***
По приезде в родной город, женщина думала и уже планировала, какой ужин они с внучкой приготовят. Какой пир устроят, обсуждая все деревенские сплетни за маленьким квадратным столиком. Однако, квартира встретила её немой тревогой, красотой новых обоев и тишиной. Давящей, страшной, почему-то волнительной. Галина Алексеевна Хмельная, словно по зову сердца, двинулась к своей старшей внучке. Наспех завязанный платок съехал на плечи, а пакет с конфетами противно шуршал, но отгонял странное, гнетущее возбуждение от старушки. Снег хрустел, местами проваливался, мешал двигаться. Женщина заваливалась на сугробы твёрдые, чертыхалась, но вставала. Соседки были проигнорированы, а собаки дворовые — не замечены. Как только оградка могильная перед глазами сморщенными появилась, старушка осела. Две внучки лежали рядом, словно обнимали друг друга. Скучали друг по-другу и уже, казалось, воссоединились. Лёгкие слишком быстро потеряли весь воздух, грудь сжалась. Тело не двигалось, болью тугой отдавало. А по стенкам органов, по-тихоньку, сердце доброе ошмётками скатывалось. Женщина улыбнулась, треснуто, страшно. Скорбь к горлу подкатывала, проглоченной боялась остаться. Она продолжала сидеть на снегу, картину семейную наблюдала, к девочкам своим хотела. Она помнит день, когда Лера пришла к ней с новостью страшной, помнит горький вкус каплей сердечных, успокоительных. Помнит боль свою, без границ которая, лечению не поддаётся. Лишь изнутри пожирала тело уставшее от жизни долгой, к гибели неминуемой тянула ближе, быстрее. Она Ирину свою во всех вещах окружающих видела. В гребне старом, в кружке узорной, в зеркале. Волосы седые свои в хвост тугой затягивала и приговаривала, чтобы Ира упокоилась с миром, чтобы не тревожила её, чтобы Леру не трогала. Но старшая Хмельная в сына её пошла, упёртая. В углах дома сидела, из окон за всеми наблюдала, парфюмом сладким летала по комнатам пыльным. Всегда рядом была. А сейчас старушка сидит и смотрит, как два ангела её — крыльями переплетаются, как улететь от неё порываются. Тишину могильную будит крик отчаянный, громкий надломленный. Бабушка подрывается, снег руками бороздит, к внучкам ползёт своей. Голову тёмную на колени укладывает, прижимает ближе и кричит. Зовёт кого-то, к сыну своему обращается, просит дочери помочь младшей. Под руками трясущимися от страха и старости сердце девичье тихо заводится. Снег прогибается под шагами тяжёлыми, хрустит.***
— Галина Алексеевна, я думаю, что вам стоит идти домой. Парни проводят, а я тут останусь. — тихий голос касается пустынных больничных стен. Парень немного хмурится, улавливая мерзкие запахи, царящие в приёмнике неотложки. Он бы многое отдал за простой глоток чистого воздуха, однако, продолжает стоять рядом со сгорбленной женщиной. — Внучок, всё хорошо, я ещё посижу. — сломлено отвечает женщина. Она правда устала и ноющие колени были бы не прочь отдохнуть. Однако, хозяйка тела своего сидеть на стульях твёрдых продолжает. — Я позвоню сразу, как только будут новости. Идите, Лера скоро очнётся и захочет покушать. А разве домашняя еда не является лучшим лекарством? — Валера улыбнулся, заметив огонёк в глазах старушки, и подав руку пожилой женщине, аккуратно передал её Сутулому и Лампе, сказав одним взглядом, что те головой отвечают за неё. Парни, кивнув, повели бабушку по знакомой дорожке, увлекая своими бессмысленными разговорами о погоде, учёбе и дружбе. Кудрявый долго в след троице смотрел, смоля сигарету во рту. Он не мог осмыслить происходящее, сколько бы не пытался. Записка, что на столе найдена была — сейчас в кармане лежит, душу согревает. На бумажке скомканной три слова — заветных, главных, важных. Он эти слова только от матушки слышал, а сейчас наяву испытал всю чувств гамму, все эмоции возможные. От этого в груди что-то отдаёт волной горячей, но Валера лишь головой машет, окурок выбрасывая в сторону. В коридоре садится, на место знакомое. Он бы порадовался воспоминаниям о пьянке с Шаганэ на кафеле холодном, однако в голове туман густой, непроходимый. Перед глазами белизна с кровью мешается, в ушах крик ужасающий стоит, а руки в кулак сжимаются. Шёл к Ералашу, а пришёл к смерти верной. Чувствует, как тело крепкое сдувается, высыхает и пеплом на покрытие мокрое падает. Располагается рядом с телом маленьким, холодным, изученным ночью тёмной. К стене твёрдой, неприветливой затылком прижимается, глаза щурит до пятен цветных и больно кулаком ударяет покрытие напольное, будто оно провинилось сильно. Переживает. Ужасно переживает за девчонку свою, мечется зверем загнанным по уголкам разума своего, себя убеждает, что хорошо всё с ней, что живая. Из-за дверей тяжёлых девушка шлёпает, устало так, покачиваясь. Маска на лице медленно сползает и стук каблуков больше не слышен. — Валерий Туркин? — голос тихий заставляет парня от созерцания клеток отмёрших отлипнуть и взгляд поднять. — Валерия Хмельная находится в палате. Вы завтра можете её навестить. Операция прошла хорошо, но она потеряла много крови. Ещё замерзла очень, ещё бы полчаса на открытом холоде и она бы лишилась руки. — Спасибо, җанымның яктысы — он головой в ответ кивает и в глаза напротив смотрит. — Узнали всё-таки. — девушка смущённо взгляд в сторону отвела, да всё-таки за руку разбитую её взор зацепился. — Валерий, пройдёмте в процедурный кабинет. — на каблуках разворачивается, а парень болванчиком следует за фигурой стройной, за дверью скрывается, а деревяшка щёлкает — закрыто.***
Глаза тяжёлые, под тяжестью свинца открываться не хотят. Темноволосая борется с организмом своим, всеми силами того подгоняет, да не получается ничего. Тишина давит на тело изувеченное, плющит его, в матрас жёсткий вдавливает. Аромат сладковатый чувствует, а после и руку на щеке своей. Нежную руку, родную, знакомую. Из-под ресниц чёрных слеза солёная катится, на шею стекает, а подушка впитывает покорно воду солоноватую. — Спасибо, Лера. — Ира на сестру свою смотрит, гладит по коже нежной, улыбается губами красными. У обоих в головах шутки младшей всплывают, что помада алая на губах Ирки уже впиталась в кожу настолько, что красить не нужно. — Спасибо, что не убила его. — шёпот тихий, вкрадчивый. Кроме Леры его услышать никто не может, но обе понимают, что не нужно никому разговоры их подслушивать. Темноволосая хочет подняться, хочет сестру прижать к себе, как делала это на кладбище страшном, да тело не слушает, каменеет. Подсознание картинки подбрасывает, сестру перед глазами закрытыми рисует, чётко, образ за образом. Лера завыть хочет, попросить забрать её, сказать, как она устала. — Ты молодец, Лерочка. — второй голос выбивает весь воздух из груди. Девушка пытается понять, что происходит, радуется, что дома оказалась, радуется, что близкие рядом. Ведь голос этот только одному человеку принадлежит. Самому родному, главному. Маме. — Не спеши. Мы всегда рядом. Живи, Лера. За всех нас. — последнее, что слышит девушка перед тем, как проснуться. Глаза ореховые резко распахиваются. Тело стреляет болью нетерпимой, в панике сердце стучит, а зрачки сфокусироваться пытаются. Пытаются образы людей родных увидеть, да только палата пуста. Голос последний папе принадлежал, от осознания этого просыпаться не хочется. Глаза закрывает, жмурится, заснуть сном вечным пытается. Да в голове слова отцовские мелькают. Не спешить. Вздох тяжёлый дискомфорт доставляет. Ноги затёкшие с кровати виснут, она встаёт, за капельницу цепляется. По стене идёт, держится за ниточки крепкие, что родные в неё вшили, заштопали душу развалившуюся. — Медсестра! — хрипит темноволосая, на стойку сестринскую опирается, да кроме трубки снятой с телефона больше не видит ничего. — Блять, кто-нибудь! — громче повторяет, горбится от тяжести бремени своего. Рука забинтованная больше папье-маше напоминает, пульсирует и волочится вдоль тела. Внимания заострять на таком смысла нет, да и времени тоже. Ей бы укол какой-нибудь, таблетку и домой. До процедурки добирается быстро, в дверь стучит и ответа не слышит. — Да вы ахуели все. — психует, толкает капельницу, а та с грохотом на пол падает, все бутылочки в стёкла превращаются. Рука здоровая кровью наливаться начинает — иголки, выдернутые из вен небрежно, кожу тонкую ранят. Только тогда поворот ключа в скважине замочной поворачивается, щелчком надежды призрачной раздаётся. А на пороге кудрявый стоит. Взлохмаченный, дышит тяжело. — Валерия Сергеевна, чего же вы тут? Вам в палату надо. — медсестричка из-за спины крепкой выглядывает, волосы свои поправляет, халат потуже затягивает. А Лера уже не слышит ничего. В глаза яркие смотрит, пронзительно, словно ищет что-то. И находит. — Валер, ты мог подождать пока я сдохну? — спрашивает, стоит неподвижно, не моргая. — Лер, ты чего? — парень вперёд проходит, ближе становится, хочет дотронутся до щеки впалой, да в ответ сам по щеке получает. Та краснеет за секунду, жаром обдаёт лицо мужское. — Ничего, Турбо. — хмыкает, из глаз ореховых слёзы не выпускает, осколки сердца своего обратно склеивает. — Лер, не было ничего. Слово пацана даю, не было. — до кудрявого доходит нелепость происходящего, медсестричку наблюдает, которая быстро ретируется куда-то по коридору. — Не омрачай клятву. Как чушпан себя ведешь. — харкает в лицо словами этими, улыбается треснуто, разбито. Поворачивается спиной к объекту любви своей и уходит, стуча костями разваливающимися по кафелю больничному. В темноту движется, кровью пол мажет, что капает из вены. А Валера смотрит на неё, да следом не идёт.