До конца наших дней

Дмитрий устало стянул с носа очки для чтения. — Ну что ты пристала ко мне со своей омелой?! Наннель сердито стукнула под столом ногой. — Потому что ты упрямый осел! Они спорили по поводу рождественских украшений каждый год так яростно, что прислуга боялась лишний раз зайти в кабинет и доложить об обеде — так громко кричала графиня, и так злобно шипел ей в ответ граф. Причины споров притом каждый раз были разные: то чета Дегофф-Унд-Так им не могла сойтись во мнении по поводу гирлянд на фасаде замка, то по поводу организации городских гуляний, то об обертке, в которую следовало поместить подарки для маленькой графини. На этот раз камнем преткновения стала омела — невинная традиция украшать дверные проемы цветами, под которыми принято было целоваться, почему-то вызвала в Дмитрие яростный протест. — Это глупая смущающая традиция, которой не место в нашем доме! — процедил он, — Я не собираюсь объяснять Фриде, почему я вынужден целовать, допустим, Клотильду или кого-то из горничных, если мы столкнемся в проходе! — Ты можешь никого не целовать, если не хочешь! — воскликнула Наннель, — Это просто цветы, они не ткнут тебя насильно шипами в чужие губы! — И всё равно идея глупая, — пробормотал Дмитрий, вновь надевая очки. У него было еще много работы. — Я всё поняла, — громко сказала Наннель, театрально положил ладонь на лоб, — ты просто боишься поцелуев! — Ты хоть слышишь, какой бред сейчас несешь? — устало выдохнул Дмитрий, — А, впрочем, делай, что хочешь! Мне уже это все осточертело! Он уткнулся было в бухгалтерский банк, но цепкая женская ручка мгновенно выдернула его у Дмитрия из-под носа. — Ты вообще знаешь, как отвратительно звучит фраза «делай что хочешь»?! — обиженным голосом прошипела Наннель, — Это всё равно, что ссора, только отложенная и с проигрышем для обоих! Отвратительно! — Ну извини, — язвительно зашипел в ответ Дмитрий, выдергивая руку. С минуту в комнате царило нервное молчание, а потом Дмитрий услышал, как Наннель наклонилась над его столом. — Давай прогуляемся? — неуверенно предложила она, — Мне не нравится, куда идет наш разговор, и, кажется, мы в шаге от ссоры. Ненавижу такие моменты. — Я тоже, — честно признался Дмитрий, протягивая руку к пальто на вешалке. Он больше всего ценил именно это в их браке — осознанность и границы. Как бы они ни ругались, сколько бы ни спорили, но никогда не переходили ту грань, после которой шли уже личные обиды и накопленная ярость. Они оба были страстными натурами, и именно поэтому знали, что в каждом споре самое главное — вовремя остановиться. Графский парк, присыпанный снегом, сиял под еще не успевшим скрыться за горами солнцем, и Наннель, взяв мужа под руку, поморщилась от того, что забыла в доме свои солнечные очки. Дмитрий, разделяя страдания жены, свернул с центральной дорожки и повел их обоих вглубь пышных розовых кустов, достаточно высоких, чтобы давать приятную тень, и достаточно плотно укрытых садовником к зиме еловыми ветками, чтобы давать гуляющим повод почувствовать себя в настоящем лесу. — И все-таки, что за проблемы у тебя с этой дурацкой традицией? — начала вновь Наннель, крепче прижавшись к руке мужа, — Чем тебе так не угодила омела? Дмитрий поджал губы, собираясь с мыслями. Теперь он мог быть откровенен — спор закончился, и нужды держать оборону перед упрямством жены у него не было. — Под этой чертовой омелой меня всегда пытались поцеловать все, кому не лень, — фыркнул он, — в юношестве это были бесконечные кузины, которых прочили мне в жены, потом, в Вене, на меня налетали перебродившие в своем гормональном застое однокашники, которым за неимением женского общества хотелось хоть куда-то построить свой язык. Я ненавижу эти цветы. Мне под ними всё время приходится от кого-то отбиваться, а потом получать оскорбления от женщин и глупые вызовы на дуэль от мужчин, которым я разбивал рожи. Наннель ласково провела по его предплечью, с пониманием и легкой тоской глядя ему в глаза. — Мне очень стыдно, — шепнула она, — ведь в «Гранд Будапеште» я тоже налетела на тебя совершенно без твоего согласия… Дмитрий криво усмехнулся. Этот инцидент произошел дня за два до их первой ночи вместе — Дмитрий уже осознавал свои чувства к новой знакомой, но не имел ни малейшего понятия, что с ними делать. Он не готов был называть эти чувства влюбленностью, и все же, когда Наннель появлялась рядом, сердце его начинало биться чуть быстрее. И потому, когда в один из предрождественских дней он ждал ее в коридоре перед вечерней прогулкой, на которую они договорились, сердце его чуть не остановилось навсегда, когда столичная дива, хитро прищурившись, встретила его не приветственным взмахом руки, как обычно, а легким, игривым поцелуем в уголок губ. Очевидно, выражение его лица в тот момент было до того дурацким, что Наннель, рассмеявшись, указала пальцем на арку, под которой они стояли — всю люстру и спускавшуюся вниз лепнину обвивали декоративные ветви омелы. Дмитрий примирительно поцеловал Наннель в висок. — Напротив, это был первый раз, когда я был почти благодарен этой чертовой штуке, — он горько улыбнулся, — но, по правде сказать, это было настолько неожиданно, что я чувствовал себя совершеннейшим дураком. Наннель, как котенок, боднула его в плечо щекой, и Дмитрий, подняв руку, притянул ее в свои объятия. — Я искала любой способ прикоснуться к тебе, — мягко проговорила Наннель, — с тех пор, как мы впервые танцевали вместе, мне неумолимо снова хотелось почувствовать твои руки на себе. Я в них чувствовала себя так спокойно… Когда ты обнимал меня тогда, в танго, мне казалось, ты можешь защитить меня от всех моих бед. Дмитрий машинально убрал с ее лба мешающую прядь волос. — И ты решила пойти в атаку? — Я не могла упустить такую возможность, омела была моим единственным оправданием, — засмеялась Наннель, прижавшись ближе к мужу в объятиях, — хотя, по правде говоря, я тоже не большой поклонник этой традиции… Мне просто нравится вспоминать о том поцелуе, по сути, нашем первом. Я хочу сохранить его в памяти, поэтому каждый год так бьюсь с тобой за эту чертову омелу. Дмитрий нахмурился. — Забавно, — он притянул Наннель ближе к себе, — я не хочу видеть ее в нашем доме по той же причине. И в ответ на брошенный на него вопросительный взгляд пояснил: — Дело не только в том, что я уже сказал тебе об омеле. Я ее ненавижу. Но тот наш поцелуй, он действительно много значит для меня. Может быть, я покажусь тебе сентиментальным или суеверным, но я потому не хочу снова видеть над головой омелу, потому что хочу сохранить в памяти тот самый момент… Он закусил губу, отвернувшись, но, почувствовав на своем лице осторожное прикосновение, снова взглянул на Наннель. — Я никогда бы не подумала, что он значит для тебя хоть что-то, — неловко улыбнулась Наннель, — ты был таким холодным… — Я не знал, как реагировать! — воскликнул Дмитрий, — Женщина, которая стала моим другом, пожалуй, даже лучшим другом за какой-то месяц, к которой я начинал испытывать влечение и не надеялся на взаимность, вдруг сама меня поцеловала. Я думал, что повредился рассудком! Наннель лишь улыбнулась, уткнувшись носом в воротник его мехового пальто. — Ты победил. Черт с ней, с этой омелой. Не будем развешивать ее в этом году. Дмитрий скептически изогнул бровь. — «Черт с ней»? Ты — да так быстро сдаешься? В чем дело? Я не верю, что тебя так растрогала история про поцелуй, Наннель, это слишком даже для тебя! Он говорил намеренно с иронией, чтобы беззлобно поддеть жену, но она вдруг подняла на Дмитрия глаза, и он с тревогой увидел в них слишком много серьезности. — Я уже сказала, что не большая поклонница омелы. Если честно, я соврала. Наверное, я ненавижу ее так же, как и ты — ненавидела до того самого нашего поцелуя. И так как этих поцелуев у нас теперь может быть множество, пожалуй, я готова согласиться с тем, что нам не стоит ее вешать… Дмитрий остановился, развернув жену к себе за плечи. — Тебе-то она что сделала? Наннель, совсем как он ранее, нервно закусил губу. — Ты помнишь, откуда я выбралась, милый. Там всё делали по принуждению. Омелу вешали лишь для украшения, в борделе, как ты понимаешь, все поцелуи происходят без твоей собственной воли… Но однажды мне повезло. У меня спросили разрешения. И, очевидно, слишком много чувства отразилось в глазах Наннель в тот момент, потому что Дмитрий, болезненно прищурившись, спросил: — Ты любила его? Того, кто спрашивал? Наннель печально улыбнулась. — Её, — она погладила крепко сжимавшую ее руку, — тогда мне казалось, что да. Она была богата, очень красива, она нежно говорила со мной и ни к чему не принуждала, а я… Мне было 17 лет, Дмитрий, я только что потеряла ребенка, у меня все еще болела избитая спина, и мне очень хотелось, чтобы меня хоть кто-нибудь любил. Мне было плевать, женщина ли, мужчина, я уже не различала. Мне просто хотелось, чтобы меня любили… А она говорила, что любит — возила меня по дорогим отелям, поила шампанским, покупала сладости и нежно-нежно целовала. Она заставила меня полюбить себя, настолько сильно, что я не видела ничего и никого, кроме нее, — Наннель понизила голос, борясь с подступающим хрипом, — а потом одним прекрасным утром она сказала, что возвращается домой, в Берлин. Я настолько любила ее, что готова была бежать с ней, но она сказала, что… — Наннель запнулась, сжав до скрипа зубы, — она сказала, что я была всего лишь развлечением на месяц, и дома ее ждали дети и любимый муж. Сказала мне, что я очень глупая, раз решила, что меня, продажную девку, можно было всерьез полюбить. Сказала, что мне нужно повзрослеть и поумнеть… Рассмеялась мне в лицо, бросила стопку денег и приказала уходить из номера. Я поумнела, милый, правда — потому что мне было так больно, что я не могу вспомнить, как ее зовут, такой мудрой оказалась моя память, раз все стерла. Если бы этого не случилось, я бы, наверное, сошла с ума. Она сделала мне больнее чем все те мужчины, которые рвали меня изнутри, пытаясь поиметь по двое. Она убедила меня в том, что я не достойна любви. В том, что я не могу верить в любовь. Что любви не существует. Честно говоря, я была в этом абсолютно уверена до самой нашей первой ночи с тобой. Дмитрий смотрел во все глаза на внезапно очень хрупкую, пытающуюся храбро улыбаться женщину в своих руках и чувствовал, как болезненно сжимается всё его нутро. Сложно было представить, насколько огромным, чистым и любящим было сердце Наннель, сколько в нём было чистоты и света, если после всех тех жестокостей, через которые ей пришлось пройти, она всё еще могла кому-то верить. Дмитрий впервые осознал, как много на самом деле она любила в своей жизни, и как жестоко обходились с ней все те, кому она доверяла. Мысли об этом были болезненнее любых слов. Часто заморгав, чтобы сбить наваждение, Дмитрий дернулся вперед и заключил Наннель в такие крепкие объятия, что та слегка вскрикнула — впрочем, тут же вцепилась в него сама, смыкая тонкие ручки у него за спиной. — Я не смогу склеить то, что уже было разбито, — шепнул он, целуя жену в висок, — но я обещал, дважды обещал перед богом, который тебе так дорог, что буду с тобой и буду делать все, чтобы ты была счастлива. Я обещаю тебе снова: я постараюсь жить так, чтобы тебе больше никогда не пришлось вспоминать обо всей пережитой боли. Прости, что мы завели разговор об этом. Прости, что так редко говорю тебе о том, что люблю тебя. Пожалуйста, не плачь… Наннель подняла на него красное и отчего-то вновь смело улыбающееся лицо. — Дмитрий, ты доказываешь мне то, что обещал, каждый день, и я верю тебе. Я верю только тебе в этой жизни. Ты меня прости, я не хотела расстраивать тебя. Боль не забывается, но она перестает иметь значение, когда жизнь проходит, окруженная заботой. Мне спокойно с тобой. Это больше, чем обещание любви. Это ощущение того, что каждый день моей жизни кто-то смотрит на меня не с безразличием. Что я в безопасности. Это гораздо важнее слов. А сердце… Сердца разбиваются, Дмитрий, мы ничего не можем с этим сделать. Спасибо, что любишь то, что осталось от осколков моего. И она поцеловала его — осторожно и ласково, как сделала это в первый раз под омелой, как делала всегда, когда просто хотела ощутить присутствие мужа рядом, без намёка на желание, а с неизмеримой нежностью, на какую только могли быть способны люди, отважные настолько, что решились провести всю жизнь бок о бок с демонами друг друга. Омела, дико растущая, серебрилась листьями у них прямо над головой, в сплетении ветвей парковых деревьев. Дмитрий улыбнулся в поцелуй. — Полагаю, вопрос с этим цветком мы решили? Наннель потерлась носом о его нос. — Да, к черту ее, — она вдруг хитро усмехнулась, — тем более, я слышала, она ядовитая. Дмитрий рассмеялся. — Это должен был быть мой аргумент, чтобы отговорить тебя с самого начала! К празднику по дому вместо омеловых венков развесили букеты из падуба — оказалось, что целоваться под ними было не менее приятно. Да и маленькой графине алые ягоды тоже пришлись по душе.