Колыбельная одиночеству

Стены Дома Даэны закручивались спиралью и утекали под корни священного древа, словно изгибы разломовских шахт. Аль-Хайтам точно заметил бы, что с кванторами что-то не так. — Неверно, — донеслось из-за спины. Кавех оторвался от домашних задач по предикатной логике, чтобы снова познакомиться с тем, кого некогда встретил в Доме Даэны. С тем, чьё имя уже накрепко было к его собственному приштопано. Аль-Хайтам поймал покрытое бело-зелёным рукавом академических одежд запястье и ловко развязал первый узелок шёлковой нити. Тонкой и резкой шёлковой нити, которой примотана была к уставшей кисти Кавеха перьевая ручка. Перьевая ручка, с наконечника которой тьмою беззвёздной ночи падали чернильные капли на вымученные строки доказательств. Кавех взглянул на невольное сплетение рук, на опадающие петли нитей и десятки тонких шрамов под ними. По мрамору стола ползали перевёрнутые «А» и зеркальные «Е», косые черты и фигурные скобки. Кшахревар от истоков Академии был не только про архитектуру, но и про математику, а математика для Кавеха не столько про числа, сколько про золотое сечение сердца. Узелок за узелком спадали со шрамов нити. С тающих полок падали в завихрения драгоценные книги. В изрезанной руке Кавеха не осталось ручки. Он сосредоточился на записях, что хаотично плавали по столу. Аль-Хайтам выверенным движением перечеркнул квантор существования. Буква за буквой косыми чертами справа-налево сверху-вниз покрывались зеркальные «Е». Кавех взглянул на аль-Хайтама с щенячьей мольбой и печалью, но тот лишь покачал головой, мол, так нужно. — Неверно, — повторил он с ноткой сочувствия. Пространство мазком шпателя разошлось по внешней плоскости цилиндра вместе с лицами, шахтами, книгами. Из дали занебесной доносилось: «нет там никаких твоих квантематик и аль-правильностей, ты, чудовище Сумерское, как тебя там… эй, есть ли здесь вязки для рта?!». И всё повторилось. Перо, нити, руки. На какой-то раз Кавех не оторвал взгляда от стола, силясь не потерять траектории движения символов. Поверил вдруг, что хотя бы собственным разумом ещё может управлять. Стены Дома Даэны нещадно смягчались в углах, а шёлк вживался в кожу до той степени, что каждая новая буква в неуверенном «quod erat demonstrandum» давалась спирально сложнее. Будто за камни на вершине ущелья Фуао цепляться, о каждый выступ язвы раздирая. — Неверно, — неряшливо отметил аль-Хайтам, ладонь к корням косичек запуская. Кавех сориентировался, попытался увернуться. Побелела кожа в шёлковых рамках. Кавех нахмурился, пошатнулся, губы скривил. — Подожди! Не трогай! — рявкнул он, растерянно прижимая руки к груди. Звонкий голос реверберациями расходился по порченому пространству. — Поблагодарил бы лучше, — неумело улыбнулся аль-Хайтам. Нити растаяли, прилила кровь к онемевшим кистям: до слёз и дрожи покалывало, жгло. «Я сам могу себе… помогу, я…», — хотел подхватить Кавех на подобный манер, но только и успел, что рожицу скорчить, ни разу конца фразы даже не потерял — ведь ни разу не начал даже. — Интересно было смотреть, чего ты самопомощью добился. Кавех опомнился: эти слова точно сон, их быть не могло. Он никогда не был интересен — вот она, реальность! Не было, не было! Аль-Хайтам выудил ручку умело и неуместно нежно. Дом Даэны потонул в холоде аквамаринового зарева светоносных кристаллов… … — Нет, — на судорожном вдохе выдал Кавех, но даже выдохнуть не смог. На груди и по конечностям вязки, осип голос, пряди свободные ко лбу прилипли. В промежутках меж полосами салатово-белых стен мозаично встроились образы Дома Даэны: корешки тех книг, что можно было узнать и издали. Тех, что он по полям исписал; тех, что они… А были ли они?.. Граница между участками орнамента диффузионно размывалась. Потолок разрастался узорами храма Сурастаны. И было ли Сумеру? Кавех зажмурился и прижался щекой к плечу в немом отрицании. И всё повторилось: кванторы, штрихи, библиотека. Аль-Хайтам, который знает, что «что-то не так», шёлк и quod erat demonstrandum. — Третьи сутки уже мается, — пробилось сквозь пелену. — Может, притворяется, как думаете? — Тогда он либо отчаянно хороший актёр, либо отвратительно плохой. Бессовестно, нагло! Как можно так лгать… Кавех сам ведь решил, только что, под сенью искажения, но сам: он останется в Сумеру. В храме Сурастаны и Доме Даэны, с аль-Хайтамом, потому что его просто не может — не может! — не существовать. Он останется в Сумеру, и скорее вы, безликие и холодные снежнинцы, нереальны. А в Сумеру театр Зубаира, где просто не бывает — слышите?! — не бывает плохих актёров. Кавех снова кричал сипло и без умысла. Обречённо тянулся вперёд, носом и ресницами к родным переплётам. — Ну, — жестоко усмехнулись в Снежной. — Чем дольше «остаётся в Сумеру», тем дольше пролежит. — Ну, — вторя тону продолжил аль-Хайтам по другую стороны решётки. — Не всё ли равно, если «душой в Сумеру»? Кавех трагикомично улыбнулся-оскалился, представляя аль-Хайтама — невидимого, но самого реального — там, откуда голос доносился. За решёткой, тонкими полосами, цветами и фруктовыми нарезками сияли чудеса Сабзеруза. Кавеху почудилось, словно душу за кончики пальцев из скованного тела вытянули. Под локоть подхватили, повели. Исчезли эти удручающие прутья. Он увидел Сумеру. Сердце растроганно сжалось на мгновение, хотя и казалось, что пропал давно изнутри тот трепет крылатый. Вот только это было не его Сумеру. Нарезанные зубчатыми треугольниками фрукты харра были покрыты не чуть тёплым сладостным соком, но слякотной водой и островками плесени. Посмотрев на небеса, Кавех увидел вместо облаков сотни миниатюрных грязных луж, укрытых мириадами тусклых да выцветших лент конфетти. По Большому Базару таскались понурые люди лесов, бесцветные люди пустынь. Сироты Рукхадеваты и аль-Ахмаровские безотцовщины. Кавех увязался за случайным прохожим, через толпу сомнамбул пробиваясь к сцене театра Зубаира. Нилу сидела на подмостках, прижимая к груди легендарный Ключ Хадж-Нисут. Смиренная, не пластичная. Не Нилу. Не Сабзеруз. Не Сумеру. Не реальность, ведь реальность рушилась, как только её касался Кавех. Закономерно. — Интересно. Ходят легенды, что лишь ключ Хадж-нисут способен открыть врата в сады Пайридаэзы, — заумно заметили из-за спины. Несмотря на закручивающуюся на душе пустоту, Кавех обернулся с надеждой, чтобы взглядом ко взгляду с аль-Хайтамом встретиться. — Только не верю я в пустые и плоские легенды, — закончил тот. Кавех за сердце схватился, больничную сорочку смял. Аль-Хайтам ухмыльнулся снисходительно. Его рабочая походная одежда была покрыта несмываемой пустынной пылью, а не властный над бессмертными песками дождь небесных луж звонко накрапывал фразу: такой пустой и плоский, что меня воротит, такой пустой и плоский, что меня воротит, такой пустой и плоский, что меня воротит. — Ты и правда безнадёжен, Кави, — резюмировал аль-Хайтам, когда Кавех неуверенным жестом привязанности попытался пыль с его щёк стереть. Ведь пески пустынь и божественная — с небес — вода есть совокупность погибели. Погибель эквивалентна не существованию, а аль-Хайтам должен — должен, должен! — существовать. Дождевые капли наливались ало-бурой глиной, словно соком осквернённых земель. На спокойном лице аль-Хайтама они смотрелись грязью неуместной; на лице Нилу кукольной — кровью. Таял под напором глинистого дождя образ Сабзеруза на Большом Базаре, того самого, где — если память верна — аль-Хайтам впервые за время знакомства назвал его кратким и кротким «Кави». Пальцы Нилу на рукоятке ключа Хадж-нисут превращались в бежево-серую кашицу, волосы стекали по лицу чернёной медью. Кавех уставился на девушку в немом ужасе. — Подождите!.. — взмолился он, смотря то на увядающие просветы неба, то на аль-Хайтама. Сумеру превращалось в глину — такую склизскую, что в жизни не обжечь кирпичей да не отстроить новых дворцов, подмостков и вечных садов. Аль-Хайтам подобрал оставшийся без хозяйки меч и проверил балансировку. К удивлению Кавеха, даже в руках такого искусного фехтовальщика ключ Хадж-нисут алогично накренился лезвием к земле, в глине застрял и та застыла вмиг, вновь травой и падисарами поросла. — Ты безнадёжен, — повторил аль-Хайтам, разворачиваясь, чтобы исчезнуть. Этот день должен был стать и остаться их счастьем до конца и после, но разлагался на фразы разлуки и осколки памяти. Кавех не мог различить истину и выдумку, кошмар реальности и выстраданную иллюзию. Склонившись, он судорожно пытался вытянуть меч из зеленеющих трав… …В десятый ли, в сотый ли раз проблеском надежды спрятали в пыльном бумажном тепле стены Дома Даэны. Кавех, обречённый горестью, опустил взгляд к столешнице. Что-то изменилось — кисти не чувствовали привычной уже рези, буквы осели, как положено, на пергаменте. Впрочем, не важно. Он не осмелился верить. Ждал аль-Хайтама… Ничего. Не болят руки, не мечутся в агонии буквы, не сгорает лазурь и не падают книги. Кавех понял вдруг и счастливо улыбнулся. Конечно же, олух, просто заснул за нудной донельзя работой про логические парадоксы, до сроков сдачи дотянул и извёлся, академический фантазёр! Приметил в коридоре милого младшекурсника и, как любой художник, за образ зацепился, как любой учёный — за рубиновую тайну в травах радужки. Кавех опёрся щекой на костяшки пальцев и почти лёг на столешницу, щурясь и хихикая. Надо ведь было: целая жизнь, полная страха, печали и скорби, сны во снах, третьи-пятые планы бытия… из-за какого-то малолетки!.. Случайность! Кавех не мог перестать смеяться, от нахлынувшей эйфории слезились глаза. Он всего лишь ученик третьего года Академии, который не сошёл и не сойдёт с ума от внутреннего и внешнего холода, от эндогенной боли, нет! Откуда-то пососедству донёсся усталый выдох, и кто-то из студентов Амурты сказал тихо-тихо: «жалко, талантливый, говорят, был ведь». Кавех продолжал насмехаться над собой. Матушка бросила его после всего ими пережитого? Останки отца всё же нашли в песчаных барханах? Да и даже если закрыть глаза на личное, приуменьшить и задвинуть: разве вода в воде тонет? Разве могла так нелепо погибнуть половина Фонтейна?.. …Показалось, что кто-то легонько потрепал его волосы у затылка. Кавех сослался на ветер. Подумал, что в качестве курсовой можно заняться оконными пролётами и предложениями по достижению максимального комфорта климата в Доме Даэны, сквозняками этими… Воодушевился, еле слыша скользящий по окраинам мысли голос: «Царице ведать, что он там в Сумеру делал, я не дипломат, но пришибло-то да, наглухо». Кавех призадумался, накручивая прядь на указательный палец. Говорят о Снежной. Вот вам и ответ: носом в тетрадь и наслушался сплетен. Надо больше ночами спать, а то так и будут грёзы с явью мешаться и казаться постоянно, что говорят о тебе. Нет-нет, Кавех ничего ещё не сделал, он не настолько выделяется, чтобы… Сквозняк перерос в ветер. С потолка посыпалось мокрое конфетти. Кавех замер с приоткрытым ртом и пылающим взглядом. Ошмётки летели по ветру, липли к мантии, путались в зигзагах косы. На плечо опустилась сильная ладонь. — Неверно, — сказал аль-Хайтам. Кавех медленно обернулся, штучка за штучкой выковыривая конфетти из волос. — Приятно познакомиться! — бездумно крикнул он и вскочил, чуть не уронив тяжёлый, между прочим, стул. — Я Кавех, с Кшахревара, третий… — Я знаю, — остановил его аль-Хайтам. Кавех сглотнул. Этот младшекурсник вытащил из кармана ту самую, из кошмаров, перьевую ручку с обсидиановыми отблесками. Попытался Кавеха мягким прикосновением к плечу от стола отодвинуть, но тот упорствовал с напускной игривостью. Ни на шаг не отступал. — Ох… — смутился будто. — Да-да, конечно! — светло улыбнуться попытался, болтал сбивчиво. — Мне, право, неловко, что слава обо мне вперёд меня идёт, ха-ха… — Кавех, — попытался остановить аль-Хайтам. — Не… Кавех вздрогнул от звука имени. Перебить, срочно перебить и нарастающий по сторонам шёпот и аль-Хайтама! Кавех дёргано по волосам провёл, нацеплял трагичных ленточных кусочков и против ветра сдул в сторону вестника кошмаров: прямо на смуглому лицу, на серые пряди под Харвататской куфией. Аль-Хайтам не изменился в выражении, лишь решительно приподнял ручку на манер лиственно-зелёного меча. Кавех почувствовал в ладони тяжесть и, медленно склонившись, увидел такой неуместный и пугающий сейчас ключ Хадж-нисут. На третьем году обучения от дел фехтовальных он был невероятно далёк, а о Глазе Бога даже не мечтал, однако пальцы уверенно легли на шероховатую змеевидную обмотку. По неведомому наитию присоединилась вторая ладонь, теснясь в обратном хвате на короткой рукояти. Кавех обречённо поднял меч в кривой пародии на первую защиту, чуть тела касаясь, словно не оборону держал, а на себя же, злейшим врагом, нападал. Ключ Хадж-нисут не слушался, в дисгармонию с юным обликом вступал, тянул к белизне полов. А полы осыпались в охровые вихри Разлома. — Кавех, ты не… — Молчи! Кавех, путаясь в ногах, попятился. Не сны. Жестокое пробуждение. Аль-Хайтам точно заметил уже, что с кванторами что-то не так. Пергаментные листы впитывались в стол, оставляя шаловливые ползучие чернила. Перевертевшись, перекрутившись, все символы логических рядов превратились в зеркальные — от exister — «Е». Аль-Хайтам навострил ручку. Кавех перевернул до того плашмя лежащий песчаный клинок на бок и прислонил остриём к плечу, будто чиркнуть собираясь, слезами давясь. Если не существовать его миру, то и ему не существовать. Аль-Хайтам одну за другой словил и перечеркнул с десяток букв. Кавех дотерпел до средины и поставил багровую косую черту на себе. Рассыпался песчаным ураганом ключ Хадж-нисут… …Средь замогильной ряски выстроились по периметру стены Дома Даэны. К блаженной для фруктовых мушек протяжной гнилости присоединились ароматы ветхого картона. От падения на стул воздух из лёгких вышибло, всё внутри перевернулось. Кавех тяжело опустил голову, вжался затылком в резную спинку. Шёлк нитей настойчиво полз по руке всё выше и выше, но Кавех оставался безучастным, даже чувствуя знакомую боль уже и у сгибов локтей. — Не… — ожидаемо начал аль-Хайтам. — Пожалуйста, не надо, — пролепетал Кавех, надеясь в глубине души, что хотя бы позорная жалость что-то исправит. Что аль-Хайтам проникнется, интегрирует на себя образ спасителя, и ему понравится. Если бы он погладил нежно пальцами по плетению косы, распустил её виток за витком и представился мирно, так, как Кавех это приветствие представлял: ленно, но с плохо скрываемым интересом, чтобы также плохо его по жизни скрывать… Хотя бы позорная жалость. — …правильно, — закончил аль-Хайтам. Кавех давно чувствовал тяжесть под глазами, будто все невзгоды над впалыми щеками нависли. Повтор за повтором на лице оседала немощь, на плечах — усталость. На сотую итерацию не осталось сил. Кавех поднёс ручку к глазам, — а шёлк-то уже у плеч чувствовался! — чтобы в сверкающую окантовку пера взглянуть на ничтожное исхудавшее лицо. Но к пальцам, вместо ручки, был пришит был гниющий зубец фрукта харра. В нос ударил мясистый запах личинок, сладкий перегной сахаридов. Аль-Хайтам сложил ладони на застывшие плечи Кавеха, словно призывая к чему-то. Где-то за гранью прозвучал стальной звон посуды. — Правильно, — смирился Кавех, в знак признания голову к плечу склоняя — к аль-Хайтама ладони. Напоследок. Нити опали безвольно, фрукт харра распался на личинки насекомых и забродивший сок. Кавех попытался кистую руку поднять и к губам поднести, но почувствовал крепкую клейкую вязку, держащую её у ножки стула. Подёргал. Смирился. Зажмурившись с отвращением, Кавех прокусил покрытый фруктовым разложением палец. Зачеркнул собственноручно квантор существования и грязной кровью вывел: «quod erat demonstrandum». …На прикроватной тумбе стояла тарелка с подмёрзлой красно-оранжевой ягодой. Кавех никогда раньше такой не видел. На фоне желтизны фонарей, в полумраке, размеренно падал снег. Карниз покрылся внушительным слоем. В глубине коридора тлел обманчиво-домашний свет. Это ночь, и это реальность. В ту секунду Кавех был искренне счастлив, ведь выбрался, смог выбраться хотя бы сюда. Какой бы кислой на вид ни была ягода с примятыми боками, Кавех совершенно точно знал, что она не сгниёт на глазах и не исчезнет. Что она реальна. В ту секунду — совсем недолго — Кавех лишь тихо сжался, что верёвки позволили, и наслаждался твёрдостью кроватной решётки и старого матраса. В ту секунду Кавех не думал об аль-Хайтаме. Его затягивала тишина, он чувствовал себя изнурённым, словно неделю к ряду потолки расписывал по четырнадцать часов в сутки. — Ого, — удивились сбоку, — Господин Кавех выглядит… нормально?.. Кавех недовольно повернулся. Понял, что палата стала меньше раз в пять, а вместо кучи неразумных лиц осталось только одно: треугольное, с неряшливой чёлкой. Глаза… голубые, стеклянные?.. Различимо, но… Кавех признал, что ещё не до конца вернулся к реальности. — Откуда… — Просипел он. Кашель когтями драл по раздражённым связкам. — …Вы знаете… имя?.. Русый мужчина с соседней койки, кажется, ухмыльнулся деловито. Осторожно подошёл ближе и взял пару ягод. — Рябина, говорят, полезная, хоть и кислая, — невпопад задумался он. — Ассистентка, приехала со мной, решает дела снаружи, пока я… здесь. Передала. Хочешь?.. Кавех побоялся что-либо принимать у «нечётких лиц». Только от аль-Хайтама, а если его не существует, то так и быть, помрёт от голода привязанный, птичкой на цепочке. — Я эмпирически выяснил, что основную твою личность зовут Кавех, — как ни в чём не бывало продолжил сосед, словно и не было ягодного отступления. — Пытался поговорить, посмотреть, где границы планов и доньев твоих кошмаров, но… Кавех опешил. Издевательство! Этот… наблюдал за его болью, наблюдал за его горем и разложением… За чувствами — как за лабораторным зверьком. — Не беспокойся. Я тоже здесь чужой. Альбедо из Мондштадта. — Сумеру, — буркнул Кавех в пустоту. — Это я тоже понял, не мог бы ты представиться и… — Сумеру, — строго перебил Кавех. И больше ничего не отвечал, щурясь от тисками сжимающей скулы и грудь боли. На второй день тишины он стал различать черты лица Альбедо, замечать то, что тот постоянно делает записи. С каждым днём всё сложнее становилось не плакать. Кавех держался тишины. Ягода за ягодой гнила рябина. Аль-Хайтама не было рядом: даже голоса. Был ирисом тянущийся мутный полусон, но ночные видения, вернувшиеся за порогом страны мудрости, вновь помутнились. Лишь изредка-изредка мелькали скамьи и вьюны сада Разан. Сад Разан… Милый сад Разан. Тишина отстаивала позиции, но теперь Кавех позволял себе ослабнуть и хныкал в подушку утрами, пока не видел никто. Каждый день он просыпался под рассвет и стоически, что в засаде высиживая, ждал момента безопасности. Серебро наледи прирастало к стеклу на манер второй решётки. Не сошёл больше снег того дня. Однажды Кавех проснулся от холода и странного ощущения: кости будто полыми по-птичьи стали. Он интуитивно сел и понял: вязок, что, за краткими исключениями, обнимали его последние недели, не осталось… Нет. Это случилось давно, но только сегодня чувства тела стали понятны разуму. Вдох-выдох. По-настоящему реальность прояснилась только сейчас. — Вы спите? — Осторожно спросил Кавех. Скорее для порядка, потому что продолжил сразу же. — Сколько «спал» я? Альбедо ответил быстро. — Я бы назвал твой «сон» адаптацией, потому что почти неделю из всего времени ты провёл в шоковом психозе, а это уникальное в своей патологичности застревание на первой стадии. Понимаешь? О, Кавех понимал! Правда, не смысл. Речь. Её заумная манера казалась чем-то безусловным, приятным по-весеннему и пряно тёплым. — Да но… какие стади… принятия чего? — пытаясь встать, опершись на белый бортик. Хотелось дойти до окна. Что-то притаилось за окном. — Горя, — ответил Альбедо, подкладывая в нетронутую тарелку рябиновых ягод. — Потери. Не советую, к слову, на ноги. Последние два месяца ты, в основном, спал… во сне и наяву? Да, приблизительно. — Почти декабрь? — бессмысленно продолжал диалог Кавех. Голова была настолько тяжёлой и неповоротливой внутри, насколько лёгкими да неподвластными кости. Тянуло к себе, обещая правду среди витых коридоров пути, окно. Тянули наружу сплетённые сны. — Уже декабрь, — услужливо ответил Альбедо. Расстроенный будто: сидел, чиркал абстрактные каракули. На секунду внутри Кавеха что-то от его прошлого пробудилось. Захотелось подойти, посмотреть, покритиковать и выровнять ну хотя бы линию горизонта. В прямом смысле пальцы зачесались. У глаз как лезвием по векам прошлись. Это был хоть какой-то вариант, это… — Можно мне… — заплетаясь начал Кавех. — Бумагу и карандаш? — Их. Да. Их. Кисти двигались неладно, от, видимо, лекарств, потряхивало, но ведь чертить до идеального никто и не просил. Альбедо упрямиться не стал. Удивительно. Первый лист Кавех порвал на «не том контуре подбородка», второй «за то, что неверно вывел грани рёбер ромба в глубине радужки». Следом Кавех случайно или, по крайней мере, незаметно для себя переломил карандаш. С каждой попыткой света в палате становилось всё больше, аль-Хайтам — всё достовернее. Материалы не кончались. Альбедо внимательно наблюдал с кровати у окна. Кавеху было всё равно. Он рисовал и рисовал аль-Хайтама, пока под локоть не тащили есть, не закидывали в душ или с руганью не вязали на ночь. Дни складывались в недели. В какой-то момент и контур и штриховка всё же достигли границы идеала. Это был аль-Хайтам, до чёрточки, до кончиков. Кавех часами лежал в позе покойной невесты, прижимая рисунок к сердцу недвижимыми руками, но аль-Хайтам не возвращался и с бумаги не сходил. Кавех держался. Боялся оскорбить или обидеть даже его тень. Боялся спугнуть. Знал и помнил, что сам квантор кровью перечеркнул, отрёкся. Знал, но надеялся каждый отрывистый штрих времени. — …на кого же ты меня оставил?.. — прошептал Кавех, косясь на очередной тускло-морковный закат. Интерлюдией девы из лучшего института плакальщиц шептал: горько, но пока не вырывая наизнанку из-за рёбер, мол, «зачем ты пришёл в мою жизнь, если так легко бросаешь?!». Кавех вскочил, сгрёб в охапку добрые три-четыре сотни рисунков и импульсивно вскинул к потолку. Родные лица ковром кафель замостили. Кавех присел на край кровати, подобрал один портрет и сложил из него падисару. Как в саду Разан, их милом саду Разан. — Весьма, — удивлённо отметил Альбедо, протирая глаза от внепланового сна. — А перестановки в комнате с соседями, как я понимаю, не… Иногда сосед-исследователь пытался веселить и подбадривать его неуместными шутками. Чаще всего Кавех забывал о них в ту же секунду, в которую слышал. Как и сейчас — приглаживая пятую к ряду падисару. — Аль-Хайтам этого не говорил прямо, но в саду Разан он чаще обычного, я считаю, я уверен, признавал, что любит, — наивно бормотал Кавех. — Аль-Хайтам существует? Снова? По стенам плющом ползли колонны храма Сурастаны. Лекарства вновь не помогали. — Нет, — без раздумий ответил Кавех, отпуская первые слёзы крадущейся боли. — Но сад Разан… Падисара за падисарой бумага обретала цвет холодной сирени. Кавех вспомнил, что кого-то ждёт, тц, умудрился же итоговый проект упустить на ветру, всю садовую площадку страницами застелить — вот ведь сильные ветра гуляют под сенью Академии! Неподшитые страницы он собирал в явной спешке, неуместно кокетливо причёску поправляя по пути и всё улетая в мечтания о «садах за гранями эмпирея». Кавех собрал всё, но раньше стопка совершенно точно была толще! Выпрямившись и недовольно потянув плечи, Кавех чуть носом с аль-Хайтамом не столкнулся. Аль-Хайтам передал недостающую четверть листов и улыбнулся встрече. В юности, к неполным двадцати, мальчишка-книжник в душе аль-Хайтама научился улыбаться иным, совсем не детским, образом. — Ты вернулся… — восхитился Кавех и осёкся. Кто вернулся? Куда? Они ведь выросли на ветвях великого древа — они здесь и останутся. Ах, да, кто и куда… Кавех уже знал, подсобно, что аль-Хайтама нет в этом мире. Понял быстро, что в иллюзии, но так и тянуло этой иллюзией упиться. Он улыбнулся, уголки глаз сощурив, и, кружась, пронёсся по навесной площади сада Разан, собирая падисары с камней. Выходит, что он, придумав аль-Хайтама, когда-то придумал и то, что здесь его полюбили. Аль-Хайтам строго перехватил за запястье, повалились — шурша?.. — падисары. Кавех оставался счастливым. — Я не аль-Хайтам, — предупредила иллюзия — такая осязаемая сегодня, вольная. — Да знаю я, — отмахнулся Кавех, смахивая слёзы. — Тебя нет, я знаю! Он закружил странно податливого аль-Хайтама в череде па. Шуршала листва под ногами, заходило солнце над милым садом Разан. Что тогда сказал аль-Хайтам, ну что же, что?!.. Один раз выдумал, выдумает и снова. Кавех поддался тому, что уже успел болезнью признать. Остановился сам, заставил остановиться аль-Хайтама. — Скажи как тогда. — Кавех, ты сублимируешь одиночество и прячешься от него в выдумке, уже даже не отрицая, что… — Ой, молчи, молчи! — перебил Кавех. — Нет. Нет, говори, давай! Скажи: «я, кажется, с тобой как в романе теряюсь»; «ты, Кави, как вязь красивый»; «мой Кавех главная лингвистическая проблема современности»; «мы будем друг другу суженными и ближайшими от трёх кусочков серебра до окончания Гавахгири»! Скажи! Мне так спокойно, до слёз, когда ты глупости говоришь! Аль-Хайтам поступью охотника подошёл к нему, взъерошенному, под руку взял и усадил на скамью. Кавех сложил ногу на ногу. Улыбаться не прекратил. Скамья была до странного мягкой. Кавех проигнорировал реальность, отчётливо при этом понимая, что простыни сминает, что все цветы — бумага и графит. — Скажи, — как к мессии обращаются воззвал Кавех, смотря в потолок. Иллюзия отступила, но не оставила: дразнила флёром специй и бутонов. Аль-Хайтам протянул ему что-то чудное, незнакомое. Вместо слов. Кавех попробовал. Кисло. На ошмётки лепестком разлетелся сад Разан, когда эта рябина — снежнинская ягода — языка коснулась. Кавех резко сплюнул горькую кашицу. Альбедо стоял напротив. — Я не знал, как ещё вернуть тебя из грёз. Подумал, что вкус будет достаточно… Мм… — Я называл тебя аль-Хайтамом?.. — перебил Кавех, опустив взгляд. Стыдно. Быть ребёнком, давать подкармливать крошками с рук, как синичку последнюю. Стыдно, ведь такое мог позволить себе только лишь аль-Хайтам. Только! — Называл, — безучастно кивнул Альбедо, чиркая в приевшихся уже глазу заметках. — И достаточно настойчиво. Шизофренический бред, не переживай, не тронуло. Витые коридоры обманули его снова. Позволили возвести занудство соседа по палате и его конкретную речь в абсолют. Позволили серый бежевым помешать, благо, что не белый с чёрным перепутать. Кавех одной рукой прикрыл глаза, другой — рот. Мутило. В темноте под веками сад Разан превращался в серпантин из нарезки научных статей и импульсивных черновиков. Горечь неведомых ягод и впрямь вытолкнула из грёз, вот только жестоко слишком толкать до дыхания сбитого под лопатки, где крыльям впору расти. Кавех вернул все листы и карандаши на тумбочку Альбедо, оставив себе лишь четыре бутона-оригами у рябиновой тарелки и ни одного полноценного портрета. Аль-Хайтам — как можно было такого мерзопакостного создать?! — предал его, позволил людям ветров и драконов, людям кафедральных соборов маской лицо своё, изумрудное, цеплять; крылья под дых ломать! Всё больше тайн, кажется, скрывала россыпь звёзд и хвойный лес за окном. Всё больше ответов, казалось, можно было найти там, словно в руинах погребённого королевства. Этот аль-Хайтам ведь и здесь слова не сдержал, исчез, когда так рьяно и задушевно планировали эту поездку на Драконий Хребет! Тогда — такой преисполненный и надутый — подарил идею исследования. Сейчас — оказался галлюцинацией — когда, Кавех, кажется, нашёл в холодные тайны древности портал. Портал в Погребённую Столицу, в древность, которая одна лишь ответы знает. За окном, среди волков, кружилась правда. Аль-Хайтам был худшим человеком в мире. Ничего другого Кавех создать и не мог. В ту ночь его не вязали. Проснувшись с рассветом он в первую очередь заметил, что прижимает к груди бумагу падисар. Что нет рябины. И нет Альбедо. И тогда Кавеха поглотила тишина. Пришёл излишний сон, горсти таблеток: то подкидывал некто невразумительный, то убавлял. Новая мягкость мира Кавеха не радовала, он иначе привык: навзрыд, в натиск, нараспашку. Ещё со времён Академии он с манерными выражениями доказывал кому ни попадя цену каждого штриха, да и сам задавался вопросом: «какой кшахреваровец может творить без блеска в глазах? Как вообще творец может перейти границы посредственности, если не способен через одинокую душу пропустить каждую иглу акупунктурную в канву создания?». Кавех любил своё искусство больше, чем себя, а искусство требовало остроты мысли. Острота мысли возвращалась лишь к ночи, у окна. За завыванием зверей и ветра трепетал радушный мир тайных чувств, слов и черт, ценнее светоносных камней и ярче сияния звёзд в глубинах бездн. Кавех прислонил ладонь к стеклу, протиснув запястье в решётку. Когда уже изотрёт это место до дыр постоянными касаниями? Когда уже ворвётся в запрелую комнату свежий воздух? Не истиралось стекло, не истиралось. Заслышав привычные мягкие шаги вдали коридора и словно носом вспомнив мятную горечь драже, Кавех отринул от окна. Подсобно боялся, что запретят, если заметят. Трогать. Подходить. Застенчивая медсестра чем-то напоминала Тигнари, разве что придерживалась молчаливого паритета и лишь следила из-за круглой оправы, чтобы Кавех лекарства не выбрасывал… Интересно, как там этот Валука-шуна? Как там Тигнари?.. Кавех ведь сбежал тогда позорно. Даже лучшего друга не предупредил. Ах, точно. Он ведь думал, что его сопровождает мифический аль-Хайтам. Кавех ненавидел, ненавидел, ненавидел аль-Хайтама! С этой мыслью на устах он уверенно спрятал таблетку под губу. Вокруг — противоречиво — шастала вереница причин так сделать. Весь мир умолял так сделать. Остаться — в творчестве — с самим собой, остаться — с аль-Хайтамом — с частичкой себя. Найти — за стеклом оконным — истину. Уже следующим утром Кавех пожалел. Взгляд не концентрировался даже на благовестном окне, руки дрожали, словно у алтаря. Но Кавех ещё помнил, что такое быть упрямцем до последнего слова, карата и точки. На третий день вернулась идейность, опасно застывшая на границе между цивильным талантом и сакральным бредом. На седьмой, когда над землёй замерло минус сорок, вернулся аль-Хайтам. Впервые Кавех увидел ненавистный силуэт снова вместо собственного отражения. Вечером. В стекле. Он не поверил сначала: прошёлся туда-сюда, наблюдая, как аль-Хайтам элегантно повторяет его шаткую походку. — Ещё и издеваешься, — тихо-тихо огрызнулся Кавех, подкрадываясь ближе. А ближе стало страшно: от одного лишь прищуренного взгляда за переливами разводов. Кавех знал, что бояться нельзя. Даже когда с потолка повалил лютый снег, как в их несбывшихся мечтах о горах… Кавех забился под одеяло и притворился, что давно уже заснул. Крадущийся шаг аль-Хайтама не утихал. Промерзала комната. Только к рассвету он позволил себе выдохнуть и немного — парой капель — всплакнуть. Потому что только сейчас стало теплее от далёкого зарева, потому что не застынут следами позора слёзы. Кавех поочерёдно то пытался согреться в собственных объятиях, то затыкал уши, чтобы скрипучих шагов новой действительности не слушать. Он думал, что если заснёт, то умрёт не приходя в сознание и тогда будет обречён на вечность в плену витых коридорах, в плену воспоминаний о том, чего никогда не было. Аль-Хайтам не говорил и не появлялся рядом, но преследовал его по поверхностям отражения. Не понять было, сколько прошло, но из форточки время от время стало тянуть весной, хотя титанические сугробы в тени двухэтажного здания таять и не думали. Кавех сам не заметил, как окружающие перестали относиться к нему с опаской. Он больше не кричал на весь коридор, не был птичкой в клетке и не лез на стены. Днём Кавех спал, пока вокруг шумели. Шумели радостно, с безумной надеждой, обсуждая то, как счастливо вскоре будет жить нормальным человеком в соразмерном мире. Под такой аккомпанемент смерть во сне не казалась неотвратимой. К первым сумеркам Кавех просыпался, долго расчёсывался, плёл косы без зеркала и, только-только вокруг теряли бдительность, пробирался в коридор и садился на подоконник. Тут не было решёток. Тут истина казалась ближе. Он клялся в ненависти. Он молил о любви. Он, право слово, посреди фразы мог передумать и начать «клясться в любви» и «молить о ненависти». Ночами коридоры больницы превращались в запорошенные тропинки Драконьего Хребта. Ночами Кавех таскал с собой книгу в тяжёлом переплёте, чтобы, если что, притвориться читателем в тусклом свете, а не туристом по вымыслам. Аль-Хайтам так же сделал бы… Нет. Остановиться. Никакого аль-Хайтама — одна лишь истина… …Интересно получается, раз они единое, то это Кавех каллиграфично писал и знал двадцать языков? Нет, стоп, стоп! Никаких языков не было. Всё, что Кавех знал на самом деле, всё, что умудрился придумать — любовь кого-то к себе. То, что о нём заботятся и нет нужды в тисках обжимать самого себя. А уж идеализировать выдуманное и потеряться в идеале — это Кавех умел, там не только двадцать языков и безусловная забота, там… Стоять, кто же там идеальный, аль-Хайтам?! Этот «хочу и буду» сам себе на уме, этот — под тридцать лет — ребёнок?! Он… Он такой, да, но и такой одинокий, такой побратим по несчастью… Закопался в своих книжках и фырчит, эскапист… Умный… Зануда! С металлическим звоном качались шарики инерционного маятника — от уха до уха. Кавех схватился за голову и отвернулся от стекла, в котором то и дело менялось родное лицо: от образа Архонта до уродливого кошмара Вестника Бездны; от чудесной картины кровью драконов до бесталанной мазни; от грязного льда до весеннего бриза. — Я тебя… не… прощаю, — обратился Кавех к отражению, стоило обручу у висков чуть ослабнуть. Это «не» оказалось тяжелейшим за многие годы. Кавех попытался отвлечься от щемящей боли и замер в исступлении, стоило в темноту вглядеться. Пустынным миражом коридор окончательно перенял черты Погребённой Столицы. Кавех слез с подоконника, оставив высокие стёкла с их пространными истинами. Книга в бурой кожаной обложке упала на сплеть тропы и паркета. Кавех и правда забыл о боли: бездумно поплёлся вперёд, не замечая, конечно, как дурные зрачки растекаются по алой радужке. Провёл пальцами по каменным завиткам. Под потолком снег путался со звёздами. Когда-то Кавех искренне верил, что именно здесь, на Хребте, в обители истории Тейвата, он впервые взглянет на снег. Не вышло. Как раз в тот год, когда они с аль-Хайтамом начали собирать документы на грант для поездки, в Сумеру, впервые за десятки лет, пошёл снег. В тот самый безнадёжно пустой и плоский день. Кавех медленно распускал косички, гуляя по Погребённой столице. Даже не верилось, что его больной разум самолично такое начертил. Может и впрямь не видение, а чудо? В видениях Кавех обычно не мог носа сунуть дальше того, что когда-то знал, а здесь, сейчас… …Красовалась подобно камням в ожерелье в горную местность инкрустированная колоннада. По верхам тянулся антаблемент, покрытый россыпью золотящихся под бледным солнцем письмён на утерянном языке. Кавех сел посреди круглой площади, зарываясь пальцами в пол, что в россыпь мяты и подснежников, оглаживая контуры орнамента, вековые стыки. Снежинки на обгоревшем носу чувствовались как впервые, как тогда, жалом. У входа в подгорный туннель Кавех заметил знакомое окно, но, подойдя, взобравшись на жилистый курумник, обнаружил пропасть. Со дна желчно кричали, ядом плевались. На дне громовыми раскатами рвали бумагу. Это были не волки, но относительная истина. Когтистая мягкая лапа тронула его за плечо. — Что ты делаешь?.. — тоненьким голоском поинтересовался снежный лисёнок. Кавех с интересом обернулся. Улыбнулся искренне. — Привет, — отозвался он, заботливо склоняя голову. Лисёнок был большой, огромный — в холке Кавеху, наверное, до талии. Кавех попробовал почесать за гривой — холодно ведь зверькам посреди снегопада, отдать бы хоть чуточку тепла. Лисёнок не дался. Точно! Звери ведь не говорят, даже такие умные на вид. Лисёнок поставил лапу на книгу, со строгим вопросом смотря на Кавеха. — Да-да, конечно, — опомнился тот, по лбу себя хлестнув. Поднял книгу и дёргано отряхнул. — Я берегу, берегу. Как странно, когда-то книга была, теперь — альбом. — Стоишь на коленях на… — слово загасло в звуках ветра, — и «бережёшь» задрипанную… — снова загасло. Да, бережёт, потому что за переплётом незыблемое прошлое: истина. Кавех не отпустил альбома от груди, но с камня спрыгнул, уселся на пересечении радиусов орнамента. — Здесь очень красиво, — медленно выдохнул он, жестом приглашая снежного лисёнка. — Знаешь, я не должен был приходить один. Кавех попытался вспомнить, как это вышло: почему так досадно больно о прошлом, почему на нём вместо меховой накидки рубашка-разлетайка и штаны для сна? — «Здесь» — это где? — с учёным видом пискнул лисёнок. — В Погребённой столице, — мягко поучая ответил Кавех. Панорамой диофильмовых кадров тянулись в арочных пролётах пейзажи заснеженного Сумеру, сереюшие пески, подмёрзлые болота и покрытый белыми шапками резной мост в Порт-Ормосе. Умнейший лисёнок хребта стоял на двух лапках. Меховые плечи были покрыты медицинским халатом. — Кавех. Я аль-Хайтам? — Нет, — отмахнулся Кавех, наблюдая за тем, как в разверстой под ногами бездне аль-Хайтам вырывал из альбома лист с фотограмой и шипя шептал «забывай». Кавех сильнее шептал альбом. Идентичный альбом. — …Кто я?.. — донеслось как из-за арок в тумане, из Сумеру снегов. — Снежная лиса. Белый лисёнок жёстко сложил лапы на плечи, недовольно хвостиком подметая орнамент от вековой пыли. У лисёнка были глаза Альбедо из палаты и манеры доктора. Ветер бездны распахнул альбом. Перестали мерцать диафильмы. С кадров и страниц исчезал аль-Хайтам. Листвой опадали надписи. Кавех хватался за буквы. Когтистые лапы пытались судорожные кисти перехватить. Пергаментные клочья касались багровых граней и сгорали. Кавех забывал счастливое. Шрам за шрамом, страница за страницей, за воем волков и пламенных агатов, не осталось ничего, кроме закостенелой ненависти. Кавех оскалился. — Да будь ты проклят, — рявкнул он, небрежно оттолкнул лисёнка, ринулся к окну, к бездны краю, на ходу теряя и обретая тропу и звёздные маяки. — Извёл и бросил! Не хочу тебя знать, себя знать не хочу! Трясясь нащупал валун-подоконник, ударился лбом о стекло. И столкнулся с аль-Хайтамом. Они сидели поза в позу и изучали друг друга с неприкаянной ненавистью. О, порядки небесные, Кавех и правда просто брошенный миром фантазёр. — Ненавижу, — с сухой уверенностью заключил Кавех, не вдаваясь в суету лисьих лап и переливы имени за спиной. — Ненавижу! Он ударил аль-Хайтама. Осыпались известняком руины, растаял в агонии гнева снег. Он ударил аль-Хайтама, но тот, парировал, видно, клинком или кинжалом: жгло руку, спину пробирал морозный ветер. Лисёнок нависал над ним, всё больше и больше на человека похожий. Кавех заглянул через плечо: аль-Хайтам сидел на карнизе и беззвучно артикулировал «ты безнадёжен». Кавех замахнулся снова, силясь достать этого садиста и предателя, горящие страницы прошлого, свои несбыточные мечтания о любви, самоспасение. Лис-Альбедо поймал за ворот рубашки. Карниз накренился. Падая в сугроб второго этажа, Кавех успел по наитию потянуться рукой к месту, где только что сидел аль-Хайтам. И лишь затем почувствовал, как тонет в колючих кристаллах. Как вытягивают за до красноты онемевшие руки. Увидел, как оравой светлячков зажигаются одно за одним окна, а что-то перепуганное ульем заводится на фоне, жужжит. Кавех не помогал и не сопротивлялся: тащили волоком, а он лишь пытался представить надёжные руки аль-Хайтама. Не смог. Согнал с карниза и больше никогда не увидит. «Ну и к счастью», — думал Кавех, терпя будто до надкостницы вжавшийся жгут и колкие попытки медицинской сестры попасть в вену «Ну и к счастью», — думал Кавех, пока полыхали от перманганатного концентрата края раневой россыпи на костяшках, в осколках стекла россыпи. «Ну и к счастью, пусть разбивается», — заключил Кавех, — об упавших с карниза, о реальности, о сердце, — всматриваясь в обретающие чёткость лица склонившихся над ним людей. Он отворачивался и не признавал, не отпускал в боли и ненависти, рушил мир вокруг и внутри. Теперь же пора… … — Что решил? — поинтересовался снежный лисёнок, с удовольствием обгладывая косточки на изломе крыла полярной совы. — Остаться Кавехом с Кшахревара, — ответил Кавех, присаживаясь у еле тлеющего костра. Погребённая столица точно была сном. Как и лисёнок, поедающий сов. — Если примешь истину, вряд ли сможешь вернуть. — Нельзя вечно скорбеть по тому, чего не было. Кавех усмехнулся. Костёр потух… …Спросонья он совсем не удивился фиксации на запястьях и бинтам на правой ладони. Не удивился и медицинскому халату на плечах Альбедо. — Кто я? — не по протоколу спросил он, плохо скрывая раздражение. Поправил закреплённую у груди левую руку, покрытую гипсовым коконом. — Лечащий врач… — замялся Кавех, — который притворился пациентом и ставил на мне эксперименты. — Наблюдал, — как между делом поправил врач. — А ты кто? — Кавех с Кшахревара. И заключение это стало безальтернативной истиной, которую Кавех должен был найти — нашёл! — за стеклом. Позже, за тишиной «холодного занавеса» Снежной Кавех привык ко всему: к перемолотым в ступке препаратов, месяцу «под надзором после выкидонов», дням изучениям чужеродного языка по обрывкам речи и случайным книгам… Привык к запрету на рисование и печальному безмолвию после предрассветных грёз, где кто-то — без лица — так нежен и заботлив. К оттепелям Кавех больше не злился, больше не болело натяжно. Как объяснили, убить в себе вторую личность, что человека убить. А покойные что? О покойных либо хорошо, либо никак. В середине лета он вышел на улицу впервые за полгода. Сенными красками размазывалось по каштановой палитре разнотравье. Тоскливо. Что осенью было, что летом осталось. Тускло. Порывистый ветер шевелил изъеденной ржавчиной иголок сосен, рисуя пейзажи надгробных гравюр, звукописью начертая некрологи. Кавех опустился на тёплую кованную скамью. Всмотревшись в людей, он в который раз задумался, что в Сумеру возвращаться не стоит. Эти люди, под иглами, полны надежд, а Сумеру, хоть сердцу и мило, но сокрыло в кронах тропических деревьев лишь скорбь по несбыточному прошлому. Первые дни после «возвращения из Погребённого Королевства» «Кавех с Кшахревара» отпевал «аль-Хайтама с Харватата» с такой же спокойной скорбью. По снежнинским традициям: на три, на девять, на сорок. Отпевал тихой колыбельной, желая навеки добрых и чистых снов, песней прощения просил за то, что создал вопреки, отразил в облике и душе своё одиночество и заставил страдать. Колыбельная одиночеству нота за нотой всплывала на мысленной партитуре, но мелодичная печаль была светла. И всё, что осталось в конце… …скрипнула калитка. — А вам он, извините, кто?.. — Коллега, — ответил до боли знакомый голос. Стянуто, нетерпеливо. Кавех замер, нотки в душе колебались. — Не уверена, что это положено, но вы могли бы, думаю, передать что-то из вещей… — Он мне придурок, — уже жёстче ответил посетитель. Санитарка у ворот извинилась в тот же миг. Видимо, к слову шло и действие. А ещё что-то близкое к «дипломатической визе» по звучанию. Кавех спустился с лавки на землю, чтобы безопасность чувствовать. Сидел и неверяще трясущимися пальцами складывал шалаш из хвоинок, пока не почувствовал спиной, что над ним нависло нечто жуткое, но не ужасающее. Совсем не то нечто из узкого переулка; не такое, как нечто того дня, в который «Кавех с Кшахревара» окончательно сошёл с ума. — Ну и что ты тут устроил? — с долей иронии спросил посетитель. Кавех краем глаза заметил, как с настороженным интересом замерли гуляющие вокруг пациенты. Поднялся нерешительно, сметая случайно шалашик — укрытие. Перед ним стоял аль-Хайтам. Вот только теперь его видели все, и все, похоже, либо удивлены были, что к «шизофренику с цветами» впервые за год пришли, либо знали легенду отделения в лицо. Аль-Хайтама видели все, глазами хлопали, а Кавех схватился за голову, упал обратно на колени и заорал. Неловкой рукой прочерченный выход из лабиринта на последнем повороте уткнулся в невидимую стену.