До конца наших дней

Дмитрий любил наблюдать за тем, как Наннель собиралась каждое утро. Она вставала рано, чтобы не потревожить его, и, пока он усиленно делал вид, что всё еще спит, подолгу сидела перед туалетным столиком, превращая себя в ту самую диву фон Тешем, которую знала вся столица — яркую, вычурно накрашенную, с черными подведенными бровями и алым ртом на пол-лица. У нее от рождения было очень незапоминающееся лицо — белесые брови, матовая кожа, пухлые бледные губы. Когда Дмитрий впервые увидел Наннель без косметики, то не узнал, хоть она и сидела тогда в его постели, завернувшись в его рубашку. Это бледное, похожее на тощее насекомое существо с растрепавшимися после сна непослушными, как грязная пакля, волосами, выжженными химической завивкой, меньше всего походило на великолепную соблазнительницу, смотрящую с афиш Венской оперы. А потому наблюдать за тем, как эта соблазнительница появлялась буквально из воздуха каждое утро при помощи кисточек, баночек и щипцов для завивки, казалось Дмитрию чем-то завораживающим. — Я знаю, что ты не спишь, — усмехнулась Наннель, уловив его взгляд в зеркале трюмо, — не надоело подглядывать? Она только вышла из ванной: тусклые, не уложенные волосы скручивались на шее во влажные жгуты, а лицо, все еще бледное и подернутое синевой плохого сна от слишком бурной ночи, лоснилось от крема. Дмитрий, застигнутый врасплох, усмехнулся в ответ и повернулся на подушках так, чтобы смотреть на жену прямо в отражении. — Не обращай на меня внимания, — сказал он, наблюдая, как Наннель коснулась лица пушистой пудреницей, — лучше дай сигарету. Она с усмешкой взяла портсигар с трюмо и бросила, не глядя, через плечо. Дмитрий поймал его пальцами. — Почему ты это делаешь? — вдруг спросила Наннель, отложив пудреницу в сторону и принявшись за тени. — Что именно? — не понял Дмитрий, закуривая. — Почему всегда так пристально смотришь на меня, когда я так некрасива? — выпалила Наннель и вдруг застыла, будто сама пораженная собственной прямотой. Дмитрий медленно придвинулся к краю постели и, спустив ноги, посмотрел жене в глаза через отражение. — Прости, что? — неверяще отозвался он, — Какое слово я только что услышал? «Некрасивая»? Не знаю, что оно означает. — Не валяй дурака, — горько усмехнулась Наннель, вытаскивая у него из пальцев сигарету и затягиваясь, прежде чем приступить к помаде, — Я не испытываю иллюзий по поводу своей внешности, я не могу считаться привлекательной, пока не нарисую себе новое лицо, и ты не переубедишь меня, милый, ведь у меня есть глаза. И мне непонятно, почему тебе, эстету, так нравится смотреть на меня, когда я выгляжу как рыба с белыми губами? Дмитрий взглянул на нее очень серьезно. — Нет уж, давай проясним, — сказал он, мягко развернув Наннель к себе на табурете, — что именно в себе ты считаешь непривлекательным или, как ты сказала, «некрасивым»? Наннель спокойно посмотрела на него, будто готова была к этому вопросу. — У меня проблемная кожа в сыпи и мелких разорванных сосудах, — заговорила Наннель, загибая пальцы, — у меня морщины у рта и под глазами, синяки от хронической усталости, огромные бледные губы, бесцветные ресницы, неаккуратные брови. У меня маленькая грудь и слишком длинная шея. Всего этого не заметно, когда я крашусь и надеваю удачное белье, но это не значит, что всего этого нет. Я не красавица, Дмитрий, и я прекрасно чувствую себя в этом качестве. Я никогда и никого не очаровывала внешностью. У меня масса других сильных сторон. Дмитрий тяжело вздохнул, оглядел свою слишком рациональную жену с ног до головы и, взяв ее ладони в свои, поднес к своему лицу. — А мне ты постоянно говоришь, что я красив… — Потому что ты красив, — выпалила Наннель, но Дмитрий прервал ее жестом. — А, между тем, у меня крючковатый нос, тонкая кожа, некрасивые морщины на лбу, постоянно красные глаза, слишком большой подбородок, брови вечно вздернутые, как у испуганного щенка, неаккуратные ключицы и острые уши, — с несмелой ухмылкой проговорил он, чувствуя, как нежные женские пальцы гладят его по шее, — я тоже знаю все свои недостатки, и я никогда не считал себя красивым, пока ты вдруг не сказала мне об этом. А теперь скажи пожалуйста, Наннель, почему этот набор уродств ты можешь называть красотой, а свое собственное чудесное лицо не можешь таковым признать? Она вдруг посмотрела на него со странной нервозностью: припудренные щеки неестественно заалели, а ладони, вцепившиеся теперь в покрытые шелковой пижамой мужские плечи, отчего-то намокли и мелко затряслись. — Ты это всерьез? — спросила она очень тихо, — Ты не льстишь мне? — Наннель, мы уже давно вместе, я думал, ты научилась считывать с полуслова, когда я пытаюсь льстить тебе, а когда нет, — приободряюще усмехнулся Дмитрий, — люди могут думать что угодно, они видят тебя только под тонной грима и с этими твоими рыжими кудрями. Но пока ты сидишь здесь передо мной взъерошенная, бледная и чуть сонная, позволь сказать: для меня ты — совершенство. Ты красива, потому что ты настоящая и не прячешься. Я вижу, как растягивается кожа от всех твоих усмешек, как краснеют скулы, и это восхитительно. И эта красота имеет двойное значение, потому что никто кроме меня ее не видит. Мне нравится кукольная прелесть той роковой красавицы, с которой я выхожу в свет, и на которую пускают слюни все мужчины столицы, но люблю я эту бледную сонную женщину, которая почему-то никак не может осознать, насколько красива без тонны грима, помад и краски для волос. Он взял ее ладони в свои и вдруг заметил, как Наннель потупила взгляд. — Это очень странно, — пробормотала она, — но ты смущаешь меня… — Чем это? — Дмитрий погладил ее по влажным волосам, — Правдой? — Разговорами о том, в чем я не уверена, — она неловко поежилась, — я понимаю, что ты говоришь искренне, и это… Волнующе, если честно. Спасибо тебе. Дмитрий провел пальцем по ее напудренной щеке, стирая дорожку светлого порошка и обнажая испещренную веснушками и мелкой сыпью кожу. — А почему все-таки рыжий? — спросил он, покосившись на начинавшие виться неровными спиралями волосы, — Ты могла выбрать любой цвет. — Не могла, — вздохнула Наннель, проводя по волосам расческой и закрепляя передние пряди специальными щипцами-волнами, — когда я попала на Левенгассе, начались эпидемии испанки и тифа, и всех девушек обязали коротко стричься. Это было очень больно и очень страшно, у меня была чудесная золотая коса… Но я подсмотрела, как одна из Империй красит волосы хной и укладывает гребнем, как у французских актрис. Выменяла тогда у нее банку хны на свой свадебный пеньюар… А потом я начала выступать на сцене, и рыжие волосы стали визитной карточкой — больше таких ни у кого не было. Если честно, я даже не помню, как в действительности выглядел мой настоящий цвет. Это было слишком давно… Дмитрий ласково закрылся носом в еще не уложенные пряди. — Зато помню я, — шепнул он, — было темно, конечно, тогда в Триесте, но, кажется, это было красиво. Ты и твои волосы…. Наннель подалась чуть вперед, утыкаясь носом в его плечо. — Однажды, когда я стану старой настолько, что мне будет плевать на чужое мнение, я отращу такую же косу, какая была у меня до Вены. И выкрашу ее в золотой цвет. И тебе придется смириться с этим! Дмитрий рассмеялся. — У нас наконец-то появилась достойная мотивация ложить до старости, поздравляю! Наннель с улыбкой ткнула его в бок, заставляя снова сесть на кровать. В доме, где дискуссии о красоте заставляли ее испытывать смущение после почти двух лет брака, можно было не бояться старости ни в каком виде.