И близился шторм

Наверное когда-то в древности, пока люди ещё не накопили достаточно знаний, это свойство его рода помогало соплеменникам. Может быть поэтому древние предки и стали правителями, но как перестоявшее вино становится ядом, благо для народа давно превратилось в досадное родовое проклятье. Он всегда, с самого раннего детства, точно знал какая погода будет в ближайшие дни. Когда сменится ветер, пойдет дождь, случится шторм и заморозок, налетит пыльный суховей, установится выжигающий все пламенный зной или упадет влажная противная духота. Осень приходила лихорадкой, смена ветра головной болью. Мучительная неутолимая жажда начиналась у него ещё до того как в садах высохнет последняя роса. Он мог лежать в благоуханной ванне и пить прохладный разбавленный талой водой сок, но чувствовал себя трескающейся земляной коркой. Он мерз в ознобе кутаясь в меха и вытягивая руки к жаровням в жарконагретой душной комнате, увешанной тяжелыми коврами, когда садовые пруды сковывал лёд. Перед затяжными дождями ему будто выкручивали все кости. Он всегда точно знал какая будет погода и откуда она придет. Его нелепое тело не давало забыть об этом. Но к сознательному возрасту он уже привык к своей особенной чувствительности и приспособился к ней. Научился заранее принимать лекарство, распределять силы и предупреждать слуг о том, что может ему понадобиться или с ним произойти. Да и врачи со слугами прекрасно знали, кто вверен их заботам. Все его предки предчувствовали погоду и не только. Хотя все по разному и некоторым везло. Например, у императора Анайты всего лишь менялся аппетит и вкусы в еде. А у его отца - настроение. Раздражительность или веселье, тоска или гневливость. Как и прапрапрадед, он знал каким будет день по той музыке, которую хотел сегодня слушать. Сайте просто не повезло. По счастью в Алой Гавани погода редко меняется слишком резко. И обычно можно спастись простой предусмотрительностью. Вот и сегодняшний шторм его почти не мучает. Небольшая мигрень: нет аппетита, слабость, чуть тошнит и терпимо болит голова. Но камфорная мазь с лавандовым и мятным маслом почти справляются с этим. Он может спокойно стоять и смотреть на волны, мог бы и книгу читать. Но в тот день все случилось иначе. Был штиль, светило солнце, но ни зноя ни духоты не ощущалось. С утра он превосходно себя чувствовал. Энзи опять была рядом. И он тихо смеялся над ее рассказом и наигрывал обрывки мелодий, чтоб это скрыть от случайных ненужных ушей. К вечеру должен был подуть лёгкий бриз. Нигде и ничто не предвещало непогоды. Гроза начала стремительно скапливаться на юге, внезапная и неотвратимая, как гнев богов. Огненный обруч сжавший голову и иглы пронзившие грудь возникли так внезапно и вдруг, что ещё мгновенье назад наигрывающий какой-то лёгкий мотив Сайта, - подбирал музыку к рассказу Энзи о рыбачьей свадьбе, подавился звуком и наверное даже упал ей на руки. Он постарался собраться и успокоить ее, бестолково тормошащую его. Хотя не так уж и бестолково. Она массировала ему виски и затылок разгоняя боль, придерживала под спину и даже достала мешочек со снадобьями, что он всегда носил при себе, и спрашивала, какое из них ему нужно сейчас дать. Он сумел показать на нужные лекарства, она засунула пилюли ему в рот, помогла свести челюсти. Устроила на скамье, быстро сбегала к фонтану, напоила из свернутого листа. Пилюли ещё не подействовали, он чувствовал это. Он ощущал себя жалкой лягушкой под стопой великана, и все же скопил в себе достаточно сил, чтоб объяснить Энзи про грозу, и про то, что ей надо немедленно уходить и как можно быстрее вернуться в город, домой. Она не поверила. Стала возражать, что никаких признаков бури нет. Она дождется, когда ему станет лучше и тогда уйдет. - Не станет. Пока не пройдет гроза. - Великанья нога давила на него все сильнее, он чувствовал всеми жилами, как копятся и стремительно разрастаются небесный гнев и ярость. - Уходи. Быстрее. Меня сейчас найдут слуги. Они уже должны идти сюда. Попытка ее прогнать лишила последних сил. Боль в голове и груди не проходила, а становилась сильнее. Он уже не мог открыть глаза и убедиться, что она скрылась, ушла. Ему надо накопить сил, чтоб позвать на помощь. Морской сигнал "все ко мне. На помощь". Резкий, яростный и пронзительный прозвучал совсем рядом, заставляя собрать жалкие остатки сил. Не открывая глаз он зашарил пальцами в поисках свирели. Та нашлась за поясом. Он не знал, удалось ли ее вытащить и поднести к губам. Очнулся на постели. Оба домашних врача склонялись над ним, резко пахло горелыми перьями, его поили кисловато-острым снадобьем, а служанка снимала обувь, разматывала шелк и разминала, растирала стопы. Лёд охлаждал голову. - Это гроза. Все из-за грозы. Сильная гроза с юга. - Он не мог сообразить как убедить их всех, что даже если Энзи схватили, она не имеет никакого отношения к его состоянию. И боялся выдать ее, если ей все же удалось улизнуть. Он мучился страхом даже больше чем болью. Хотя в закрытом внутреннем покое, куда его перенесли он никак не мог видеть вспышек молний, он ясно чувствовал их все. Гроза и правда случилась редкой мощи. И разразилась прямо над Алой Гаванью. Разбила купол старого дворца, ударила в главный храм, но пожар удалось быстро потушить. Кварталу кожевенников на другой стороне залива повезло меньше - там выгорела почти половина домов. Эти новости через пару дней принесла Энзи. Она говорила, что его предупреждение о грозе спасло многих рыбаков. Она вернулась на свой берег как раз, когда они готовились выходить в море с начавшимся бризом, ставить сети на ночь. Ей не сразу поверили, но потом с выгона прибежал подпасок Липпи и подтвердил, что на башне дворца наследника висит флаг грозы. Потом прибежали из города, сообщив о грозовых сигналах на императорских башнях. И только после их вывесили у погодной службы и портового начальника. И зимой, когда после совсем легкой осенней лихорадки и небольшой простуды, догнавшей следом, к нему привязался кашель, она тоже пришла его спасать еще больше рискуя жизнью. Сначала никто, даже он сам не заметил болезни. Просто порой от книжной пыли или душной комнаты начинало перешить горло, несильно. Будто внутрь как-то попали короткие колючие волоски. Затем прокашляться не удавалось все дольше и волоски, превращаясь в шершавые ветви плюща и терновника, прорастали сквозь горло в грудь. Потом он начал дышать осторожно, вполсилы чтоб не потревожить разросшиеся в горле шершавые колючки, потому что начав кашлять уже не мог остановиться до слез, до темноты в глазах, до боли в груди и животе, сгибаясь и корчась. Он чувствовал, как что-то рвется внутри. Приступ прекращался с ощущением лопнувших внутри жил, когда совсем оставляли силы сопротивляться удушью, пытаться вытряхнуть из себя колючие комья боли. Доктора поили его микстурами, растирали грудь, заставляли лежать, ходить, дышать горячим паром, теплым паром, сухим и горячим воздухом, даже холодным морским. Ему запретили ходить в библиотеку где пыль от книг, рисовать, писать растертой тушью. Слуги мыли его покои и меняли постель, ковры и занавеси на свежие по нескольку раз в день. А он старался помнить о стерегущем кашле, дышать осторожно, неглубоко и медленно. Но к середине зимы доктора сдались, и почти отстали от него лишь облегчая боль, помогая справиться с удушьем, придти в себя, но больше не пытаясь лечить. Ему позволили есть и делать что захочется, самому решать какие микстуры пить и когда, дышать ли теплым паром или выйти в холодный сад. Даже разрешили снова играть с куницей и пускать ее в свою постель. По письмам отца и беседам с лордом-хранителем он догадался, что его болезнь сочли безнадежной. Он и сам уверился, что умирает, когда особенно сильные приступы начали заканчиваться кровохарканьем. И так обидно стало не дожить до весны жалкий огрызок малого цикла. Страх задохнуться и умереть не давал ему заснуть уже вторую ночь подряд и он ушел в библиотеку писать очередной классически дважды закольцованный на шесть слов венок семистиший. Кашель удавалось сдерживать, на угольях жаровенки постоянно кипел чайничек с травяным настоем. Но царапанье в горле и груди неустанно подкрадывалось и нарастало. С каждым разом приходя все чаще и отступая все неохотней. Он с ужасом ждал приступа и боялся что этот уже окажется последним, истерзанные жилы лопнут, кровь хлынет горлом и он захлебнется. За окном начало светать. И отблеск первых лучей тронул зеленой искрой боковую грань толстого зимнего стекла вмазанного жирной глиной и воском в кладку оконной ниши. Разглядеть что-то сквозь него и изящный летний витраж было непросто. И Сайте показалось, что море дарит ему напоследок причудливый мираж - игру рассвета в волне, отражение на облаках, так похожее на синий шелк, запутавшийся в колючих ветках. Выскочив из библиотеки, он налетел на стражника и сказал ему что-то на редкость глупое и раздраженное. Он сам уже не мог вспомнить, что тогда пришло ему в голову. Только то, что воин покраснел, смутился и отступил, кланяясь и бормоча что-то о верности и служении. И тогда он сообразил о необходимости какого-то повода для спешки наружу и выдумал желание немедленно зарисовать рассвет над морем. Видимо ему удалось быть убедительным, потому хотя он еще сталкивался то со стражей, то со слугами, ему лишь подавали требуемое - теплый плащ, ящик с красками и бумагу, и не увязывались следом. Он мчался по лестницам и коридорам в тайный сад, но непрямым путем, а через площадку южной башни. Он одновременно и спешил, и боялся, что за ним проследят. И когда прибежал к затененному подножию дворца, уже задыхался и едва сдерживал разрывающий грудь кашель. - В старом городе ходят слухи, что ты заболел чахоткой и умираешь. Это правда?! - требовательно спросила Энзи, выступая из тени стены и хватая его за руку. Она никогда не тратила времени на приветствия или вежливость. Он хотел ей ответить, но тут кашель догнал его и воспользовался попыткой произнести слова. На это раз приступ, по его ощущениям, оказался не слишком долгим, он ощутил соленый вкус во рту и сплюнул темный сгусток в платок. А еще, понял что стоит на коленях, Энзи обнимает его, а он утыкается макушкой ей в грудь, в холодную мокрую безрукавку. - Значит правда. Давно началось? Раньше было? - она поймала его руку с платком и посмотрела на кровь. - Кровь?.. Сегодня... Пятый... Раз... Перед... Этим... три... дня... назад... - Он задыхался. И слова проталкивались через горло, как колющие клубки или ядовитые мокрицы с когтистыми ножками. - Зачем... ты... Холодно... море... Опасное... - А зачем ты тут помирать взялся?! - она говорила зло и даже тряхнула его, но затем обняла и прижала к себе. Он слышал ее злой обвиняющий голос и чувствовал руки нежно и утешающее гладящие по голове. - Скоро день цветения. Мийте будет семь лет. Я обещала ей провести к самой лестнице, чтоб она сама увидела, как императору и наследнику вручают первые расцветшие ветви гранатов. Как император подпишет указ и Лорд-Хранитель объявит о разрешении продавать из государственных хранилищ запасы прошлого года и об отмене зимних торговых запретов. А потом - танцы. Я себе юбку новую для праздника уже сшила. Но если ты помрешь, все отменят и будет траур. - Я... я... не хочу... Но... - он снова закашлялся и разрыдался самым постыдным образом. - Если чахотка началась недавно и первый раз, у нас это лечат. Нужны полынь, трава горючка и старая веревка. Я все принесла. Раздевайся! - приказала она. И потянула с него одежду. - И быстрее. Пока тебя не хватились. Она была почти раздета. А он едва не вскрикнул, ему стоило выпутался из стеганного платья, а Энзи сдернуть с него мягкую рубашку - так безжалостно холод обжег кожу. - Неженка! - бросила Энзи и резко ударила его двумя пальцами куда то под гортань. Язык, челюсти и голосовые связки мгновенно парализовало, из приоткрывшегося рта не вырвалось ни звука. - Не бойся. Это чтоб ты не кричал, - прошептала она в ухо. И тут же двумя связанными веревкой щепками зажала ему нос. - И не дышал. Так надо. Не бойся. Ладони в колени и сожми кулаки. Будет больно. Не бойся. Стоя полуголым на коленях перед ней, дрожа в ознобе, покрываясь мурашками и с трудом дыша безвольно приоткрытым ртом, он, наверное, представлял жалкое зрелище. Она накрыла его плечи и грудь подолом и полами его собственного теплого платья. И извлекла из-за пазухи короткий обрывок старого измочаленного каната, пучок неприятного вида темных густоопушенных листьев, и несколько веточек сухой полыни. Полынь он сунула себе в рот и принялась интенсивно жевать, а веревку и траву яростно растерла между ладонями. - Это жгучка. Вообще-то надо было по тебе ее растереть веревкой и ее же затягивать. Но у тебя кожа совсем тонкая. Следы останутся. Ничего. У меня так получится. Готов? - спросила она, а затем резко присела рядом, скинула с него ткань и приложила горящие огнем ладони на живот и спину. И свела руки, стиснув ему грудь так, что остатки воздуха выбило из него отчаянным воплем. Беззучным. Хвала всем богам. Наверное так клеймят преступников. Его точно пронзили насквозь расскаленным прутом. Ее плечо воткнувшись в подбородок не дало ему согнуться. - Руки напряги. Спину прямо! Терпи. - Услышал он отрывочные наряженные команды. она продолжала его сдавливать. Ее прижатые к коже ладони прожигали насквозь. Перед глазами поплыли темные пятна и зароились мелкие зеленые искры. Кровь шумела в ушах, вытеснив из мира остальные звуки, кроме голоса Энзи. - Терпи. Я должна тебя вылечить. Если помрешь - испортишь праздник. Терпи. Огонь с ее ладоней и раскаленного прута между ними пронзившего его, перекинулся на его внутренности, охватывая желудок и кишки, позвоночник, сердце раздавленное сплющенными ребрами и полностью выжег истерзанные болезнью легкие. Он ощущал внутри себя пустоту и пламя. И пустота изливалась него немым воплем. И черным пеплом. Он увидел себя со стороны, стоящим на коленях запрокинув голову и раскрыв рот из которого вырывался столб черного пепла. Он видел отгорающий огонь, раскаленные светящиеся уголья органов. И вдруг резко оказался внутри этого тела. Губы Энзи накрывали его рот и вдыхали в него горький и знойный воздух, какой приносит ветер с высохших степей. Ее руки больше не сжимали, наоборот они раздвигались и точно растаскивали за приплавленную к ним кожу хребет и ребра. Он почувствовал на щеке, как она втягивает воздух, чтоб потом выдохом наполнить его легкие, раздувая их как рыбий пузырь для детской погремушки. И это стало уже неприятно, а затем и откровенно больно. Но ее руки держали его крепко и не давали отстраниться и выдохнуть. А потом она двинула плечом, схлопнув его челюсти и губы и отстранившись прошептала в ухо. - Терпи сколько сможешь. Снова кровь стучала в виски, шумела в ушах. Ломило ребра и спину. Кололо сердце и ныл и ворочался желудок, по ощущениям раздавленные между ребрами и переполненными летним зноем легкими. Жар от огненных ладоней волнами растекался по нутру. Он положил лоб на плечо Энзи и закрыл глаза. Все равно они ничего не видели кроме роя зеленых искр в темноте. И стало вдруг так хорошо и спокойно. Он даже обиделся на Энзи, когда она резко встряхнула его, сорвала прищепку с носа, и толкнула в грудь: - Выдыхай! Он послушно выпустил воздух. - Теперь дыши! Первый вдох дался с трудом. Ноздри слиплись, а рот, челюсти, язык, гортань были по прежнему парализованы. Энзи яростным шепотом произнесла совершенно неподобающие слова, которые ни ей, ни ему не полагалось бы знать. А затем: - Только молчи. Слышишь: уже переполох поднялся, тебя ищут, - снова ударила его вилкой из пальцев куда-то в основание челюстей. Он наконец-то смог сглотнуть горькую слюну переполнившую рот и вдохнуть. Сначала робко, опасаясь возвращения боли и кашля, но... Воздух беспрепятственно наполнил легкие и ни в них, ни в горле не оказалось шершавых колючек. Энзи обняла и прижалась к нему, дышала с ним вместе, точно обучая его заново свободно и смело дышать полной грудью. Ее руки по прежнему немного жгли кожу там, где касались, но и отпечатки ее ладоней он тоже ощущал как солнечные ожоги. Он был согласен чтоб это длилось вечно. Впервые в жизни, он не мерз на прохладном воздухе, и впервые в жизни его собственное тело казалось ему теплее, чем Энзи. Только руки ее горели и обжигали. - Быстрее одевайся и беги. - Она опять стала быстрой, резкой и деловитой. Натягивала на него рубашку, платье, расправляла одежду, поднимала его на ноги. - Я... Энзи... - начал было он говорить, вновь, как не раз случалось, забыв в ее присутствии все уроки красноречия, все превосходно заученные книжные слова. пытаясь выразить всю свою признательность, но она оборвала его: - Чудо, что сюда еще никто не сунулся! Ты сто совсем не слышишь как тебя всем дворцом разыскивают?! Беги немедленно. Пусть найдут где-то не здесь. И не смей больше помирать и портить мне праздники трауром! Беги! Быстро! Он выполнил ее приказ не смея возражать и действительно побежал. Но завернув за стену и взбежав на террасу обернулся в сторону потаенного сада и замер. Удивительно, но солнце еще не полностью оторвалось от горизонта и лучи его стелились по поверхности моря и били из глубины сквозь морщинистые волны и пенные гребешки, сверкали как драгоценная вышивка золотом. Один корабль выходил из гавани и одевался парусами, а второй шел ему навстречу и там часть парусов убирали. Небо сияло немыслимым богатством оттенков и море соперничало с ним в буйстве цветов. Зрелище невероятной красоты нового дня, слилось с восторгом от бесстрашного и безболезненного дыхания. Пусть и ныли перенапряженные ребра, горели ожогами отпечатки ладоней. Но то была блаженная боль. Восторг захлестнул его. Приковал к месту. - Мой юный господин. Даже совершенная красота мира не стоит риска для вашей жизни. - Тихий голос наставника Сарма бережное прикосновение к руке. Будто он погружен в глубокую медитацию и дух его блуждает вне тела, а ведь блуждает. Над волнами с чайками мчит. Растянут в снастями расходящихся кораблей. Срывается брызгами с пенных барашков. Он сам на заметил как вошёл в транс и отрешился от самого себя. И даже об Энзи забыл. Жалкий и бессовестный недостойный подлец. Море неспокойное и по зимнему холодное. Она добирается к нему вплавь. Пробирается по холодным скалам. Она... Приказала ему бежать. Чтоб его нашли, но не с ней. И его нашли. Действительно погруженным в созерцание зрелища, за постижение и запечатление которого не жаль отдать жизни. Но нельзя. Она сшила юбку для праздника. - Мой юный господин. Позвольте вашим слугам позаботиться о вас. Запечатлите последним взглядом совершенство мгновенья и закройте глаза. Позвольте отнести вас в тепло и согреть. И он тогда кивнул и прикрыл глаза, позволяя подскочившим крепким стражам, он чувствовал их твердые нагрудники и наручи, укутать себя одеялами и подхватить под плечи и колени. Отнести в жарко натопленную купальню, раздеть, разуть, разложить на горячем камне, завалить мехами. Растереть ноги, обсыпать их горчицей и вновь обмотать полотнами шелка и мягкой шерсти. Доктора напоили его горячими микстурами слушали дыхание и грудь и оставили в покое, поспорив лишь о времени, которое ему надлежит пролежать в парильне. Он не дослушал их заснул. Снилась ему Энзи с огненными руками, что горели солнечными лучами сквозь волны. Корабли-бутоны. Весенний праздник и танцы простого народа с юбками, колышущими вокруг загорелых щиколоток. Он тогда проспал почти четыре дня и проснулся здоровым, плохо понимая, что из случившегося было сном, а что явью. Потом вроде бы разобрался. Отпечатки маленьких ладоней до сих пор появляются у него на груди и спине после горячей ванны. А ещё он чувствует их как участки тепла, когда знобит. И приучил и слуг и докторов, что не выносит чужих взглядов и прикосновений к своему обнажённому туловищу. А ещё он все же написал ту картину, с огненными ладонями богини под волнами и кораблями бутонами, распускающимся и сбрасывающим лепестки в готовности дать вызреть плоду. Он мучился над ней долго. Несколько раз с отвращением уничтожая результат многодневных усилий, настолько тот был бездарным и безжизненным. В конце концов он уверился, что мертвые краски и его глупые руки не способны передать все богатство жизни, все буйство красок живого мира, и решил написать бледное подобие лишь наметить суть увиденного им великолепия. Прозрачно-солнечные ладони богини протянутые в тоще под морщинками волн, и в них цветы похожие на парусники. И... Вновь ничего не вышло. Жалкое подобие жизни ничего не выражало и никак не отзывалось в душе. Он собрался уничтожить и его. Но не позволили наставники. Убедили, что полотно необходимо презентовать государю отцу. До праздника цветения оставалось меньше дня и ночь. Ничего достойного надлежащего подарка он создать бы не успел. Все, чего он хотел на празднике - это разглядеть на площади сквозь почти прозрачную для него и непрозрачную снаружи занавесь в ажурной беседке, похожей на золотую клетку для канарейки, лицо Энзи. Увидеть ее сшитую для праздника юбку. Но не смог. Множество лиц сливались в пятна, к ним невозможно было приглядеться, как узнать одну волну среди других. И он махал, приветствуя и благословляя цветущей гранатовой ветвью, высунутой из-за занавеса.