Сила слова

Будто призрака видишь. Старого, страшного и абсолютно неожиданного. Олеське кажется, что у нее сердце останавливается на полном ходу. Смотрит она на чужую макушку, светлую, знакомую, благо, лица не видит. Иначе совсем бы растерялась. А тут эффект неожиданности. А тут… — Идешь? — тихо спрашивает ее Вахит, чуть подталкивает в локоть. Олеся хочет прошипеть, что молодежь совсем страх потеряла, даже рот открывает, но закрывает почему-то, резко разворачивается. И взглядами встречается с Вовой Суворовым. Он стоит вполоборота, взгляд его на лице Олеськином, и, кажется, будто бы вначале он ее не узнает. А когда осознание зажигается, морщинка прорезает его лоб. Понимает. И Олеся понимает. Замирает, как, кажется, и сердце ее бедное. Она вглядывается в его лицо, вглядывается жадно, чтобы потом, когда моргнет, оно отражалось на обратной стороне век. Но так не происходит. Ее сердце делает тяжелый удар о грудную клетку, взводит курок, позволяет сделать вдох. — Здравствуй, Володя, — голос не трещит, такой ровный, что Олеське самой в пору удивляться. Она давит улыбку, лишь слегка уголки губ дрогнули оказывается. А затем отрывает взгляд от Суворова, натыкается на притихшего и чуть побледневшего Валеру. — Пока, — машет она мальчишкам и выходит быстрее, чем успевает кто-либо опомниться. Валера взглядом на Адидасе фокусируется, тот так и стоит, примороженный к стойке. Зима, напротив, взгляд опускает, на старшего своего смотреть как-то не хочется. Будто он свидетелем чего-то сугубо личного стал. Не порядок. Вова с трудом разгибается, глаза трет. Кажется, что сон кошмарный смахивает, но тот врезается в темноту его взгляда. — Турбо, — ровно зовет его старший, — фильм-то включай. Зрители скоро подойдут. Но с места не сдвигается. Все еще смаргивает наваждение. Надеется, что наваждение. Такое ведь привидится. И Олеська Васильева далеко-делеко от него, в той юности, где он крови не проливал и смерти не видал. В той, где Вова Адидас был юнцом. Влюбленным в жизнь, в девчонку свою, в свою свободу. А сейчас Вова Адидас — другой человек. И все равно ему на свое далекое-далекое прошлое. Пусть оно будет там, за спиной.

***

Когда Олеська возвращается домой, запыхавшаяся и раздраженная, как мегера, она встречает на пороге брата. Тот куда-то собирается, да Олеся прижимает его натурально. — Никуда не пойдешь, — шипит почти в лицо, выплевывает яд. Андрей каменеет и лишний раз не двигается. — Что случилось? Он проницательный больно, понимает быстро. Сестра обувь скидывает, дубленку свою кидает ему в руки. Идет на кухню быстро, воду пьет. — Ничего. И нечего тебе в бандах этих делать. — Олесь, ты чего? — Ничего, иди уроки учить. Андрей вспыхивает. Больно мать она ему напомнила. Впервые он такое сходство между ними чувствует, яркое и обжигающее. Но решает промолчать пока. Просто молча выходит за дверь, а дальше и входная хлопает. — Я что тебе сказала? — кричит ему в спину Олеся, но Андрей быстрее спускается по ступеням. Олеська, оставшись одна, мечется еще пару минут. Пока, наконец, не находит пристанище у дивана. Сумка стоит и смотрит на нее. Олесе кажется, что натурально смотрит. Как человек может смотреть на другого человека. Она вздыхает. Трет лоб, смахивает прошлое свое гордо с плеч, еще хрупких, неокрепших. Пару секунд раздумывает, а потом, скрипя сердцем, сумку распаковывает. И достает маленькую коробочку, красивую такую, дорогую. Медленно идет к телефону, ноги почти не слушаются. Она набирает московский номер. Два гудка ровно — стандарт. Глаза прикрывает, улыбку приклеивает на губы, чтобы соответствовать, иначе голос точно дрогнет. — Да? — Привет, — мягко выдает Олеся, слышит мужской вздох по ту сторону. — Со мной хорошо все. — Я рад, — звучит в ответ лишенное всяческих эмоций. — Маме плохо, вот я… — Пусть поправляется, — летит такое же холодное. — Ты сбагрила? — Нет еще. Тишина давит. По ту сторону слушают ее оправдания, но они не звучат. Олеся тоже молчит, но улыбку, пусть ее никто и не видит, не снимает. — Ты иди, Олесь, — говорят ей, советуют по-хорошему. — Ждет он тебя. — Прямо ждет? — хмыкает Васильевна в трубку. — Маленькая моя, — уже более мягче, теплее, — договор был. Не делай так, чтобы я разочаровался. — Я поняла, Саш, — ровно выдает Олеся и кладет трубку. С трудом понимает, что руки-то у нее трясутся. Сжимает в кулаки и расслабляет пальцы, чтобы те перестали подводить хозяйку. Для встречи Олеся переодевается. Марафет наводит, тушью «Ленинградской» ресницы прокрашивает, да «Магнолией» иностранной душится. Пару секунд стоит перед сумкой этой, на дне которой лежат всякие вещи, за которые посадить могут. Олеська достает еще одну, точно такую же коробку, вертит в руках. Сует поглубже в другой карман. В белом свитере и короткой юбке, на каблуках высоких, шатких, Олеська идет к таксистам, а дальше едет. Едет не так далеко, как хотелось бы. Просит у ларька остановить, но «Родопи» у них нет, только «Самца» выдать готовы. Олеся закуривает еще по приезде. Курит тяжко, сжимает коробочку в руке сильнее, да глубже в карман сует. Нечего светить чем не надо. Итак слишком много по карманам рассовала. Идет Олеся Васильева красиво. Она шапку снимает у входа, ее химия прекрасно держит объем. В кафешке, куда она приехала, не многолюдно. Пацаны ее взглядами провожают, не понимают, кто она. Да и Олеся уже и забыла, кто она. Она подходит к стойке и задает официантке только один вопрос. Женщина в летах смотрит на пигалицу серьезным, острым взглядом. А затем чуть ли не на весь зал выкрикивает: к тебе. Олесе неловко становится. Она тушуется на пару секунд, желание дать деру возрастает. С опаской она заглядывает себе за спину, но там мужики на нее почти внимание и не обращают. Кроме одного. Он-то и встает, машет ей рукой, чтобы подошла ближе. Олеся взглядом новое лицо окидывает быстрым. Парнишке тридцатки нет, может, чуть ее старше. Не воевал, но район держал. И связи в Москве имел. — Здравствуй, — мягко звучит ее голос. — Здравствуй, — улыбаются ей слегка, скорее, вежливо. Олеся расслабляется, когда не видит никакого интереса на мужском лице. На нее смотрят, как на рабочего. Просто пешка. А Олесе большего и не надо. — Чай? Кофе? — Потанцуем? — хило отбивает вежливость Олеська, и мужчина, оценивая ее, кивает официантке. — Принесла? — Сначала потанцуем, Желтый, — говорит чужую кличку, и слабо ей верится. Парнишка напротив нее был бледноватый. Значит, кликуха на фамилии завязана или ситуации какой, не на внешности. Желтый чуть голову вбок склоняет. Смотрит на нее, но молчит. — Семьсот сейчас. — Это за что это? — усмехается Желтый, но замалкивает. Официантка ставит на стол чайник. Две чашки. И отходит. Олеся краем глаза видит еще троих из людей Дома Быта. Если Желтый захочет, ее прямо тут порешают. Но Желтый не захочет. Побоится тех, кто за плечами Олеси невидимо нависает. — За мою красоту, — смелеет Олеся, вытаскивает коробку и небрежно кидает ее на стол. Желтый по-хозяйски разливает чай по чашкам. Черный, пряный, и дымок почти невидимый вьется из белой фарфоровой кружечки. — Ролексы настоящие, коллекция из Швейцарии. Да, провезли нечестно, но часы того стоят. — Дело ведь не в часах, — усмехается уголками губ Желтый, первым отпивает чай. — Он даст согласие после получение нужной суммы. — Мы о другом договаривались. — Будь на моем месте пацан, слово бы сдержал, — мягко улыбается Олеся. — А мне слова ваши как-то не вписались. Семьсот, иначе сделки конец. — И кому ты такое предложишь? — Желтый теряет к ней интерес. Подарок распаковывает. Смотрит на часы в руке, свои снимает, а Ролексы надевает. Внимательно в циферблат вглядывается, в тонкие, крепкие стрелки и маленький бриллиант посреди. — Мало банд в Казани, считаешь? — усмехается Олеся. — Или кто с нашими сотрудничать не захочет? — Немногие ввяжутся в это дело. — Универсам, полагаю, — выдает свою мысль Олеся, а сама себе не верит. Ее Вова скорее к стенке поставит, чем сотрудничать начнет. Да и денег у них таких не водилось. Москва не заинтересована уличной гопотой, только теми, кто может дурь толкать. И Желтый может. — Ты Кощея знаешь? — ровно задает вопрос Желтый, отвлекаясь от созерцания дорогих часов. — Я много кого знаю, я из Казани, — взгляд Олеси сам к часам приклеивается. Хорошо на нем часики импортные смотрятся. Он и сам видит, и выгоду видит тоже. Олеся потому и сумму крутит, Саше нужен человек, не эти семьсот рублей. Бизнес развивать под назревающим конфликтом тяжело, Москва попилена уже давным-давно, а вот провинция… Провинция идеальна для пополнения толстых кошельков. — Семьсот так семьсот, — кивает ровно Желтый, усмехается. Делает жест рукой, на которой Ролексы светятся. К нему подходят, и мужчина отсчитывает сумму прямо на глазах Васильевой. Но та на Ролексы смотрит. Какое же вычурное убожество, она бы в лицо своему, казанскому, сказала бы. Но Желтый ей совсем не нравится. Тем, чем он собирается торговать на родных улицах вводит Олеську в уныние. Она ведь не соглашалась. Но надо было, сказали ей, что пацан он ровный. Что все будет в лучшем виде. А такое в лучшем виде быть не может. — Держи, — протягивает пачку, но Олеся ждет, когда та окажется на столе. — Я с радостью расскажу о тебе, — улыбается она мягко, прячет деньги в карман. — Всего хорошего. Олеся встает, успевает сделать несколько шагов. И почему-то тормозит. Потом понимает, что Желтый ее по имени и фамилии назвал. — Ты здесь как московская, конечно, — начинает он, и глядит почему-то с жалостью. — Говори, что со мной. Проблем не будет. — Это почему это? — усмехается она, но улыбка быстро исчезает. Мужчина на нее ровно смотрит, прямо. Не бабу видит, не слабого. И подтекста никакого нет. — Мы ведь теперь на одной стороне, так? — скорее в никуда задает вопрос Желтый. — Вот и ходи под нашими. А мы твоих процентами не обидим. В отличие от вас, женщин, мы слово умеем держать. Олеська лишь хмыкает. — Рустаму привет передавай, — летит ей уже в спину, но Олеська даже с шага не сбивается. Только на улице понимает. Понимает и тяжело к стенке приваливается. Этот Желтый ее знал. За нее знал. Олеська закуривает толстую сигарету, не чувствует даже, как никотин под кожу проникает. В ее глазах страх отражается. Впервые за пару дней она боится. И кого? Этого черта из кафешки. Олеська не знает еще, как после ухода ее, разглядывая часы дорогие, Желтый своих призывает. И приказывает наведаться к универсамовским. Нечего им чужим добром пользоваться. А то уведут еще добычу его.