Сила слова

Вова Адидас возвращается не один. Олеся скуривает сигарету перед этим, слушает, как Турбо своих вопросами засыпает. — Дом Быта? — усмехается Олеся, когда слышит, кто во всем виноват. — Интересно получается. — У тебя отношения с ними чтоль? — тут же напрягается Вахит. — Зима, — осаждает его Валера, возле которого Олеся и застыла статуей. Марат в углу, привязанный скакалкой к батарее, кривит рот. Молчит, говорит только, что не видел ничего. Что никто не извинялся. Что ему ухо резали, вот он и оглох. Васильева в мальчишке узнает повадки Вовы. Когда тот помладше был и кровь еще кипела сильно-сильно. Тоже таким был, а Марат, видимо, сильнее своего брата хочет стать. Окурок выкидывает в банку, смеется Васильева, что в качалке, вообще-то, курить нельзя. А Турбо все о своем, не понимает, кажись, что тему свернуть пора. Что не нужно знать пацанам, как Адидас на коленях стоял. Для их же блага. Олеська слабо представляет, что может сломить Вову, но понимает, хорошо понимает, что семья для каждого — слабое место. Что за брата и извиниться, и расплакаться, и обоссаться можно. И плевать там на авторитеты, мнения, шепотки чужие, главное, чтобы родной человек был жив. Олеське это хорошо знакомо. Видит она по лицу Маратика, как и до того доходит с опозданием, потому рот он свой закрывает. Вова действительно возвращается через сорок минут. Действительно, с девочкой. Укутанная в его куртку, по лицу ее понятно, что произошло. Вова сажает девочку на кресло в углу, которое освобождает Валера, смотрит на брата. — Это что? — Развяжите, — кидает Олеська, впивается взглядом в Адидаса. Тот ее игнорирует. Смотрит на девочку в кресле, а затем разворачивается. — Надо девчонку родителям отвезти, — кидает Вова, шаркая тяжелыми шагами. Следом за ним ниточкой тянется и Турбо. Затем и Зима покидает комнатку, остаются трое, и Олеська наблюдает со стороны за чужой любовью. Не выдерживает, закуривает. Марат там достучаться пытается до Айгуль, смотрит так, что сердце щиплет. Васильева понимает. По взгляду Вовы, по взгляду этой девочки. Ей становится жалко. Раздраженно это чувство колет грудь, заставляет встать, двигаться, делать что-то. — Марат, — окликает его Васильева, он взгляд на старшую сестру Пальто поднимает. Не понимающий, растерянный взгляд. — Сходи за чаем, Айгуль вода нужна, — ровно выдает Олеся. — Туалет тут есть? — Да, — кивает Марат на соседнюю комнатку. Васильева кивает, ждет, когда Марат поднимется. Занимает его место. — Пошли за мной, — протягивает она руку девочке, но та не реагирует. — Айгуль тебя зовут, верно? Послушай, закончилось все. Ее не слышат. Олеся вздыхает. Глаза закрывает, скрывает в себе чувства эти раздражающие. — Пошли, я тебя не обижу, — тянет она девочку, скидывая куртку Адидаса с плеч. Они входят в малюсенькое помещение, благо чистое и не пахнущее. Олеся воду открывает на полную, холодную такую, бодрящую. Сначала руки моет, потом руки Айгуль под воду ставит. Та чуть шевелится, на воду текущую смотрит. — Кровь между ног есть? Айгуль вздрагивает. Олеська видит, как и без того бледные щеки теряют последние признаки румянца. — Умой лицо, родителей напугаешь, — советует Олеся, подпирает дверь собой. Слышит, как по ту сторону пацаны переговариваются. — Совет могу дать, — нехотя начинает Васильева, прячет взгляд в той же воде, что и Айгуль. — Не время тебе правду говорить. Милиция придет — отрицай. Родителям тоже лучше не знать. Заклюют все. Олеська на девчонку смотрит, та вряд ли ее услушала. Олеся воду выключает, грубо лицо девчонки обхватывает, быстро смотрит, есть ли синяки. Ублюдок ее не бил. — Я понимаю, — тихо выдает Олеся. — Знаю. И знаю, что это боком выйдет тебе, в первую очередь. А его мы накажем, слышишь? Девочка кивает едва заметно. Слышать она слышит, но вот воспринимает ли? Олеся ее отпускает, дверь открывает, а там Марат сразу маячит. Уводит свою Айгуленьку домой под пристальные взгляды пацанов. Олеська еще раз руки моет, будто такое простое движение помочь ей может. Выходит, но в лицах Адидаса не видит. Валера тихо говорит, что он ушел курить один в каморку их. — Выгоняй всех домой, — тяжело вздыхает Олеся, берет в одну руку водку, в другую аптечку. — Я останусь, Зима тоже. На всякий. Адидас сказал, что тебе лучше… — Зиме бы в больницу сходить. Да и тебе тоже. Всем вам, — шипит раздраженно Васильева, чеканит шаг до двери и открывает ее бедром. Вова действительно один сидит, курит. Взгляд его на место полу точку сверлит, в ад наверно самый. Олеся плотно дверь за собой прикрывает. Кидает аптечку на стол, бутылку ставит, тяжело выдыхает. — Домой иди, — советует ей Володя, подносит тлеющую сигарету к губам. — Сейчас пойду, не беспокойся, — также ровно выплевывает Васильева. Отточенным за вечер движением плескает водку на бинт. Вова взгляда почему-то не поднимает, когда она встает прямо перед ним. — Покажи. — Ты мне свои, я тебе свои, — кривит губы Вова, но не двигается совсем. Рука чуть дрожит, Олеся пытается с собой справиться. Присаживается на корточки, вглядывается в израненное лицо. Взгляда ей так и не показывают, Олеська его больше всего и боится, а не болячек этих, ран. Ее мягкий белый свитер и так в каплях крови, а на лице разводы косметики грязные, но, благо, не такие заметные. Она запачкаться не боится, потому методично давит на каждую ранку. И вредно не дует ни на одну. Кроме той, от которой Вова чуть морщится. Олеся еще раз проводит ваткой по ранам, внимательно ощупывает нос, вроде не сломан, но она не врач. Ее таковой сделал Володя, ему она штопала раны, ссадины обрабатывала, а потом и остальные пацаны подтянулись. У девчонки, как они говорили, рука легкая. Не так больно, как от местной медсестры. Пару минут молчания хватает. Васильева не хочет знать лишнего, но руки Володи в свои все же берет. Костяшки сбитые в мясо, она цыкает языком недовольно. Левую Адидас дает обработать без лишних движений. Олеське приходится на колени встать, неудобно ей на каблуках, она берет правую руку и сопротивление встречает. Руку в кулак сжимают. Сдвинуть не дают. Васильева взгляд поднимает на Вову, тот отрывает свой от пола. Скользит ровным, темным по чужому лицу. У Олеське шея начинает гореть от его взгляда. Она отводит свой на руку, перебинтовывает, хмурится, дует на ранку во второй раз, когда водкой промачивает. Чувствует еще, как в нее вглядываются. Как ее видят. — Володь, — едва ворочает языком Олеська и голос ее предает. Ломается в шепот трясущийся. Она замолкает, потому что говорить дальше — слабость проявить. Не хочет она, не может, не после всего. Не рядом с ним. Холодные пальцы Вовы касаются ее руки, касаются указательного, затем безымянного. Олеська наблюдает, как чуть сжимают ее ладонь в целом, мол, ладно, Лесь, не дрейфь, прорвемся. — Иди домой, — тихо выдыхает Адидас, руку свою убирает. Васильева перехватывает вовремя. И взгляд поднимает, вглядывается в него, уставшего, побитого. Другого. Более старого, более… — Не прогоняй сейчас, — просит. Действительно, просит. Олеся свой голос едва ли узнает, ее руки не слушаются, когда обвивают мужскую шею, кажется, что и тело ей не принадлежит, когда она добровольно обнимает Вову Суворова. В груди так тяжело становится. Ей плакать хочется, но только губы удается кусать, да лоб на чужое плечо склонить. От Вовы сигаретами пахнет, кровью. В легкие этот запах врывается стремительно, пока в памяти ароматы другие. Вова ведь одеколоном отцовским душился, когда на танцы ее водил, а от кожи его пахло чем-то приятным, не сладким, но будто бы терпким шоколадом. А сейчас… Олесю невольно трясет, когда чужие руки талию обхватывают и резко к себе прижимают. Она тепло ощущает яркое, подкожное, вжимается крепче. Стирает эти пять лет из памяти, пока в нее вжимаются также, как и она. Нужда бьет ее другого плана. Ни деньги, ни карьера, другое. Человеческая нужда. По старой любви. Глаза сами закрываются, нотки этого шоколада призрачно прорезаются, и мороза первого, бодрящего, и мандарина новогоднего. Она всегда считала, что так пахнет ее Володя. Пальцами в волосы чужие зарывается, сидит на коленях мужских в такой непристойной позе. Другой рукой по спине гладит, шепчет что-то про то, что все хорошо будет. Руки у Вовы теплые, сжимают ее бедный свитер, ныряют под него. Кожа ее горячая, мягкая, больше Адидасу сейчас не надо. Раствориться бы, да не получится. Она случайно ныряет пальцами ниже. Под пазухой пальцы натыкаются на что твердое, и Олеська сразу понимает, что это. Руки Вовы сильнее сжимают талию, предупреждают, что не надо. Тогда Олеська просто обнимает за шею, расслабляется, погружается в минуту своего личного, сокровенного спокойствия. И не хочет нарушать его. Не хочет минуту целую, а затем вторую, просто дышит, просто… живет. Но время такое, что молчать нельзя долго. И оба это понимают, оба двигаются, только Вова руки убрать пытается, а Олеся губами его виска касается. — Я спрячу его, — выдыхает, чуть отстраняется. На лице Вовы настороженность тут же играет. Неверие еще. Красок много, все они серые и неприятные, но Васильева их терпит, упрямо в глаза смотрит. Чужие пальцы касаются ее щеки, Суворов выдыхает скорбно. — Не вмешивайся. — Так я уже, — чуть голову в сторону его руки поворачивает, позволяет прикоснуться к губам. — Не беспокойся за меня, Володя. — Так я уже, — кривит уголками губ Вова, убирает руку, возвращает должок. Олеська хмыкает на это, с колен его не сходит. Ждет, когда пистолет передадут. Видит, как Вова хмурится, глядя на него. А затем рукояткой вперед протягивает. — Не выкидывай только. — У тебя только одна пуля осталась в сейфе, — фыркает Васильева, также прячет наган за пазуху. Вова молчит, наблюдает, руку одну удобно больно, привычно устраивает на женской талии. — И что с нами случилось? — тянет гласные Суворов, другой рукой трет глаза. — Жизнь, — невесело поясняет Олеська, усмехается краешком губ. — А вернулась зачем? Не успевает ответить, дверь распахивается, а на пороге Марат сверкает. За спиной его маячат головы Зимы и Турбо, кажись, переговаривающихся о чем-то. — Ой, — тут же закрывает дверь Маратик, пока Олеська ловко соскакивает с колен Володи. — Входите, — зовет своих Адидас, краем глаза отмечает, как Васильева ловко юбку короткую одергивает. Давно она такие короткие юбки носит? — Я отвел, — рапортует Марат с неохотой, кидает взгляд на брата, затем на сестру Пальто. Какое досадное совпадение конечно. Марату сейчас фиолетово, на самом деле, его мысли далеко, на пороге квартиры Айгуль. Гуляют рядом с ней, недвижимо лежащей и плачущей в подушку. — Вам в больницу надо, — настаивает Олеська. — Не вороти нос, Маратик. — Поедем сейчас, — решает Адидас и тяжело встает. — Тебе ухо зашить надо. — Так пусть твоя и зашьет, — тут же фырчит Марат. — Слушай, Вов… — Могла бы, зашила, шкет, — отбивает Васильева. — Никакой благодарности. Валера с Вовой переглядываются, понимают друг друга без лишних слов. Суворов брату кивает, чтобы тот ждал его снаружи, пацаны постарше и без слов понимают. — Тебя Турбо до дома проводит, — накидывает куртку на плечи Вова, выходит в общую комнату следом. Олеся лишь кивает, тоже одевается, пистолет поправляет. Суворов ближе подходит, личное пространство сокращает до минимума. — Дома не держи. — Ты меня поучи еще, Суворов, — усмехается Олеся, поворачивается лицом к нему. На каблуках своих они одинакового роста. В глаза смотрят друг другу серьезно так, по-взрослому. У Олеське на языке крутится сказать, что скучала сильно. Каждый день. Но язык этот за зубами она держать умеет. — Я завтра приду, поговорим, — первым отводит взгляд Суворовов. Кажется, его первого реальность касается. И выныривает он из посеревшей резко ностальгии. Олеська видит. Замечает, как взгляд Володи холодеет, пустым становится, далеким. И у нее все точно также происходит. — Не утруждайся, — хмыкает Васильева и гордо поворачивается к нему спиной. Она уходит первой. Хотя Олеся думает, что она просто сбегает. И дверь завтра точно никому не откроет.