехавший дебил, что спустя больше двадцати лет дружбы с другим дебилом, увидел, как тот. Ну. То самое. На него. То есть не на него, а вместо… Да не суть. Надо сконцентрироваться и вспомнить: он же здесь за чем-то важным, а не просто поглядеть, как Андрюха лысого гоняет. Да и вообще не собирался на это смотреть. Деваться все равно некуда, приходится. Если бы мог — свалил бы давно, — подбадривает себя Миха, но сам же осознает, как неубедительно звучит, и как противится всё внутри. Так хотел увидеть Князя, так желал, чтобы тот на него посмотрел без презрения, холодности и обиды, что и этому рад. И похуй, что не его Андро сейчас видит, и думает совсем не о нём. — Я, знаешь, как давно хотел? — подмахивая тазом и опуская вторую руку на головку, срывающимся голосом спрашивает Андрей. — Чтобы руки твои, голос твой блядский, чтобы весь ты сам — на мне, во мне, со мной. По-всякому. И губы твои сейчас бы… Сейчас бы что? — глупо проносится в голове, хотя Миха прекрасно знает ответ. И даже почти чувствует губами странный зуд, необычное желание вытянуть и сжать их покрепче. А кулак Князя все ускоряется, хлюпает о мокрой коже, и сам он тихонько постанывает, что хочется уши заткнуть, чтоб не опозориться. — Бля, хорошо, пиздец, как хорошо, — бормочет Андрей, закинув голову и скулит сквозь стиснутые зубы. — Мне чуть-чуть еще, совсем чуть-чуть. Да мне тоже чуть-чуть. До инфаркта, — в унисон воет Миха от невозможности всего происходящего. Мало того, что Андро дрочит, пошло комментирует, так ещё и его этой своей заразил. Возбужденностью. — Смотри, пожалуйста, смотри, — ошалело смотрит на него Андрей, не прекращая и выдыхая через слово. И начинает уж совсем бессвязно тарахтеть. — Мне так не хватает, так не хватает. Тебя, ты бы знал. Пиздец, скучаю, не могу. Пожалуйста. Сильно сжимает челюсти, прекращая двигать рукой, но делает несколько размашистых движений в собственный кулак, пока не замирает. Миха вены себе перегрызет, если соврет, что видел что-то лучше кончающего Князя. Дрочащего на мужика. Кончающего Князя. Хотел же узнать думает ли Княже о мужике, вот узнал. Думает. Только не так. И не о Михе.