Колыбельная одиночеству

За тройку секунд поднялся ветер, за девять — упали на зеленеющую пламенной жизнью траву редкие снежинки. Лёгкий снег в июле пошёл, да только никто в периметре железной ограды внимания сразу не обратил. — Я сам себя обманываю, я сам себя обманываю, ты просто часть меня, которой никогда и не было, — трещал Кавех, — Часть меня, зеркальный я, без которого, — вдох без выдоха, — без которого… — вдох без выдоха. Альбедо первым сопоставил строфы колыбельного текста. — Вам лучше уйти, — настоятельно попросил он у аль-Хайтама. Аль-Хайтам не слушал: он наблюдал за ситуацией с видом хмурее снежного неба. — По крайней мере, сейчас, — продолжал давить Альбедо. — На правах уполномоченного представителя Академии Сумеру, я, учёный секретарь аль-Хайтам, имею право узнать, что происходит с ведущим представителем даршана Кшахревар. Аль-Хайтам нудил и официозничал, но казалось, что в воздухе вот-вот разорвутся эффектом домино струны арфы. Пахло свежестью и яблоками. Альбедо прижал к носу рукав и беспокойно осмотрелся. Любому мондштадцу стало бы не по себе — запахи напоминали об урагане. Альбедо молчал. Не видел ответа. Кавех перешёл на шёпот, забился в угол, рукава до середины пальцев натянул, отчаянно не позволяя кому-либо даже сквозь одежду дотронуться. — …я бы без которого и сидел так в пустом доме, сидел бы и мучился, но придумал… придумал… чтобы… стены, они, красить… Кавех поднял полный мольбы — «тебе и мне будет легче, если кто-нибудь уйдёт» — взгляд. Аль-Хайтам протянул ладонь, делая вид, что ему плевать. — Вставай. Не позорь Академию. Не позорь Сумеру. Кавех отринул от ладони, как от скверны болотной. — На правах лечащего врача господина Кавеха я имею право выносить вердикт о недопустимости встречи, — всё же собрался Альбедо. Больничный двор потерял интерес и потихоньку оживал. Альбедо настойчиво поманил к себе разважничевшегося «господина секретаря». — Привяжите меня, пожалуйста, я нарушил обещание, — прохрипел Кавех. Аль-Хайтам тут же обернулся. — Сделайте, простите, что? Какое основание вы… Альбедо подошёл вплотную и показал спрятанный под десятками листов на рабочем планшете портрет аль-Хайтама. Картинка была идеальной. — Их было больше сотни. — …имели на насилие, — инерционно закончил аль-Хайтам, весь гнев по дороге растеряв. Кавех прятался в ладонях как в гнезде и бездумно умолял привязать его, сумасшедшего, изолировать. Аль-Хайтам в незаметном нервном движении поправил ворот пыльной дорожной накидки. Он искал Кавеха год, с того самого дня, когда… не успел? Он сжал кулаки. Он не понимал, как дотпустить оплошность. Быть может, всё и в прошлом уже, но, почему-то, они здесь и сейчас, под грибным снегопадом. Аль-Хайтам задержал взгляд на изогнутой спине Кавеха дольше положенного, расслабил ладонь в поглаживающем жесте, но но не решился. Наушники поправил, быстрым шагом к калитке пошёл. С детства привыкнув к «хочу и сделаю», аль-Хайтам сначала ляпнул и забыл, потом не нашёл и разозлился, а теперь отыскал и понял, что за упущенное время скопилась критическая масса ошибок. — Мы можем поговорить? — спросил Альбедо, поймав задумавшегося гостя у ворот. Аль-Хайтам раздражённо отодвинул наушник. — Допустим, — кивнул он, прожигающе изучающе врача. — У меня запрос только один: хочу досконально знать, что происходило. Мне интересно. — Череда случайностей. Альбедо скользнул за калитку и сунул в руку аль-Хайтама бумажную падисару. Аль-Хайтам развернул цветок и обнаружил за фигурными изгибами ещё один портрет, линии которого были проведены так кропотливо, изящно-заботливо и мягко, что дрогнули серебристые ресницы. — Случайности. Это совсем не доскональный ответ. Как вы вообще… — А вы? — с жесткой ноткой возразил Альбедо. — Кто вам господин Кавех? На эмоциях аль-Хайтам пару раз возразил, ответил не по делу, но, кое-как поборов, наступающую агрессию, выдал: — Ладно. Дорогой человек. Пусть так. — Видимо, вы ему тоже. Были, — нарочно издевался Альбедо. Таял мимолётный снег, солнце светило, но не грело. Двор незаметно опустел. — Почему это «был»? — подчёркнуто сухо уточнил аль-Хайтам, приводя разум в равновесие. Голос подрагивал. — Дорогие дорогих в ситуации господина Кавеха не бросают. Теперь вас не существует. — А адекватные врачи не ставят диагнозы, не разобравшись, были ли люди. Альбедо покачал головой, снисходительно улыбнувшись. — Я счёл вас достаточно умным, чтобы думать, что по записке «ищите по своему имени вне дипломатии» вы рано или поздно найдёте дорогу, а я сохраню чистоту имени врача-исследователя и не разглашу информацию сторонним лицам. — Я почти сразу же, но… — поторопился с ответом аль-Хайтам. — Сейчас вижу: мне просто повезло, что вы не до конца безнадёжный глупец. Казалось, что сейчас земля на дыбы встанет, хотя и понятно было, что рук никто распускать не собирается. — Так он и рассказал незнакомым людям всю историю, — по-детски неверующе упрямился аль-Хайтам. — Ну почему же незнакомым? Вам. Как кинжал под бок соколиным пером. Аль-Хайтам поморщился даже. — Он не разговаривал ни с кем, после того, как я, не подумав толком, заверил, что вас не существует. Я смог составить историю только по моно… диалогам. С вами. — Я тоже, — с долей смирения ответил аль-Хайтам. — По диалогам… …И не соврал же, часть истории открылась именно так. Вот только не были это его с Кавехом диалоги: ни щебечущие, ни крикливые. Это было в забитой под выходной вечер таверне, когда он, смутными слухами ведомый, взбежал на пыльный второй этаж. Чихнул. И понял, что опоздал. На строительных ящиках лежал боком истёртый латунный бокал. К винным пятным на дереве присохли лапками мухи. — Кавех? — с толикой надежды позвал тогда аль-Хайтам, но услышал лишь умирающее жужжание да отдалённый гогот нижнего этажа. Кавеха здесь больше не было, потому что аль-Хайтам не успел, но Кавех точно был здесь раньше. Был и оставил перо. Это напоминало жест памяти, жест прощания души. Это пугало, но, пробираясь сквозь рощу пустых бутылок к тропическому перу, аль-Хайтам за сердцем верил, что наткнётся на когтистый птичий след. Скрипели доски под сапогами — из следов осталась лишь повисшая в воздухе тяжесть тоски. Аль-Хайтам перебирал перо по ворсинкам, оглаживая остов. «Горе какое-то у нашего чудо-архитектора, — вспоминался зычный смех куряк у дверей таверны, — достроился воздушных замков!» Аль-Хайтам тогда прошёл мимо, не поднимая глаз, задумываясь о величии и трагедии Алькасар-сарая, о том, как и чувства карточным домиком складывались от гадостного злословия, что дворцы под гнётом скверны. За ночь. Единственной фразой-трещиной тёмно-алой. Воздушные частицы в огромных баллонах да плаустрит зари помогали островам парить близь Селестии, но — случайность на случайность — ресурс истекал. Падали воздушные замки, родные люди по углам лесов хватались за последние фразы и родные предметы. Кто за перья, кто за штрихи. Горем каким-то упивался чудо-архитектор, топился в нём, растворялся, смог потеряться в толпе, с Сумеру слиться. Когда аль-Хайтам обдумал все за и против, решил прощения первым попросить, а затем довериться Кавеху, — чтобы построил тот всё заново, — было уже поздно. Аль-Хайтам до сих пор не понимал, как такой шебутной и яркий человек умудрился ускользнуть от соколиного взора и дотошно-любопытного острого клюва господина секретаря. Сначала аль-Хайтам остался один средь пролитого вина, а затем вдруг понял россказни Кавеха, над которыми раньше усмехался саркастически. О доме россказни. О том, как в год поступления в академию Кавех остался среди серой махины с зелёной покатой крышей один-одинёшенек. Как друзья расслоились на «коллег» и «собутыльников», а мать оставила после себя лишь записку с дарственной и подвявший цветок. Как он, позже, выговаривался, чуть не рыдая, мол, «спасибо, что ты у меня появился, рухи, спасибо, иначе так бы и сидеть мне в серой комнате и шуршать карандашами, лишь бы не было тихо, аль-Хайтам, спасибо!». Аль-Хайтам стоял один в серой тишине, один посреди целой страны. В, к слову, их трёхкомнатном доме. Он положил на газетный стол обретённое перо и на какой-то миг услышал фантомную птичью трель. Лишь бы не было тихо. Больше всего на свете тогда он жалел не о проявленной жестокости и словах, а о том, что был не расторопен. О том, что не успел позвать потерянного Кавеха. Домой. К ним домой. О том, что так бездарно сдавленно выкрикнул на выходе из таверны «подожди!», ложно заметив золотистую полосу в удаляющемся потоке людей. За каплями дождя, в мираже надежды. Осечка. Щёлк! Пальцами у носа. — Хорошо подумал, вижу, — сказал Альбедо. — Даже знать не хочу, о чём. Альбедо перешёл на неформальный тон, опустил планшет и, судя по напряжению на линии губ, почти потерял терпение. — И не узнаете, — ответил Аль-Хайтам. Он со звериным рвением захотел развернуться сейчас же. Сбежать, отвратительно скрипя зубами. — Легче уйти, да, — хладнокровно дразнился Альбедо. — Проблемы больше нет, тебя медленно, но верно забывают, боятся и не портят своим ликом кровь. Не так ли, господин Великий Мудрец? Аль-Хайтам замер. — Вы спасли Архонта, но не в силах спасти человека? — Да что ты… Наконец-то не фамильярничал уже аль-Хайтам. Самого аль-Хайтама за живое задели! Альбедо не удивился. — Не так? Тогда остановись и выслушай своё «всё», давай, структурируй. Ты же умный, как вижу. Аль-Хайтам выслушал всё, что успело случиться с октября по июль. Случиться без него. Выслушал и в дальнейшем ещё долго не мог скрыться от неприменно настигающих щемящих образов и серых красок. Альбедо говорил, что Кавех искал истину в юго-восточном окне, в районе горизонта. В стороне покинутого Сумеру. Как же всё это было неправильно, Кавех, неправильно. Аль-Хайтам присел на выступающий кедровый корень, пройдя шаткой походкой чуть больше фарсаха, и вытащил из поясной сумки махорку в древесной бумаге. Он не любил курить и скептически к курению относился, но иногда, в трудное время, переставал — на раз — предрассудительно называть блажью. В горький час это был ритуал для связи разумного с подсознательным. Ритуал поиска истины. Аль-Хайтам в её величие не верил, но сандаловый дым прояснял мысль и прибавлял ясности ума на минимально необходимый промежуток. Чисто на уровне процессов тела, конечно. Мутные кольца складывались воронкой, но ответ оставался единым: поодиночке никому из них нет больше дороги в Сумеру… …Кавех заснул под утро, предварительно силой и криком заставив привязать себя. Только так он чувствовал относительный покой, ведь аль-Хайтам вернулся и теперь утягивал в их серую мраморную реальность ещё и окружающих. Очнувшись от краткого беспокойного сна он в который раз никого не увидел рядом. Пригладил шероховатый материал вязок, будто всё ещё веря, будто ожидая пальцы нащупать. Нет. — Отвяжите, — тяжело попросил он, понимая, что снова не чувствует ничего — даже страха навредить, даже тоски. Что не опасен даже сам для себя, ведь в пустом множестве уже и перечёркивать нечего. — То привязать, то отвязать! — вспылила санитарка. — Определитесь уже, сударь! Ишь ты, фазан, расприказывался! Кавех отвечать не стал. Сдул за плечо выпавшую из шишки прядь и посмотрел на руки. Привязано то кое-как: обмотано на раз за каркас кровати, а при желании можно выкрутить кисть. Только вот зачем? По долгу службы к затёкшим рукам привык, да и просил-то, чтобы снова засесть в углу и дать окружающим право свободно забыть — о нём забыть. От вчерашнего лёгкого снега за окном и следа не осталось. На тумбочке лежал гербарный букет падисар. Кавех косился на них, озадаченно хмурясь и, когда всё-таки отпустили, поспешил притронуться к лепестку. Будто ожили под подушечками пальцев жухлые краски, спирально подчёркивая прелесть всего привычного: от текстур дерева на кремовой столешнице до переливов хвои за стёклами. В трясущихся руках оказались застывшая жизнь, прошлое и родина. Не бумага. По лепесткам тянулась вязь таинственного языка, чернила ладно срослись с растительным волокном. Надпись была прекрасна: математик и художник в душе Кавеха улыбнулись синхронно. Он вертел падисару так и сяк, пытаясь уловить недосягаемый запах специй самой близкой далёкой-далёкой страны… Так ценно. Как из звёздного моря сил хлебнув, Кавех вскочил, туда-сюда по палате пробежался, чуть ли не прискоком. С плеч свисала закатанная красная кофта, по-домашнему неряшливо топорщились распущенные волосы. Так ценно, ведь от страха не найти больше дома даже в Сумеру, Кавех пытался воссоздать его хотя бы здесь и радовался, что под рукой никогда не было зеркал. Не было возможности увидеть себя лишний раз и отметить, что каждая чёрточка кричит о попытках мысленно достроить местность до домашнего уюта и мимикрировать. — Приходили господин Лесной Дозорный и генерал Махаматра? — как ни в чём не бывало спросил Кавех, как и положено постучав по косяку, но не удержавшись от того, чтобы нетерпеливо юркнуть чуть дальше положенного. Близость неожиданной встречи заставляла глаза сиять, а голову — отключиться. Кавех не пытался верить, что — настоящие! — друзья нашли его и помогают вспомнить о доме. Кавех с первого касания о трухлявый лепесток уверовал с лихвой. Медицинская сестра в круглых очках вздрогнула от неожиданности и чуть ни повалила на кафель массивную таблетницу из матового стекла. — Нет… кое-что передал вчерашний гость и… всё. Надежду наизнанку вывернули. Кавех тяжело сглотнул, опустил цветок с письменами на стол и спросил, мысленно готовясь к новым виткам коридоров и до трясучки тяжёлым лекарствам. — Вы видите это? — Сумерская роза? — Падисара. — Простите, не разбираюсь… Девушка зарделась и хотела было забрать подарок, подумала, видно, что ей тот и предназначен. Кавех не ведал, что творит и как всё это выглядит, когда остервенело сгрёб гербарий в охапку, чтобы суетливо убежать под лепечущий крик «не бегайте!». Это его память и его падисара. Ветер в фрамуге свистел на манер сонета. Кавех вжался ладонями в подоконник и с силой зажмурился. Он пытался уйти глубже в иллюзию, чтобы убедиться, что всё нереально, что вот-вот расплавится потолок, и тогда все эти цветы станут значить не больше, чем россыпь слякотного конфетти, а реальность останется неприкосновенной. Аль-Хайтам не вырвется наружу и никому не навредит. Кавех пытался уйти, но раз за разом не видел ни Дома Даэны, ни сада Разан. Архонты, за что, это что же получается, теперь опасна даже реальность?!.. — Подожди, пожалуйста, не оборачивайся, — по-родному попросили за спиной. Кавех замер, как стреноженный, притворяясь перед собой, что палитру средины лета изучает, но видел лишь туннели троп и слыша далёкое эхо: «подожди, подожди, подожди». В памяти. От постоянного звона комбинации «ж» и «д» затрещало за ушами. Хотелось привычно уже взвыть, мол, «прошу, уходите из моей головы!». Вот только всё было реальностью: хоть сейчас, хоть тогда, что у окна, что на тропе… …У северо-восточных окраин, где величественный город Сумеру перетекал в исследовательские плантации, розовые питомники и соломенные трущобы, Кавех остановился. — Подожди, — послышалось ему. Звук тянулся издали, вымученно, словно владелец голоса не привык придавать тому подобные формы: надежды и тоски. Кавех списал на абстинентный бред. Поправил ремень линялой холщовой сумы, от тяжести которой плечо натирало даже сквозь рубаху и дорожный плащ. Непривычная тяжесть, но назад дороги нет. Кавех с Кшахревара стал настолько ничтожным, что не достоин был уже ни благодатей Сумеру, ни его цветов. Сумеру не достойно такой муки, как Кавех с Кшахревара. — Подожди, — вторило за висками. Кавех упрямился и шёл вперёд, игнорируя тошноту и головокружение. Пить к ряду две недели было ужасной затеей. Ужаснее, пожалуй, только пить две недели в долг. Извёл себя до капли, вот и слышалось всякое. Сансара звуков преследовала его вплоть до границ джунглей Локапал. Измученным странником под серой накидкой он добрался наконец: через подвесные мосты и фиолетово-белое сияние грибниц вышел к обрыву у водопада. Он в последний раз смотрел на Алькасар-сарай… … — Таким я тебя и запомню. Мирно смотрящим в окно, — закончил аль-Хайтам. Кавех обронил падисару. — Не оборачивайся, — попросил аль-Хайтам тем же голосом, которым когда-то в Сумеру просил «подождать». Он окружил собой — кольцом рук — не прикасаясь и вложил что-то в лодочку ладоней… …Кавех спустился к полному лотосов нилотпала озеру не отрывая взгляда от величия стен. Он вспоминал, со скрежетом душевным, как смог достичь хотя бы крупицы света на небосводе идеалов, как на пару дней поверил, что боги не зря одарили талантом его руки, как когда-то и руки его матери. — Мехрак, — позвал он небрежно. — Давай посидим. Верный помощник откликнулся тут же, обеспокоенный длительным сном, нервно-писклявый. — Посидим, напоследок, посмотрим… — на первый раз Кавех фразу закончить не смог, — куда… — на второй, — куда привели меня м… — на третий. Чемоданчик разбеспокоился. Кавех жалости не переносил. Попрощался со сбивчивой улыбкой и отключил. Сходилась ночь над Алькасар-сараем. Кавех на глаз разметил кусочек берега и, не жалея ногтей, выкопал аккуратную до омерзения яму. До скрипа отмыл руки, прежде чем к Мехраку прикоснуться. Земля сомкнулась плотным саваном. Он оставил Мехраку свой Глаз Бога. Он оставил Алькасар-сараю себя. Поднялся, чтоб уйти скорее — сбежать! — дальше, ещё дальше. Куда-то или вникуда. Силы, силы!.. Не вышло. Закружилась голова. Кавех опустился на колени, припал обратно к оплетённой элементальной энергией могиле. Да и может не вставать уже, всё равно: всё равно уже попрощался со всеми, попрощался… Сума сползла с плеча на шею, что висельника петля… и вдруг стала легче, буквально за мгновение до того, как Кавех решил бы остаться здесь навсегда. — Ну и куда привели тебя твои идеалы? — поинтересовался аль-Хайтам. Казалось, что именно так оно и должно было быть произнесено во всех версиях мира, включённых в память Ирминсуля. В тот момент у Алькасар-сарая покосилась перспектива реальности. В тот момент Кавех не отразил, что сам себе помог ношу удержать. Стал аль-Хайтамом. …И не знал теперь: «а был ли друг?». Кавех раскрыл ладони и предсказуемо увидел Глаз Бога в сумерском обрамлении. Увидел и тут же отдал обратно, невинно улыбаясь. Он не верил до сих пор, ведь в памяти его элементальная сущность осталось далеко-далеко, за горизонтом. Этого Глаза Бога не существовало. Не здесь. Кавех смотрел на аль-Хайтама с интересом, однако выражение его лица не читалось также просто, как раньше. Он словно ожидал чего-то… чего-то сродни чуду. Словно, как и Кавех когда-то, желал случайностью до фундамента разрушенное за миг собрать. — Это твоё, — настаивал аль-Хайтам. Кавех покачал головой. — Чем бы ты ни был, не издевайся… Этого человека не существует… Я… Кавех перетирал меж пальцев сухие лепестки. Аль-Хайтам терпеливо ждал. Терпение кончилось. — Как странно. Я вот уверен в своём существовании. — Не путай! — рявкнул Кавех и убежал, пряча лицо в ладонях. Аль-Хайтам еле успел поймать Глаз Бога и долго смотрел Кавеху вслед, топая ногой с пятки на носок, а затем, почти не поменявшись в лице, занёс окутанный изумрудной инфузией кулак над стеклом. Удар пришёлся на золотистый щит. — Я запрещаю уроженцам Сумеру бить окна в этом заведении, — попытался пошутить Альбедо и снял щит щелчком пальцев. — Поберёг бы свой Глаз Бога, а не раздавить пытался, богатей. — Это не мой. Это Кавеха. Альбедо замер с открытым ртом. — У Кавеха был Глаз Бога, и вы оба молчали?! Давай сюда!.. Аль-Хайтам отвёл руку и запрятал реликвию во внутренний карман. — Есть. У Кавеха есть Глаз Бога. И я знаю, что человек может сойти с ума. Если лишится против желания, но Кавех отказался по собственной воле. — Раз оставил тебе, то скорее по дурости, — буркнул Альбедо, не бросая попыток разрядить атмосферу. — Я завизировал право говорить о нём в таком тоне, а вас попрошу воздержаться. Его Кавех ничего ему не оставлял! А ещё его Кавех и правда придурок. Если бы сегодня он хотя бы попробовал срезонировать, структурировать. Если бы… да скорее вода в полымя, да небеса о руды, чем «Кавех из Снежной» по доброй воле согласится вернуться в хитросплетения лабиринтов кошмаров. Лабиринтов, в которых не факт ещё, что есть кого искать… …Сам аль-Хайтам нашёл Глаз Бога случайно. Тогда, когда и Кавеха то ещё искал между делом: в перерывах на кофе и спустя рукава. Это была находка более жуткая, чем наскальные письмена Дар аль-Шифа и таблички тёмного прошлого Лилупар. Лингвист аль-Хайтам и не думал, что внушать трепетный ужас может вещь без единого смыслового символа что на кристалле, что на канте. Он возглавил тогда — хотя до последнего не хотел этим заниматься — экспедицию по углубленному исследованию шахт района пещеры Чатракам: многие из уже побывавших там членов Академии ссылались на изощрённые рунические загадки и изобилие тайных ходов. Помощи «выдающихся выпускников» запрашивали. А аль-Хайтам что? Аль-Хайтам согласился. Чутьё подсказало сделать так, и он повёлся, хоть и зарёкся доверять «первобытным инстинктам». За безрезультатным копанием то в замшелой сырости, то в каменной пыли ушла в пустую плюс-минус неделя, потому, обнаружив по особому укреплённый рунами ход, аль-Хайтам даже вздохнул с облегчением — хоть какой-то интерес. Но ход завёл в лабиринт. Даже для логика плюс-минус неделя сверху какой лабиринт. В тупике группу Академии встретило дно цветущего пещерного колодца. Как оазис в пустыне — жизнь среди камня, чувственность вопреки. Аль-Хайтам внимательно осмотрел нависший над ними небесным сводом вход колодца. Безнадёга. Решив не разводить паники, он распорядился разбить лагерь. В глазах измождённых учёных вспыхнула надежда, но надежды не было. Оставалось ждать помощи от Академии по истечении срока давности выхода на связь… или надеяться на чудо. Единственный кусочек неба затянуло сумерками. Доигрывали ноты колыбельных райских птиц. Аль-Хайтам экономил силы и расслабленно лежал, покрывалом раскинув плащ на коленях. Пытался просчитывать варианты. Можно было использовать каскад последовательных телепортаций, чтобы выбраться самому и привести подмогу, но у него вряд ли хватило бы энергии на полноценный подъём. Вернуться и надеяться найти иные пути, к примеру, следуя против течения подземных ручьёв? Аль-Хайтам не был готов пожертвовать половиной отряда. Малахольные же, соскользнуть, сорвутся посреди лаза, всех нижеследующих за собой потащат… Бездна. Не вариант, не вариант, не вариант. Со стороны тусклого костра слышалось пустословие. Звуки дебатов. Аль-Хайтам обречённо вздохнул, плотнее прижимая наушники. Нашли время. Правильно когда-то иронизировал Кавех: «можно вывести дурака из Академии, но Академию из дурака ты не вытравишь». Кавех… Он бы точно притворился светлячком. Слился бы с группой в переливе слов, радовал бы смехом, но следил за припасами. Точно недоедал бы ради младших коллег. Аль-Хайтаму бы пришлось искать его, как потухнет костерок, и подкармливать из личного пайка. Под шелест крыльев летучих мышей. Заплетая золотистые косы ненароком, как кисточки бахромы на подушках во время чтения. Аль-Хайтам будто почувствовал его вдруг. Кавеха. Лозу элементального следа по касательной. Почудилось? Почудилось. Кавех — взрослый человек, как бы ни пытался это иногда действием оспорить. Взрослый человек, который сам принял решение пропасть что из жизни аль-Хайтама, что из владений Кусанали. Попрощаться не дал, как люди прощаются, извиниться за унижение, невыносимо долгое молчание, отвратительную робость и разрушенное доверие. Но от весенней синестезии аромата и тактильного шёлка, от нежности светло-зелёных рук обомлел даже аль-Хайтам. Элементальный след играл с ним, как с мальчишкой: напоминал, соблазнял открытостью, в искренность манил. Аль-Хайтам распахнул глаза. Слишком. Слишком тепло знакомое, бархат листьев. Кавех любил быть таким тет-а-тет. Касаться, аурой заполнять все пустоты, грациозничать… Для Аль-Хайтама таким мог быть только след Кавеха. Тихо, чтобы никого не разбудить, — дома такой счастливый и загадочный Кавех гостей остерегался — он пошёл за травяной нитью. С каждым шагом свербящее волнение нарастало. Аль-Хайтам и не понял, как выбрался в ранее не замеченную систему ходов, держа на губах застывшее «Кави». Энергия из нитей в образ складывалась, игривым духом лесов направляла на поворотах. Аль-Хайтам позволил себе представить волосы с цветочным ароматом, скользящие лучами солнца по скуле. Элементальный след резко вильнул вправо, аль-Хайтам покорно шагнул в неизвестность. И столкнулся лицом к лицу с Алькасар-сараем, укрывшим в могучей тени лотосы нилотпала. От свежего воздуха свербило в носу и кружилась голова. Зелень следа юркой змейкой выбралась из пещеры и, как загнездиться пытаясь, кольцом-клубком сконцентрировалась у озёрной глади. Аль-Хайтам навис над ней и спросил: — Что ты имеешь ввиду?.. Ни единого колыхания. Аль-Хайтам жестом умелого археолога снял наносной слой и по краю ямы отметил — искусственная. И всё застыло — даже звёзды не мерцали. — Тупой плесенник, ты не мог поступить так низко, — ошарашенно огрызнулся он, почти не моргая, — тварь слабовольная, совсем уже… — бормотал он, следуя за змейкой вглубь. И вернул спокойствие только тогда, когда почувствовал под ладонями холодный металл, а не окостеневшими пальцы. — Придурь, — невольно и нервно улыбнулся аль-Хайтам, очищая Мехрак от засохшей озёрной глины. Странно. Да, искусственный друг Кавеха и сам работал на цепи элементальных кристаллов, но он не смог бы рассеивать чистую энергию владельца. А уж эту энергию… Аль-Хайтам сглотнул. Да, узнал бы где угодно от края до края Тейвата, от звёзд до бездн. Да, терял рядом с ней холод мысли. — За что он так с тобой?.. — спросил аль-Хайтам, расшифровывая механический замок. Кавеху понадобилась бы веская причина, чтобы так поступить. Не от хорошей жизни творцы создают рукодельных товарищей. Аль-Хайтам раньше, после ссоры и до исчезновения, часто видел Кавеха краем глаза в библиотеке или коридорах Академии, в боевой стойке близ вод Язадаха. И везде — с Мехраком. Кто-то говорил, что это от лености: пусть детали руинных механизмов всё считают, пока мальчишка с Кшахревара стоит у линии горизонта в красном, лицом торгует. Кто-то говорил, что это из слабости, мол, иначе даже Глаз Бога не помог бы и против стайки плесенников. Любил Кавех с Кшахревара в передряги попадать, вот и собрал зверька из мусора, чтобы красиво из них выпутываться, кожи белой не марая и чести не теряя. Аль-Хайтам пресекал подобные слухи на корню. Аль-Хайтам знал, что всё это — глупая ложь, что Кавех мог и сам пересчитать две курсовых за ночь, если в азарт войдёт; что Кавех не чурался никогда в побелке измазаться на уборочных работах, да потом ещё и с прищуром улыбаться, вытирая руку о загорелую щёку безвольно млеющего аль-Хайтама. Кавех не был слаб, он был одинок. Даже покинув таверну нарочито громко смеясь, он мог через пару минут забиться в подворотню и под шум вечернего Сумеру допивать захваченное вино, смотря чемоданчику в пиксели глаз. Оставленный. При людях одинокий. Вот он верный синтез: искусственные друзья, наряду с выстраданными произведениями, помогают творцу справиться с постоянным одиночеством. Аль-Хайтама как током прошибло, когда он вытащил из безжизненного чемодана переливающийся Глаз Бога. Зеленью озарился Алькасар-сарай… …В реальность Снежной аль-Хайтам вернулся не сразу. Вторые-третьи планы; воспоминания о том, как он забыл, как дышать и вцепился зубами в костяшки. Как понадобилось сконцентрироваться на мелочах, до скуки подробным образом описать нюансы местности, чтобы вернуться к корректным интерпретациям. Чтобы понять: раз горит Глаз Бога — есть кому благословение дарить. Раз горит Глаз Бога — человек продолжает жить. Сегодня, в больничной квадратуре, тот сиял исключительно ярко. Эфемерный Кавех будто положил подбородок на плечо, а ловкие пальцы на талию. Свободной рукой аль-Хайтам пригладил невидимые дендро-пряди. Ещё с того момента у пещеры Чатракам, или даже раньше — когда в подворотне с Мехраком увидел — он обязан был понять, что Кавех не сможет остаться один. Что Кавех никогда не должен был один оставаться. Теперь дело за малым: донести это до Кавеха. Всю ночь аль-Хайтам потратил на дорогу в Сумеру. Он необоснованно боялся пропасть больше, чем на сутки. Когда он, загнанный как лошадь и, почему-то с россыпью мелких кусочков пластыря на пальцах рук, показался в Снежной, Кавех, горбясь, сидел за прикроватным столиком. Творил. Сосредоточенно чертил что-то, используя вместо лекал кропотливо обработанную плотную бумагу. Аль-Хайтам присел напротив. Кавех притворился, что ничего не заметил. — Снова интегрируешь искусство в рельеф? Кавех не отрывал взгляда от спиральных городков на стволах сосен и кедров. — Мудрое решение, — прокомментировал аль-Хайтам всё и сразу, встал и подошёл со спины. Кавех держал маску, мол, «не принимаю я реальности, значит не вижу; не вижу, значит — не существует!». — Тут угол поправить, — шепнул аль-Хайтам, нарочито выдыхая в шею. Ухватил Кавех за покрытое манжетой запястье и направил кисть к случайному месту рисунка. Кавех в растерянности выронил карандаш, аль-Хайтам повернул ладонь плашмя и вложил в неё Глаз Бога. Снова. Ненароком пальцами на нити пульса задержался. Сквозь ткань. Страшно было кожи коснуться. Кавех фырчал, растерянно бегал взглядом по схеме-выдумки. Понимал, видно, что молчанием сам себя в тактильную ловушку загнал. Не сбежать. Да и не существует гнёзд и нор, что укрыли бы от самого себя. — Хорошо. Я тут кое-что нашёл. Почитай, как надоест строить домики на деревьях. Аль-Хайтам достал и положил на уголок рисунка старый альбом Кавеха. Старый альбом Кавеха, от которого тот постарался избавиться, запрятав на пятый ряд архивного стеллажа пыльной тьмы Дома Даэны. Повезло, что ещё во времена Академии, аль-Хайтам научился искать потерянные книги, украшения, да и в принципе любые странные безделушки Кавеха по элементальному следу. Научился, как видно, не зря, потому что даже с этим талантом рыться в рыхлой бумаге пришлось не один час. В неумелой спешке порезанные канцелярским ножом пальцы нехотя отпустили обложку. Он нашёл все обрывки фотографий и записок под корешками других книг, он всё восстановил. — Почитай, — настоятельно повторил аль-Хайтам и заставил себя отвернуться, пойти к выходу из палаты. Хватило ненадолго. — На падисарах было написано… Но он забыл не только значение вязи и десятки языков, он о здравом смысле забыл, когда замолчал и услышал, обернулся и увидел, как Кавех кричит истошно, схватившись одной рукой за голову, а второй до белизны пальцев сжимая сияющий Глаз Бога. — Кавех! — позвал он и подскочил, чтобы узнать, что происходит, за лицо схватить, в глаза заглянуть, проверить, как он там… Прикоснулся к коже. Поверх домов на деревьях лежал альбом, раскрытый на фотографии, где аль-Хайтам ещё так робко и неумело придерживал Кавеха за талию, еле-еле касаясь. На фотографии, где Кавех вернулся в Академию к началу семестра и стоит, уткнувшись покрытым летними веснушками носом в плечо… друга?.. Нет. Тогда они уже не были друзьями, как, может быть, и никогда. В плечо дорогого человека, который когда-то одним дыханием заставлял душу укутаться в люрекс. Нет, не друга, конечно, в тот день они узнали, в тот день был Сабзеруз. На рисунке Кавеха комнаты тянулись витиеватой анфиладой. Аль-Хайтам почувствовал, как его затягивает в этот бесконечный коридор. Воспоминания о бесконечной юности тронули Кавеха до той степени, что резонанс утянул в грёзы их обоих… …Под ногами и правда по плитке сложилась одна из террас на ветвях великого древа, вот только радостных звуков осенней встречи и грядущего праздника аль-Хайтам не услышал. Кавех стоял перед ним совсем не легкомысленный, совсем без веснушек, серьёзный, взъерошенный и бледный. Не то время, не то место. В Сумеру шёл снег. Далеко внизу, у корней, громко удивлялись дети, впервые сжимающие подобие снежков в тёплых ладонях. А снежный ком взрослых детей Академии распался, истерзанные души засыпало многотонной лавиной. Кавех оскалился, закричал, тряся руками так, что хлопья в полёте таяли от надрывного тепла. Аль-Хайтам сохранял сознание, но понимал, что не может контролировать движения, эмоции и чувства прототипа. Это точно было связано с элементальным резонансом, с артериями земли и Ирминсулем. Подпространство, и если в Мираже Вилуриям обитали гидро-эйдолоны, то они оба сейчас — наэлектризованные дендро-прообразы. Обострение за зеленью волос и крапивной тканью душ. Никак иначе и быть не могло, мираж! Ведь аль-Хайтам точно знал, что сейчас лишь сознание в кукле, ведь если бы хоть на секунду смог бы изменить выражение лица, бровью двинуть, рот открыть — он сделал бы. Исправил всё. Чтобы не было этого воспоминания. Воспоминания об их расставании. Он пришёл спасти Кавеха, но с каждым громким словом сам всё больше и больше увязал в иле отчаяния. Он пришёл спасти Кавеха, но как бы ни пришлось Властительнице спасать их обоих! Его самого. — Ты решил догнать меня, чтобы ещё добавить?! — крикнул Кавех, сплёвывая снежинки. — Я всего лишь не хотел, чтобы за твоей помойкой в голове осталось последнее слово. Слишком логику уважаю. Нет, нет, конечно нет! Не поэтому гнался сквозь погоду и спирали подъёмов, просто чувства были слишком разгорячёнными, просто никак в пол врасти, замолчать. Непривычно никак, но никуда больше, кроме него — Кавех — ноги не вели. — Это у меня помойка?! — продолжал дендро-эйдолон Кавех. Сахаром таяли снежинки на салатовых ресницах. Аль-Хайтам из прошлого сделал вид, что призадумался, пока истинная душа внутри зверем ревела, пытаясь вернуть контроль. — Логику он уважает! Отказался от лучшей части проекта! — От финтифлюшек? — От ф… Тьфу! Ну и задохнись в своих «сутях»! Это всё важные детали, истукан! — Важная помойка, да уж… — саркастично усмехнулся дендро-эйдолон аль-Хайтам. — И да, логику я уважаю побольше, чем тебя. Кавех поник, а аль-Хайтам подумал вдруг: а что, если за маской этого воспоминания и его «Кавех из Снежной» переживает всё это снова? О чём они говорили до этого эндшпиля? До этого апогея? Как дендро-сущности оказались на террасе под лавиной? Кавех хотел углубиться в начертательные особенности иероглифов ради оттенков смысла и поиска связи между внешними закономерностями и соответствующими словами? Лепнину рассматривал, барельефы, чтобы по единственной завитушке разгадать истинное назначение здания? Аль-Хайтаму просто не нравился путь от частного к общему? Кавех не мог взглянуть на общее, не нагрузив его тут же мириадой важных деталей? Всё? Какой. Бред. Досадный. Бред. Аль-Хайтам смотрел на руку, пытаясь сжать кулак. Рука не слушалась, а гадкий язык всё шипел и шипел: — Я жалею, что сотрудничал с тобой. Ты как сорока в клетке. Орёшь и таскаешь блестяшки. И всё это не было шутками артерий земли, и всё это не было спектаклем дендро-эйдолонов. Тающий на разгорячённых щеках снег, ярость и рвущееся сплетение судеб и рук, жестокие слова. Всё реальность, всё до звуков — происходило. Не существовало контроля, не существовало возможности сказать «прости». Чернила перечёркнутой зеркальной «Е» застыли на морозе. До Кавеха не дотянуться, не обхватить лица, не забрать слов назад вместе с инеем воздуха, лишь и оставалось — смотреть на сквозящую в весенних глазах боль. — Не видеть картину в целом и строить из себя светоч Кшахревара, — продолжал он против воли. — Зазнавшаяся пустышка без базиса. Считаешь, что нахвататься отовсюду по вершкам — это эрудиция? Аль-Хайтам резким движением отобрал у Кавеха альбом, который тот трепетно охранял, тщательно скрывая под покровом накидки. От снега. От — бывшего? — любовника. Этот альбом был первой и единственной вещью, которую Кавех тогда схватил, убегая из дома. Дома, который уже начал обустраивать, который с блеском золота звёзд в глазах понемногу, по веточке, в их родное гнездо превращал. — Что это? — брезгливо, не в силах остановить приступ ярости, продолжал аль-Хайтам, неряшливо листая. — Личный дневник? Фу… — Верни!.. — выдавил Кавех, будто в слове задыхаясь. — …какая мерзость. Головой о грудную клетку, раздирать пространство руками. Без надобности всё оказывалось. Внутренний вопль был не в силах перебить твёрдости голоса прошлого. Аль-Хайтам долистал до страницы с фотографией, вытянул её из уголков-держателей и усмехнулся без улыбки. — И за это ты держишься? Кавех… — Отдай!.. — скривившись от злости выпалил Кавех, напрыгнул на него, чуть не достал, но аль-Хайтам вспышкой телепортировался в сторону. Только прядь успела по носу пройтись. Кавех не удержался, чуть через перила не перевалился. — Ты безнадёжен, — резюмировал аль-Хайтам, кидая альбом к его подрагивающим ногам. Кавех упал на колени, подгребая под пола одежд выпавшие страницы, хватаясь за альбом, как за спасительную тростинку. Это сейчас аль-Хайтам знал, насколько много в нём было: рисунки матери, записки с нравоучениями и пожеланиями от покойного отца, письмо о приёме в Академию… их шутливые записки с попытками написать «я тебя люблю» так, чтобы это можно было вставить в научную статью, и никто бы не заметил. — …и такой пустой и плоский, что меня воротит. Точка. Фотография осталась зажатой между пальцев. На веснушчатых щеках Кавеха с картинки оседала влага. Аль-Хайтам порвал на два раза и важно сложил руки на груди. Дендро-эйдолон Кавех с открытым ртом и немощью на лице пронаблюдал, как лёгким пером падают на плитку обрывки фотографии. Пронаблюдал и развернулся, притворившись статуей, прежде чем рваным шагом пойти прочь. Аль-Хайтам смотрел вслед удаляющемуся силуэту, а в голове крутилось всё то, что не отвратно случится; то, чего он мог помочь избежать. Кадры Глаза Бога в ладонях, лазури пера на столе, бледного лица Кавеха на грани вопля «ты всего лишь часть меня!» менялись всё быстрее, и быстрее, и быстрее. В агонии беспомощности, в отчаянии безвозвратности аль-Хайтам всё больше и больше растворялся в образе прошлого себя. В дендро-эйдолона образе. Забывал, тонул, частичка за частичкой сливался со взвесью мирового тумана… Пока на линии горизонта, кометами, ни замерцали два зелёных огонька — как на болотах искры путеводные. — Аль-Хайтам! Аль-Хайтам не поверил. Звонкий голос повторил. — Рухи! Глаза дендро Кавеха сияли ярче утра. Он подбежал, еле касаясь носочками мокасин белого камня. Обнял за шею, уткнулся носом в ключицу в отчаянном жесте привязанности, что пронёс через годы и боль; привязанности, которую не убить было вспышкой жестокости. Аль-Хайтам смотрел как возвращались к золоту его волосы, вечным садом Пайридаэзы замирает подпространство и остаётся лишь этот кадр, лишь этот. Фундаментальные принципы оказались бессильны перед небесным порядком и потоками артерий, но чувства — воплощённая искренность, яркая деталь, пережившая катаклизм — смогли побороть контроль. Аль-Хайтам почувствовал руки и виновато обнял в ответ, чуть хребта касаясь… …Заразительно задорный город пах цветами и фруктами. Благоухали корни великого древа. Кавех задул палочку благовоний и вдруг понял, что ни он, ни аль-Хайтам больше не дендро-эйдолоны. Снова видение. Кавех смиренно прикрыл глаза. Ну и пусть видение. Сегодня он чувствовал себя в безопасности. Этот Сабзеруз кошмара не предвещал. — Обойдёмся без ключа Хадж-нисут? — слабо улыбнулся Кавех, рассматривая аль-Хайтама как в последний раз. — При чём тут древний меч? — удивился аль-Хайтам. — Ну… — вторя прошлым видениям откликнулся Кавех, протягивая руку. — «Говорят, что только ключ Хадж-нисут способен открыть врата в сады Пайридиэзы». — Охотно верю, — как завороженный ответил аль-Хайтам, принимая тёплую руку. Кавех знал, что сейчас он только «Кавех из Сумеру» и хотел насладиться этим моментом. Только что пережитая вновь застаревшая боль растаяла вместе с приходом тепла праздника цветов и урожая. В груди трепетало по-юному. Он тянул аль-Хайтама за собой, душой помня каждый шаг, тысячи раз за тёмный год пережив в мечтах и воспоминаниях свет этого дня. Аль-Хайтам молчал. Так странно. Сегодня, в тишине, он казался настоящим. — Выбери стаканчик, получи закатник! Выбери стаканчик, получи закатник! — кричал ребёнок у прилавка. — Третий, — предположил аль-Хайтам, подумав пару секунд. Видимо, попытался свести психологию со статистикой, но в последний момент сдался и сказал наугад. Кавех хихикнул, когда спутник получил щелбаном по лбу. — Второй, — мирно сказал Кавех, совершенно уверенный в себе. Что в грёзах, что в тот день стакан был вторым. Раздосадованный мальчик протянул Кавеху сочащийся сладостью закатник. Тот подкинул фрукт к осеннему солнцу и поймал у носа аль-Хайтама. — Я, наверное, уже не вернусь, раз это случилось снова, — горько улыбнулся Кавех, слизнув с пальцев сладкий сок. — Почему? — растерялся аль-Хайтам. Каждый из них думал, что другой нереален. — Если всё зашло так далеко, что уже не больно, значит я больше не выберусь, — ответил Кавех, утягивая аль-Хайтама в цветочную толпу. Аль-Хайтам молчал, наблюдая за каждой морщинкой, каждым жестом. Несмотря на болезненный тон этот Кавех казался счастливым донельзя. И счастье это было иррационально заразительным. Они остановились у прилавка, ломящегося от плетёных розеток с вареньем. Кавех попробовал. Персик Зайтун. Вкус чудился таким реальным, что с каждой каплей Кавех всё больше убеждался: это навсегда. Аль-Хайтам привиделся ему в сквере у больницы, чтобы ухватиться под локоть и забрать навсегда, оставив в стране снегов лишь безвольную оболочку. Они протиснулись к сцене, переодически теряя друг друга в толпе, но тут же находя, по наитию, заветные руки. Да так и не расцепились, когда замерли у подмостков. Артисты театра Зубаира растягивали последние ноты вокализа, а Нилу кружилась на сцене как впервые, воспевая священную мудрость забытого имени Руккхадеваты и безотчётную храбрость сердца Набу Маликаты, Богини Цветов. Разбредались и растворялись за кулисами древние божества, из рук в руки гулял декоративный меч, пока не попал в ладони сурового на вид мужчины. Аль-Хайтам поёжился и поднял взгляд. Принц Ксифос смотрел с обжигающим холодом и качал головой. За кулисой прошмыгнула тень Алого Короля. Оставалось лишь спокойно кивнуть. Кавех поник. Аль-Хайтам заметил тут же и пригладил рожь волос, приобнимая под боком, позволяя спрятаться за широкой спиной от толпы, от сумятицы хитросплетений разума. Да и оба они, на деле, в самом надёжном месте мира спрятались: посреди счастья и гомона толпы. Свои ноты укрыли в общей партитуре. Кавех смотрел на руки аль-Хайтама из-под полуприкрытых век, из-под пшеничных ресниц и пытался представить бело-зелёные рукава академических одежд. Как было на том самом Сабзерузе… …Когда они, без пары дней год знакомые, не сговариваясь сбежали с последних лекций и столкнулись у входа в Дом Даэны. — Что, краской залился от того, что начертательную геометрию прогуливаешь? — быстро собрался аль-Хайтам, отворачиваясь как раз вовремя, чтобы самому не попасться на красноте. У Кавеха с собой даже конспектов для прикрытия не было. — Осень слишком бархатная, — буркнул он в ответ. — Душно. Они помолчали, ловя полуулыбки на лицах друг друга. Так и жили ведь: между полемикой и признанием. Неплохо жили. Воистину бархатная листва падала у входа в Дом Даэны. Из-за дверей фантомно пахло бумагой, прохладной чистотой после летней уборки и счастливым одиночеством ожидания. Аль-Хайтам вытянул из паутинки волос Кавеха золотистый лист. Движение вышло донельзя плавным, органичным. Кавеха с самого утра преследовало предчувствие неожиданности, светлого осеннего сюрприза. Он то и дело косился на пальцы аль-Хайтама, наблюдал и выжидал. — Тебе не идёт сухая листва, — как на зачёте ответил аль-Хайтам, отряхивая руки. — С чего бы?.. — растерялся Кавех. — Мне говорили, что у меня глаза… — Как у Пушповатихи на фресках и витражах, да-да, — сбивчиво и быстро подхватил аль-Хайтам, рефлекторно опуская взгляд на пыльные ботинки. — Потому тебе должны идти венки… Но только не сухие. — Эй! — рассмеялся Кавех, не придав значения «сухим венкам». — Я же этим сравнением тебе ещё не хвастался! — Тем не менее это очевидно, Ка… в… — «и», — ех. — Забыл как меня зовут? — Кавех шагнул вперёд, деловито сложив руки за спиной. — Задумался. — «Забыл, что не спросил разрешения». — Над чем же? — «На что же?». — Увлёкся. — «Можно ли так называть, как чувствую?». — Чем? — «Кого?». — Мыслью. — «Тебя». Шелест звучащих и беззвучных диалогов скрылся за шелестом листвы, но ожидание чуда никуда не ушло. В тот год Нилу впервые выступала на Сабзерузе. Молодая, прекрасная, как осень, с нетленной медью волос. Кавех, поглощенный очарованием мелодии и трогательной древностью легенд пустыни, сам стал только очаровательнее. Он верил, что нависшая над городом мудрых ветвей феерия сегодня искрами бутонов разрастётся в сердцах. Верил, как верят в неотвратимость рассвета. — Гадание! Чудотворное гадание! — доносилось из пёстрого ряда торговых палаток. Аль-Хайтам бы не отреагировал в обычный день, но сегодня душа стелилась мягкостью атласа, а Кавех… лицо Кавеха, его жесты и дыхание были переполнены густыми и эфемерно-тонкими одновременно эмоциями, а голос тянулся шёлковой нитью. Девочка-гадалка пассом ладошек заставила их сблизиться и вытянула из сакральной латунной чаши заботливо сложенные бумажки, разложила четыре штуки веером и попросила выбрать. — Вторая, — взял инициативу аль-Хайтам. Забрал, развернул и, под предлогом совместного чтения, подошёл неприлично близко, не боясь даже, что Кавех уловит его прерывистое дыхание. Надпись проявилась. — «Наши отражения, ключами для замков, помогают распуститься свету истины», — прочёл аль-Хайтам. Кавех промолчал, вникая в изысканную каллиграфию, ловя смысл между строк. Как странно!.. Звуки предсказания отдавали сладостью… но дешёвые зеркала с каломельным напылением таили опасность для жизни и дыхания; да и ценная серебряная пыль не напоминала о сахарной отраде на кончике языка. Аль-Хайтам смотрел на него, как редкий зеркальный мастер на уникальное творение. Подрагивали пальцы под рукавами. Пальцы, которым должно бы оставать алебастровыми слепками, неприкосновенным искусством. Кавех смотрелся в его глаза и видел себя во всех проекциях. Себя и только себя. — Говорят, что только ключ Хадж-нисут… — завёл бард у главной сцены. — …способен открыть истинную память Пайридаэзы, — спустя года закончил аль-Хайтам в иллюзии, невольно сказав не то, что было нужно по тексту, но то, что просила душа. Под базарные навесы повалили цветочные хлопья конфетти. Кавех уже давно не видел таких сочных, сверкающих оттенков, настолько радужных, что пела душа. — Кави, — неуклюже то ли напомнил, то ли попросил «Кавех из Снежной». — Кави, — кивнув, то ли подтвердил, то ли дал прошенное аль-Хайтам. Конфетти закружилось на манер урагана, а Кавех почувствовал, что граница между ними с аль-Хайтамом снова эфемерна, но теперь это не было похоже на приступы самоукачивания. Это было похоже на возможность в любую секунду понять, что чувствует другой, взглянуть на мир его глазами. На пронзительную эмпатию, на доскональное понимание своего отражения, смешение стилей, наложение проекций, пограничный диалект и плавающий фокал. — Что бы я ни сделал, я всегда считал тебя единственным, кто… — как истинный бюрократ занудил аль-Хайтам. — Я тоже, — понял Кавех. — И давно простил. Аль-Хайтам застыл в ужасе. Может, это уже его грёзы? Существовало ли ему прощение? Он прикосновением проверил Кавеха на реальность. Тот зажмурился, и сам ища всё новые и новые доказательства реальности. Бездумно счастливые люди целовались медленно. Бездумно счастливые люди опутали друг друга личной паутиной алых нитей и памяти, застряли в урагане заблуждений. …Аль-Хайтам знал, что Кавех — самый настоящий человек в мире. Что только «мудрый старший» мог побороть силы Ирминсуля и вытянуть «нерадивого младшего» из горнил прошлого. Что только Кавех… …даже не надеялся, что это не сон. Вспоминал струящуюся мягкость того самого Сабзеруза, робко сжатые в момент первого поцелуя плечи и верил, что это возрождённая память останется финальным ходом его игры с сознанием. Их добровольной ничьей, где Кавех может быть бесполезно счастливым в выдуманном мире. Его обрывом партитуры. Шагом в море квантов и долгожданным забвением в искомой нежности. А нота всё тянулась и тянулась. От оставленного Глаза Бога и обретённого вновь друга (друга?..) до попытки столкнуть его образ с карниза. От пустоты и плоскости оскорблений до безмолвного прощения у истоков. Так, мозаично, возвращалась память. В темноте, за веками, Кавех увидел, как дендро эйдолон аль-Хайтам покровительски кивает, словно отпуская в добрый путь, навеки из дома отчего, самое дорогое, что у него было… …Стены Дома Даэны радушно приветствовали детей своих. Аль-Хайтам наблюдал, как Кавех свободно прокручивает меж пальцев перьевую ручку. Перьевую ручку, которую только недавно нашёл закладкой в наплевательске оставленной мёрзнуть на сквозняке книге. В книге, где аль-Хайтам забыл её — достаточно дорогую — на прошлой неделе (больше семи лет назад). Страницей за страницу цепляясь перешёптывались книги, словно приговоры у Аратрис научились выносить. Аль-Хайтам медленно, стараясь не касаться носками стыков плитки, прошёл между рядов… …Кавех смотрел на строки кванторов отрицания, когда ощутил плечами невесомые объятия. — Не правильно? — горько спросил он Книги перестали шелестеть. Приговор был вынесен. — Какой же ты дурак, Кавех, — улыбчиво ответил аль-Хайтам, перевернув ручку волшебным ластиком кверху. Настоящий. Он. Аль-Хайтам. Стирал чёрточку за чёрточку и обворожительным почерком дорисовывал все зеркальные «Е» до смысле «существует». Кавех в долгу не остался, стоило лишь зародиться искре веры. С упрямством творца он сложил их ладони по смежной линии больших пальцев и вывел на своей перевёрнутую «А», а на его — зеркальную «Е». Ведь «∀∃» означает существование в любой ситуации. Всегда. И Кавех больше не сдастся, как сдавался «Кавех из Снежной». Он повторит столько, сколько нужно, отстроит с фундамента до шпиля. О стены размажется, но не откажется. Всегда. Ощущая себя беспросветно одиноким в огнях авроры над тундрой, Кавех избрал созерцание себя через любовь. Когда ни наискось, ни назад, ни свернуть; когда каскадно опали на голову карточные домики, и осталось только двигаться вперёд во времени, он жил вопреки отчаянию колыбельных и баюкал одиночество мантрами голоса аль-Хайтама. Видел себя его глазами. Переносил на его личину свои глубоко забитые чувства, учась любить себя хоть немного через призму единственного человека под звёздами, которому ты, когда-то, поверил. Созерцать через любовь… …Говорить с дорогим человеком, когда в жизни не осталось настоящего и надежд. В образах дендро эйдолона, лозы путеводной и улыбчивого света. В темноте колодезных пещер, параличе иллюзий и духоте кабинетов. Созерцать через любовь. Видеть в ней спасение, видеть в ней душевность собственную. Видеть умозрительное убежище, где, посреди жара пустынь и пурги, не останется места одиночеству. Аль-Хайтам вынырнул из грёз от ощущения тепла. Кавех сидел перед ним на коленях и неверяще оглаживал его лицо. Он немного задержался с реакцией: замер, как сонный филин, и наслаждался. По удаляющимся шагам было очевидно, что Альбедо хотел зайти, но передумал. В конце концов, за некоторыми экспериментами лучше наблюдать на расстоянии и покорно вести записи. — Я вспомнил… — сказал Кавех, стоило аль-Хайтаму немного двинуться, перестать ночной птицей притворяться. Кавех мимолётно покосился на карниз, за окно, где, улыбаясь, сидел дендро эйдолон аль-Хайтам: его страх, выдуманная личность и недуг, что сумел обрести собственную форму и отпустить несчастного создателя, как только в душе того пламенем вспыхнула жизнь. Этот другой аль-Хайтам улыбался. Кавех благодарно улыбнулся в ответ. В этот самый образ иллюзорный образ растаял, разлетелся призматическим спектром. И жухлый мир Кавеха снова обрёл краски. Настоящий — его! — аль-Хайтам ждал, смотрел на него с терпеливым вопросом. Кавех бросился ему на шею так резко, что чуть с кровати не свалил. — …травы и правда бывают зелёными, — закончил он и протяжным выдохом нарисовал последнюю мажорную ноту на партитуре некогда отчаянной колыбельной.