Колыбельная одиночеству

За ночь покрылась чернёным серебром инея жухлая снежнинская трава. Кавех почувствовал, как опустились уголки губ, в бледности своей близких к увядшей сирени. Вот оно и произошло: скоро на окраины Тейвата, вслед за первыми кристаллами, вслед за хлопьями первыми, опустится долгая ночь. Вот-вот, к концу октября, через тающий на лету месяц, осунутся последние травинки. В сером снегу солнце растворится. — Не стоило тебе сегодня выходить, — обыденно сказал аль-Хайтам, с совиной ленью отрывая изумрудный взгляд от новостной сводки. Кавех покосился на газету: свежая, не размокла ещё даже, но, вот что странно, ни разу её в руках не подержал, а уже казалось, что на три раза каждую строчку изучил. Легковесный свежий покров у лавочки истоптан был. Кто и когда только успел, кто и когда… Время быстро пронеслось, но чего волноваться, когда оно, видно, ближе к краю мира, на этой холодной окраине, идёт иначе. Чуть задумаешься — и минут-двух как ни бывало. Только малахит, изумруд, рубин и согревающий холод глаз аль-Хайтама. Такого странного аль-Хайтама, который, несмотря на расстояние и дела, чудом Селестии рядом оказывался и ждал сколько надо, пока экзальтированный и экспрессивный, чересчур чувствительный и закрытый разом Кавех прогонит тоску. Мысль поймает. — Я должен проверить, что происходит на стройке, — поймал таки, прервал постыдное молчание, наклонился и отряхнул носки лёгких туфель с серыми шнурками. Не важно, откуда снега нацеплял уже, хотя из-под козырька, с крыльца, ни шагу ещё не ступил. Не важно, когда аль-Хайтам успел половину покрова на пустыре у дома примять. Важно, что шнурки с какой-то поры серые. Аль-Хайтам медленно свернул газету и легко смахнул наледь с соседнего места. Кавех принял тихое приглашение и позволил приобнять себя за плечи зажатые. Даже пёрышек в негодовании не распушил. Пёрышки, правда, хуже шнурков. На душе посерело, полиняло. — Боишься нового «горящего дворца», строишь из себя трудоголика, а на деле… — Молчи… — встревожился Кавех, прижимаясь ближе и то ли ощущая тепло, то ли за сердцем веря в его существование. Аль-Хайтам такой, каким всегда и был. До их крикливых ссор, до всех этих слёз бездарных и осипших хрипов. До примирения, которое Кавех… ах, да, не помнит. Да и стоит ли помнить, если сейчас всё хорошо? В недрах Снежной, средь кип плановых и типовых проектов бетонных кварталов, выворачивающих наизнанку расчётов, дешёвых стёкол в новомодных грязно-белых рамах по линейке, рядами… Хорошо. Они ведь всё равно рядом, они вместе. Всё хорошо. Хорошо. Хорошо. Хорошо. И аль-Хайтам такой, каким был всегда: что здесь, что в Сумеру. Не изменился вместе с архитектурной модой, не сгорел как пресловутый дворец и мечты. Он здесь: разум для надрывного сердца; тот, кто с лёгкой руки помогает сойтись сметам, считает квадратуры и подсказывает те материалы, которые станут и эстетикой холодного города и крепким его остовом на века. Задумался сильно, затерялся. Снова время упустил. Аль-Хайтам уже ушёл. Он всегда уходил неожиданно, непредсказуемый секретарь!.. Кавех не злился. Открыв глаза, он обнаружил себя одиноко сидящего на узкой скамье, плечи охватившего. Вцепились в бордовый кашемир пальто онемевшие пальцы. Кавех выдохнул, и октябрьский рассвет помутнел как пустынная даль перед бурей. Щупальцами расползалось перед глазами облако заиндевелого воздуха. Кавех не злился, потому что аль-Хайтам обязательно вернётся, если будет тяжело. Всегда возвращается — аксиоматически — ведь тяжело здесь — где гаснет солнце — всегда. Среди величественных дворцов таинственной и закрытой Снежной Кавех надеялся найти хотя бы визуальный покой и профессиональное счастье. Таинственная и закрытая Снежная менялась и не в лучшую сторону: в бездну стремилась, за Каэнри’ей гналась. Избавлялась от излишеств, и каждый архонтами сложенный на усталые плечи день Кавех замечал, что не архитектура подстраивалась под тянущиеся лентами вековые леса, а леса вырубались чудными машинами ради застройки. Только резиденция затворницы-Царицы нависала над промозглым городом напоминанием о величие. Сверкали купола. Перваншевые башни не отбрасывали тени на ряды домов с редкими тоскливыми украшениями, ведь тени лишь при солнце возможны, лишь при солнце… Кто-то ухватил его за руку, кистью с кистью переплёлся. Кавех остановился на полушаге, в узкой улице, что в тисках зажатый. — Мне несколько надоело напоминать, что тебе следует вернуться в Сумеру. Домой. — Ты забываешь всё время, — печально улыбнулся Кавех в ответ, ненароком сильнее сжимая словно бы ускользающую ладонь. — У меня нет дома. — Верно. Но у нас есть. Они медленно сделали пару шагов. Похрустывал первый снег на манер пересушенной лепёшки. Аль-Хайтам смотрел тяжело, исподлобья. Кавех этот взгляд изучил давно, понимал, чем заслужил. Он тусклый. Только покосишься на такое — уже от отвращения зеленеешь. И как аль-Хайтам ещё не сбежал? Пёстрая накидка давно сменилась на блёклое пальто, узорные чешки на туфли закрытые. В первые дни в Снежной Кавех без подсказок снял колечки и серёжки, в дальний ящик спрятал. Приучился скромно — без легкомысленных косичек — волосы собирать. Потому что смотрят, смотрят, смотрят! Пальцем тыкают, за углом посмеиваются!.. — Кавех, — шепнул на ухо аль-Хайтам. — Успокойся. В какой-то момент после примирения аль-Хайтам научился читать его мысли, словно романы бульварные. Душевно Кавех эту идею лелеял: мантрой повторял, чётками меж костяшек пропускал. — Всё нормально! — Поспешил заверить Кавех. Люди в шубах, почему-то, косились на них совсем неладно. — Просто, хабиби, даже волосы, я задумался, я же… они… Кавех резко зажмурился и почувствовал как от кончика носа до носочков прошлась трескучая волна. Он стоял один среди густеющей рабочей толпы. Руки в замок сцепив, переминаясь с ноги на ногу и смотря вдаль, на опутанный рассветной авророй дворец Царицы. Аль-Хайтам снова ушёл. Парой слов успокоил и ушёл. Не поверил, что некогда до светлого золота выгоревшие волосы теперь — ломкие пряди до плеч, без акцента и блеска; что и у красок глаз встречаются унылые оттенки. Что Кавех себя что внутри, что снаружи растерял. В него верили, но почему тогда так и тянуло замогильно разрыдаться, почему хотелось вопить, мол, «люди, милые, я так в вас верил, помогите, помогите!»? — Извините. Вам нужна помощь?.. — Аль… — начал Кавех. И осёкся. Не верно. Мигая глазками на него уставился совсем не аль-Хайтам, нет… Снежнинская женщина со смоляной копной. Настороженная, словно к побегу готовая: левая нога на половину шага назад. От кого тут бежать, от кого?.. — Нет… Нет-нет, что вы!.. — Натянул улыбку Кавех и сам на пару шагов отступил. Взъерошился. — Я уже ухожу. В водянистых глазах-блюдцах напротив легко было считать сомнения и страх. Кавех поспешил прочь. С этой улицы. От этих людей. В Снежной, к слову, многовато оказалось странных, внимательных ненормально, липких и немного сумасшедших. Таких, как эта горожанка-прохожая, интересных таких — всё время помощь предлагающих. Кавех опасался, что даже здесь, в закрытой «ледяным дипломатическим занавесом» стране, кто-то прознал про его бедственное положение и бездарное прошлое. Тревога прибивала ко дну, кристальными шипами душила, замученным терном сжимала виски, и только аль-Хайтам мог собрать колючки. Его единственный в мире человек. Единственный, кто остался. Вплоть до последнего поворота Кавех смотрел только под ноги, понимая, что улицы столицы путали и путали квадратным лабиринтом, а люди косились и косились. Добить хотели, вестимо, жалости ради. И Кавех уже не против был — не вывозил, всё ждал подсобно, когда угаснет последняя искра. Ждал с той самой секунды краха, когда границы Сумеру покинул, и терпел лишь ради аль-Хайтама. Не по совести было умирать, когда о нём так радели, когда столько ему во благо делали. Страшно было и за гранью тонуть в бессмертной вине обесценивания стараний и забот. Новый квартал. С маленькой буквы «работа». Сухой, ничего нового в облик города не привносящий. Его рук, к сожалению, «работа»… А может и было высокое и прекрасное, может, это Кавех медленно догорал, и взгляды его исказились в ожидании долгой ледяной ночи. Стоило только показаться на объекте, как повисла тяжёлая тишина. Они боялись его. Этого зашуганного Кавеха, порочащего своим видом прекрасное, руками — архитектуру, а помыслами аль-Хайтама. Даже не столько боялись, сколько мерзко — мерзко и страшно — было находиться рядом с тем, кто волок за собой увядание. Кавех брюзгливо провёл по идеально прямому внутреннему углу. Словно укрываясь, завернул в маленький двор, растирая между подушечками пальцев каменную пыль. — Взгляни на это критически, — предложил аль-Хайтам. — Закончи проект как профессионал, не строй из себя барышню кисейную. — Мне горько от того, что вслед за тем, как мир изуродовал мою душу, я начал уродовать мир. Аль-Хайтам попробовал улыбнуться, положил ладонь Кавеху на макушку, утверждая беззвучно, мол, «не говори ерунды, ты же мой дорогой старший, не подавать плохой пример какими-то бреднями, обойдусь». — Тебе просто нужна была мора, — резюмировал он уже вслух. — И место, где спрятаться, — добавил Кавех. Руку перехватить попытался, но не успел. Только свою — вторую — резко в волосах нащупал. Пальцами по прядям прошёлся, слегка вниз потянул, уши прикрыл, чтобы не было больше ни команд бригадиров на грубом снежнинском, ни трелей улетающих прочь от бессолнечного мира птиц весенних. Аль-Хайтам приходил всё чаще, но оставался рядом всё меньше. Кавех истосковался уже по чему-то обстоятельному, нежному поистине, он не… он… Он губу закусил и не позволил себе рыдать. Не позволил позориться. Во время работы аль-Хайтам беспокоил редко. Даже если хотел подсказать что-то, до чего его растерянный Кавех не доходил, ждал перерыва и уединения. Сегодня Кавеху невыносимо страшно было остаться одному, замереть. Он судорожно бегал из угла в угол, от дома к дому, с этажа на этаж. Проверял всё. Щурил недовольные кошачьи глаза, ругался с прорабом, елозя по чертежу руками, что по холсту кистями. Нормальным казаться хотел, вот только не сходились черты карандаша с чертами кирпича. Рисунок с реальностью. — Ты дрожишь, — подметил аль-Хайтам, стоило очередной перебранке о сроках закончиться. Исчез. — Я… Просто я в ярости!.. — вскинул руки Кавех, нецелесообразно и безнадёжно пытаясь эмоцию из индиго в золотисто-алый перекрасить. Появился на мгновение. — Хоть самому себе не ври. Одиночество догнало, всё-таки, ищейкой. Тянуло из щелей меж стен гнилых терпким табаком. Зычный смех лился из-за недоставленных окон. Ха-ха-ха там-тамов Натлана ударами. Флейта-безделушка свистела не мелодично, а не ветер, нет, не ветер… Кавех дышал резко, загнано. Метался лисицей в вольере, словно искал нечто, что ценнее всех истин и спасёт обязательно… Замер. Врезался. Ладонями шелушащимися проскользил по шероховатости стен, будто в мире удержаться пытаясь. — Спокойно, — только тогда вновь отозвался аль-Хайтам. С элегантной танцевальной точностью развернул его за плечи и твёрдо сказал. — Спокойно. Пока я с тобой, тебя никто не тронет. В карминовых глазах расходилась мрачная буря. Силуэт аль-Хайтама путался с рядами стен и парадами туч. Выпадали секунды. Кавех держался за родные руки из последних сил, в хватке ощущал эфемерность пустоты, разряженную плазму… …И себя. Свои ладони на своих. Потерянное на меридианах Снежной время. — Рухи, — губ почти не размыкая искал Кавех. Малая… Владычица… С ним нет никого, он один. Как холодно. Он обхватил дрожащие плечи. Сам. Заунывно попытался спеть что-то бессловесное, раскачиваясь из стороны в сторону. Как в детстве. В детстве бывало, что так дарили тепло очага и причастность, в зелёно-рубиновых стенах, в руках родительских… Стены жали, трещали рёбра. Всего лишь имитация колыбельной, жалкое самоукачивание. Снежные иглы резали бронхи до той поры, пока воздух не спёрся, не истлел, не превратился в дым… Безнадёга, начало конца — мёртвой колыбельной скрипичный ключ. — Кавех, — как в самые мягкие дни позвал аль-Хайтам, руку протянул. Кавех испугался. Оттолкнул. Ведь как же это, ведь никто не заходил, ведь… Силуэт в академической кандуре только что сложился из россыпи снежинок. Нет! Это… Кавех зажмурился, пряча кисти в рукавах, а, глаза открыв, увидел… себя?. Там, где стоял только что. Теперь уже его уродливый серый образ с редким проблеском сирени хлопьями распадался. Снова темнота. Проблеск под дрожью ресниц. И всё на места встало. — Ты безнадёжен… — начал аль-Хайтам. — …и такой пустой и плоский, что меня воротит, — договорил Кавех знакомую — шрамом на душе — фразу. Фразу, на которой всё закончилось, а затем, через пожары в Сумеру, тонущий Фонтейн и личный хонкай, и… куда, куда, куда… Когда наступило «завтра» и всё вернулось?.. Сюда, в снежнинские бури, добровольно в пасть вечной ночи, ведь больше и некуда. Ни сейчас, ни тогда, ни «завтра». — Нет… — ошарашенно возразил аль-Хайтам, и Кавех его не узнал. Аль-Хайтам не сказал бы так, это не его тон. Испорченный суп, куда они оба насыпали специи по вкусу да с излишком, а не тон до ноты знакомый. — Нет, нет! — подхватил Кавех, выдыхая со свистом. — Ты прав как и всегда, не уходи только. Я буду пустым, я буду, я… — Ты не прав, Кавех, ты хороший. Ты излишне хороший. Не аль-Хайтам. — Я пустой и плоский, — вторил Кавех. Голос не был резким и звучным, как полагалось, апатичными переливами оброс. Стал аль-Хайтама голосом. — Я такого не говорил! Слишком громко, слишком звонко. Потому что это не он. Не аль-Хайтам. Это голос Кавеха. Где-то за крашенными рамами вихрилась обеденная буря, горной рекой утекали из сужающейся комнаты целые часы. Когда с лица, казалось, вся отделка мира осыпалась; когда на костяшках живого места не осталось, а паузы между появлениями и исчезновениями аль-Хайтама стали занимать пару взмахов ресниц, Кавех упал на колени, в стены веру растеряв, и закричал навзрыд. Безвольно на спину перевернулся, вместо дыхания пытаясь убедить себя чужеродным голосом, мол, «хороший ты, хороший, хороший ты, хороший…». Он дёргано выпутался из душащего пальто. Чудилось, что с потолка штукатурка валилась, заживо в пыли хоронила. От жара намокла шея, но Кавех чувствовал лишь то, как дрожат точёные губ, видел лишь то, как аль-Хайтам — снова здесь — силится поднять. Снова о пол удар. Зачем-то подниматься. Снова падать. Зачем-то подниматься. Снова. Сердце крыльями канарейки трепетало. Дрожали несущие стены. Кавех закричал, завизжал, заорал, зажав уши, так, словно навсегда без голоса остаться решил. Как в гнезде сжался, колени к груди притянув. — Мастер Кавех?.. — далеко не сразу услышал он нерешительный вопрос. Обернулся, заставляя как с шарнирами несмазанное тело двинуться. Ошарашенные люди из бригады заполонили арочный проём. Кавех, шатаясь, встал, опёрся на стену. Дышал, чуть рот приоткрыв, до сухости по нёбу мерзко. Нужно бежать отсюда. Срочно. Бежать от озадаченных светлых лиц народа морозов, прятаться в дальнем углу… и всё же… он подумал слабовольно, вспомнил, мол, «люди, милые, я так в вас верил». Вспомнил, что хотел бы на колени упасть перед любым, кто сможет защитить сейчас… настоящий кто-нибудь… сейчас… Действительно под руки подхватили. Кавех обернулся. Осмотрел снежнинцев, ни единой эмоции не понял. Только одна истина нашлась — это не аль-Хайтам. Архонты, где же он, когда дальше уже некуда? Не захотел опускаться на дно ледяной проруби? — Отпустите, — кое-как сказал Кавех, судорожно выкручиваясь. Не аль-Хайтам. Нужно. Найти. Бежать. Аль-Хайтама. Из этой. Он. Комнаты. Поможет. Срочно. Пожалуйста!.. Кавех на ватных ногах протиснулся через немую толпу. Зигзагом понёсся вниз по лестнице, силясь забыть голос тот — иномирский; голос, как шёпот бездны; голос, которым только что он сам и говорил. — Аль-Хайтам, — на пробу позвал он снова, виском в стену влетев. Страшно. Издевательство последнее таилось в новых звуках, да и не отзывался никто. Улица, наконец-то. Лёгкий снег хлестал по горящему от ужаса лицу; по плечам, лишь сатином рукавов рубашки покрытым. Каждый звук начинался с большегрузного барабанного громыхания. Кавех, на бегу, расталкивая людей и марая их шубы в извёстке да крови с костяшек, поднял взгляд к небу. Запнулся. В исступлении упал на колени и вдруг осознал: Какая же Снежная огромная и безжалостная. Какой же он маленький и жалкий. Слоями нитей на древе веретена нарастал трепетный ужас. Это уже выходило за грани человеческого. Кавех чувствовал, как в ужасе этом растворяется, корнями в него врастает, в ниточках путается. Горло охватывала шёлковая резь. Он уткнулся лицом в ладони и завёл тихую мольбу: «мама, мамочка, я так тебя любил, я так тебя люблю». — Кавех. — Не оставляй меня, пойдём домой, забери меня домой, мама, мамочка! — Кавех! Он чувствовал постыдные потоки слёз на щеках, челюсти углах, шее. Во власти стихий кружились картинки разрушенного Фонтейна. Вагонетки и водовороты. Ржавый металл. Кавех попытался пойти дальше, вырваться на широкий проспект, но воздух будто стал плотнее, сладковатым первозданным морем обратился, расплавом яшмы: ни вдохнуть, ни двинуться. Кавех попытался ухватить незримую женскую ладонь в кружевах перчаток, попытался, но… …в конце-концов все они утонули год назад. Вспомнил и вынырнул словно, безвольно упал на брусчатку. Глубинная память о матери не давала отдышаться, от соли лёгкие прочистить да глаза. Где-то, всё ещё за толщей морской, слышалось это неуверенное «мастер Кавех», а мастер Кавех искал пальто, с безумной и безотчётной надеждой хватаясь за наледь, как за ворота край. Холодно. Холодно. Холодно. Замерзала на пальцах умозрительная вода, опадала соль. Затрещал иней — убежало время. — Кавех, — снова позвали этим «ужасающим, но необходимым» голосом. Аль-Хайтам навис над ним, подавая злосчастное пальто. Кавех поверил, потянулся, но ладонь прошла сквозь кашмир. Треск инея — секундой минута сменилась. Гудела толпа. Аль-Хайтама не было видно, но Кавех, сквозь плотность вод и удушливый аромат пустынных барханов продираясь, знал единственное: только аль-Хайтам и остался. В целом Тейвате — только! — в морях и песках не похороненный, самый настоящий, только… Подозрительно исчез холод. Тепло дождливого леса обманчиво нежно прильнуло ко лбу. А затем раскрылась истина: жар пустыни, горящий сандал. В дымном запахе укрылся катарсис путей. Покрытый насыщенными смолами конец, что некогда на свет претендовал. Кавех оцепенел. — Отойдите, — забито шепнул он, — отойдите, — шёл, человека за человеком отталкивал, скидывал лёгкие руки с плеч, — прошу, отойдите. Кавеху не нужно было оборачиваться, чтобы понять — за спиной горело Сумеру. За спиной заливисто смеялись, по хребту язычками огня игриво скользили. Задорное нечто играло реквием на кори-барабанах. За ним, «мастером Кавехом», пришли. Догнало, наконец-то, монументальное горящее нечто! Его главный проект, его мечты и амбиции, его гордость и вера в человечность. Всё, что вечно за спиной стояло, да так и норовило грузом безмерным упасть на усталые плечи, но не могло — не могло! — ни настичь, ни покинуть. Агония несбыточных порывов и золото прядей на фоне её красно-жёлто-голубых отблесков. Кавех сложил обмороженные пальцы в молитвенном жесте и последние капли надежды и сил потратил на то, чтобы поднять веки и, что кукла на руке неумелой, вознести к Селестии: «аль-Хайтам». Мир закрутился песчаными волнами, водоворотами пламени, полыхающими дюнами. Кавех увидел себя анфас. Увидел развернувшийся за спиной яростный пожар. Горел Алькасар-сарай. Ничтожная фигура у крыльца тянула руку в потрёпаной беспалой перчатке, спускалась, хрустящих слёз не утирая, по пепелищу родных смертей и истёртых о ступени стремлений. К нему, Кавеху, руку тянула. Но Кавех не был собой, не мог себя же спасти. Он был аль-Хайтамом. Робкие люди вокруг лица потеряли — Кавех лица различать перестал. Да и куда там: куда там других чертами наделять, когда в собственных путаешься? Образы смешались карминово-изумрудной акварелью. Давили уже не стены, но собственные рёбра. Пугал до исступления не огромный город, а то, что внутри загородками разрослось. В уголках глаз тускнели картины, размывалась акварель, окрики перекрывались древесным треском, доигрывали последние ноты цимбалы и кори-барабаны. По телу расходилась глубокая дрожь: промёрзлым акцентом, тягучим и щекотливым отчаянием. Исчезало тепло, исчезал холод. Кавех чувствовал себя насекомым в темноте янтарных оков: на века безальтернативно одинокой, не живой и не мёртвой. Аль-Хайтам… Кавех всё ещё искал его посреди немеющего мира. Ткань. Чьи-то руки накинули ткань. Слишком много рук вокруг. Драп, кажется. Не его пальто. Не те руки. Бабочка всё меньше и меньше дёргалась в янтарном кристалле. Смеющееся нечто задуло последние искры. И тогда он — тут же, казалось бы, — очнулся. Кавех. Только Кавех. Посреди запахов хлора и извести. Совсем один. Потолок с продолговатой лампой навис над ним плотным брезентом. Кавех не понимал: пытаются решётки на окнах и дверях защитить его от мира или мир от него?.. Понял только тогда, когда рукой попытался повести. Прочные вязки. О, Архонты… что он натворил после того, как сомкнулась темнота над пепелищем? За прутьями уже светало. Сегодня или завтра, октябрь ли? Тонкий снежный покров с погнутых листьев не спал: свежий, или тот самый, в котором Кавех — вот только что, казалось бы, — терялся хлеще, чем в декабрьской вьюге? Он осторожно, на пробу, позвал аль-Хайтама, попутно пытаясь выкрутить из тканевых наручников саднящие запястья. Аль-Хайтам ответил только раза с четвёртого, да так глухо, словно из-за основательной стены. Невидимый. — Сомневаюсь, что ты смог бы обидеть кого-то больше, чем напугать, не беспокойся. Его извечно спокойный голос отдавал брезгливостью и злобой. Кавех не понимал, чем снова успел провиниться. Не помнил. — Тогда за что?.. — Робко уточнил он, инстинктивно продолжая крутиться-вертеться, выискивая аль-Хайтама в каждой частичке пространства… — Неверная постановка вопроса, — занудствовал аль-Хайтам, — не «за что», а «почему». …а замечая лишь десятки язвочек под эмитированными напульсниками. — Не советую выкобениваться. — Ладно, — смирился Кавех, прикрывая глаза. — пусть будет «почему». Почему? — Потому что ты совсем сдурел, Кавех. Совсем слегка «совсем». Кавех стыдливо голову склонил. Подушка отдалённо пахла перьями, спутанные волосы — щелочным шампунем. Вслед за звоном замка и скрипом дверных петель ушёл аль-Хайтам. Люди на койках взбудоражились, разверещались разноголосо. Кавех только сейчас соседей-невольников заметил. Лиц не различил — забыл в ту же секунду, что узнал. Одинаковые, серые и, по свербящему ощущению за грудиной, такие же одинокие. Может, ещё и хуже, ведь у него, Кавеха, хотя бы есть аль-Хайтам. Особенный. Если люди вокруг умны, то он умнее всего скопа. Если он записывает происходящее на собраниях, то осознаёт пером больше, чем великий мудрец — разумом. Если кто-то заботится о близких лишь нежностью, то аль-Хайтам справлялся лучше даже в благой жестокости. Особенно. Если… — Разговаривал? — донеслось со стороны входной решётки. — Да, — последовал девичий ответ снаружи. — Но мирно. — Мирно?.. — уточнил Кавех. — Скажем так: до этого я пытался не дать тебя связать, — мигом отозвался аль-Хайтам. Человек в застиранном белом зашёл в комнату, и Кавех моментально понял две вещи: во-первых, бездна, да, он как-то умудрился угодить в больницу; во-вторых, нет, он смертельно не желал ни с кем разговаривать. Кроме аль-Хайтама, конечно. — Доброе утро, — обратился нежеланный человек без лица. — Как вы себя чувствуете? — Скажи про руки, — мудро подсказал аль-Хайтам из-за спины. — Саднит, — ответил Кавех, не поднимая глаз. По повисшей тишине стало ясно — врач задумался, наверняка губы сжал… Сейчас то что не так?! Спокойно-спокойно за окном было, начинался к заре хлопковый снегопад, а Кавех даже сам для себя был безвреден донельзя. Что не так?! Он бегал взглядом от стены до стены, по эмалированной краске, ответы ища, пока не понял вдруг, что снова может согнуть руки. Щипало так по детски обидно, что хотелось надуться и расплакаться. — Кавех, — напряжённо начал врач, придерживаясь уверенного общетейватского с мондштадским отголоском. — Сколько пальцев я показываю? Кавех вяло прищурился, но, как назло, так и не смог сосредоточиться. Губы уже подрагивали от настигающего стыда, когда аль-Хайтам подсказал: — Четыре. Закручивалось колесо Сабзеруза — какой стаканчик ни подними, результат гадания будет один. Кажется, не праздничный. — Верно. Скажите, вы осо… — Четыре! — уверенно ответил Кавех, подсказке вняв. — …знаёте, что произошло?.. Кавех осёкся и услышал издевательский смех соседей по несчастью. Как над дурачком смеялись, как над разодетой цирковой собачкой. Замерли юные руки снежнинской девушки, накладывавшей мазь на горящие руки. Все вокруг его обсуждали. Все вокруг его осуждали. Называли «чудиком сумерским», «шизофреником»… над аль-Хайтамом издевались, всю грязь как из-под ногтей ножом выковыривали и перетирали голос на голос, грубость на грубость. — Всё я осознаю, — как мог чётко ответил Кавех. — Переработал, упал в обморок… Быва… а-х-ха-ха… Сорвало как ни с чего, да так, что звуками такими только стёкла выбивать. Смех был нервным и отрывистым. Кавех попытался встать, но сильные как камень руки снова прижали его к постели. Снова и снова, снова и снова, как — четыре, Сабзеруз — в цикле: он вырывался, аль-Хайтама звал, к незримому тянулся. — Посмотрите сейчас на меня, — ровно и строго попросил врач, сжимая его стёртые запястья. — Что вам нужно? — возмутился Кавех, смотря в укор. — Я ничего не буду… говорить, я и так видел, видел всю свою грязь, я… аль-Хайтам! Кавех, под нарастающий смех и радостные писки, мол, «любая шизофреничка невероятно сильная, когда её вяжут», вырвался, метнулся к болезненно-зелёной стене, вжался. Грохнулся со звоном металлический стул у наблюдательного поста. Вслед за звуком Кавех осмелел вдруг: увидел себя. Себя, загнанной рысью сидящего на сбуровленной постели. И тогда заговорил твёрдый, корректный в формулировках и конкретный в истинах аль-Хайтам. У стены. Отряхиваясь с педантизмом. — Твоя грязь вгоняет тебя же в эмоциональную яму. Давно пора было открыть рот. Кавех метнулся обратно, наблюдая по касательной как градиентно меняется его образ от светлого к серому, в суперпозиции застывая между кроватью и стеной. Врач ухватил шебутную птицу под неверное крыло. — Кавех, вы понимаете, что всё это время аль-Хайтамом для вас были вы сами? Что аль-Хайтама не существует?