До конца наших дней

— Тебе звонил твой друг из Езоло, — сказал вместо приветствия Дмитрий, когда Наннель наконец взяла трубку, — говорил, это срочно. Он нашел тебя? Они не виделись уже три недели: Наннель, чтобы восстановить до конца свои разорванные в зимнем лесу голосовые связки, проходила лечение в специальном учреждении в Цюрихе. — Да, — раздраженно проговорила Наннель, судя по звуку на фоне, пытаясь снять верхнюю одежду, — сказал, что душеприказчик моей покойной матери нашел какое-то письмо, по которому мы можем потерять тот дом в Езоло, в который мы приезжали навестить ее. На него претендует какая-то другая семья. — Какая еще семья? — воскликнул Дмитрий, — Ты же единственная дочь и наследница! — Дмитрий, не забывай, что по домовым документам я мертва с 1918 года, — фыркнула Наннель, — черт знает, что там может быть по итальянским законам. Я должна поехать туда и со всем разобраться. — Дождись меня, поедем вместе! — Не могу, — голос Наннель смягчился и будто стал нежнее, — ты приедешь только через сутки, даже если выедешь сейчас, а я бы не хотела терять время. Из Цюриха до Венеции идет прямой поезд. К тому же, у тебя ведь стройка полным ходом, ты сам говорил, что со дня на день ждешь архитектора! Ты не можешь сейчас уехать! Дмитрий раздосадовано сжал губы. Дел действительно было невпроворот. Перепланировка замка, которую они затеяли с Наннель, чтобы сделать убогий средневековый дом хоть чем-то напоминающим Лутц, требовала постоянного контроля, и уезжать из деревни даже на несколько дней было бы весьма проблематично. С другой стороны, отпускать жену, едва оправившуюся после курса процедур, в другую страну, да еще и для решения юридических — то есть сугубо мужских, жестких дел, — было совершенно неразумным шагом. Но Дмитрий знал: если бы он настаивал на том, чтобы сопровождать ее, Наннель, не стесняясь в выражениях, послала бы его куда подальше. Ее невозможно было переспорить, и если уж она решила, что справится с проблемами в одиночестве, ей нужно было дать шанс в этом убедиться. — Прозвучит слащаво, но я чертовски соскучился по тебе, — вместо ответа выдохнул Дмитрий. Ему показалось, что Наннель на том конце провода улыбнулась. — О, я бы обиделась, если бы за месяц моего отсутствия тебя не потянуло бы на слащавость! — рассмеялась она глухо — Прости, милый, я отвратительно шучу. Я тоже скучаю и, надеюсь, скоро приеду. Дома всё хорошо? Дмитрий вздохнул. — Если не считать абсолютной разрухи в правом крыле и того, что Фрида выбила зуб одному из сыновей пекаря, то всё просто замечательно. Наннель хихикнула. — Что же, приятно, что хоть в чем-то стабильность прослеживается! Стоит мне уехать, и дом погружается в абсолютный хаос! — Я дам тебе шанс польстить себе и подумать о том, что этот хаос проявляется исключительно от твоего отсутствия, а не наличествует постоянно, — усмехнулся Дмитрий, но тут же голос его стал серьезным, — пожалуйста, позвони, как доберешься до Езоло. Не нравится мне вся эта история. — Не бойся, — улыбнулась Наннель, — я большая девочка, не пропаду. Формулировка «большая девочка» больше не казалась Наннель хорошим личным определением, когда, едва добравшись до своего старого итальянского дома, она увидела на маленькой подъездной площадке целый скоп автомобилей — таких высоких и массивных, что она сама себе, даже в пышном лисьем манто, показалась крошечной букашкой. Через секунду Наннель пригляделась, и ощущение секундной ничтожности вдруг сменилось гневом — на автомобилях были сицилийские номера. Она вошла в дом, показавшийся ей неожиданно тесным с момента ее последнего визита, едва успела бросить взгляд на фотографии, развешанные по лестнице, и тут же услышала грубую, тревожащую ее до кончиков ногтей речь — так разговаривали южане. И южане эти занимали целую гостиную в доме, где когда-то она была ребенком. — Что здесь происходит? — громко и гордо спросила Наннель, входя в гостиную, и двадцать пар глаз, влажных, с потрескавшимися сосудами, уставились на нее, как на бешеную собаку. — Что здесь делает женщина?! — взвизгнул какой-то юнец лет семнадцати, неприлично указав пальцем на вошедшую, и не успела Наннель ответить, как страшный гомон мужских голосов заполнил комнату с такой силой, что у Наннель заложило уши. Огромное количество лиц — потных, толстых, поджатых под самые подбородки накрахмаленными воротниками — надвигалось на нее, и она готова было уже потянуться к лежавшему в сумочке Вальтеру (Дмитрий вынуждал ее брать его с собой всё время после случая в лесу), как вдруг один голос — зычный и звонкий — вдруг разрезал пространство комнаты. — Прекратить! — приказал грозно голос, — Это наша сестра, Мари-Анн Чангретта, дочь покойной хозяйки! Мы обязаны проявить уважение! Наннель обернулась. За ее спиной, едва войдя в гостиную, стоял, нервно теребя платок в нагрудном кармане, Лука Чангретта — муж кузины ее собственного мужа и, как выяснилось совсем недавно, ее четвероюродный дядя. — Лука, вы?! — воскликнула Наннель от неожиданности по-немецки, но тут же перешла на родной язык, — Какого черта вы говорите? Я не Чангретта, моя фамилия фон Тешем, точнее, Дегофф-унд-Таксис! В этом доме жила моя мать, и я не понимаю, что вы все здесь делаете! Она тоже никогда не была Чангреттой, ее фамилия — Альбиноли! Выметайтесь отсюда, вы не имеете никакого права рассиживаться в нашей гостиной! Лука, не обращая внимания на ее крик, вдруг крепко схватил женщину за локоть и поволок куда-то в сторону от наблюдавшей за ними мафиозной толпы. — Прекратите меня трогать! — взвизгнула Наннель, пытаясь вырваться, но высокий итальянец лишь сильнее сжал пальцы. — А вы прекратите орать, как дура, — зашипел он на нее, — женщинам по нашим традициям нельзя присутствовать на совершении юридических сделок, это дурной тон! Лучше назовитесь Чангеттой, тогда вы хотя бы сможете присутствовать в самом доме, а не ждать снаружи, как остальные прибывшие с нами дамы! Наннель вдруг с силой толкнула Луку в грудь, высвобождаясь наконец из его хватки. — Да как вы смеете?! — воскликнула Наннель, — Как вы смеете являться в дом моей матери и говорить со мной, как чертов хозяин?! Я не позволю вам устанавливать здесь ваши блядские южные порядки! Это мой дом! Я прожила здесь пятнадцать лет! И я сейчас вышвырну вас отсюда вон! Она посмотрела на южанина с гневом, едва удерживаясь себя от того, чтобы не выставить на него пистолет, но Лука отчего-то лишь мягко улыбался, держась за грудь в месте удара. — Теперь я узнаю в вас нашу кровь, — усмехнулся он, — вы кричите во всё горло, даже не узнав причины нашего присутствия здесь, собрались угрожать мне пистолетом, и ее думаете отрицать, что в вас течёт кровь Чангретты! Он приблизился к ней и, как на собственной свадьбе год назад, поцеловал Наннель по три раза в обе щеки. — Выдохните, сеньора фон Тешем, выпейте воды, а лучше вина, — улыбнулся он, — и давайте проясним некоторые детали, пока вы не решили убить меня. — Что вы хотите прояснить?! — фыркнув Наннель, но все-таки приняла из его рук стакан с разбавленным наполовину красным. Лука, как ей показалось, со своей очаровательно кривоватой южной ухмылкой выглядел слишком доброжелательным, чтобы вредить ей. — Душеприказчик хозяйки это дома, некий Винченцо Сантьямо, прислал мне письмо, в котором говорилось, что юридическая контора, составлявшее завещание покойной хозяйки этого дома, по истечении определенного срока предоставила новые данные, оставленные, согласно завещанию госпожи Альбиноли, на откуп родственникам спустя ровно пять лет после ее смерти. Согласно этим данным, госпожа Альбиноли желала отыскать свою семью, покинутую ею в 1901 году, и передать ей часть своего имущества за неимением иных наследников. Так как главой семьи Чангретта на данный момент являюсь я, письмо попало ко мне. Я приехал сюда со своими заместителями и юристами, чтобы понять, в чем дело. И, знаете, так до сих пор и не понял. Может быть, вы мне объясните, сеньора Наннель? — Что именно вам объяснить? — прошипела графиня, — Отчего моя выжившая из ума на старости лет мать решила вспомнить отчий дом? Не смогу вам ответить, уж простите! Лука изящным жестом покрутил между пальцев неизвестно откуда взявшуюся зубочистку. — Это я как раз еще могу понять. Мне интересно другое: как так получилось, что вы, являясь единственной дочерью сеньоры Альбиноли, не упоминаетесь в этом завещании? Наннель вздохнула, глядя на Луку с тоской и смутной, будто оттаявшей после долгих лет улыбкой. — Пойдемте, я покажу вам кое-что. Она отвела его за дом, на свою могилу, где над именем «Мари-Анна Альбиноли» серел портрет ее, пятнадцатилетней, с большим школьным бантом на макушке и в скромном кружевном воротнике. И рассказала совершенно сбитому с толку Луке всё про свою мнимую смерть — о том, как уехала замуж в Вену в пятнадцать лет, как ее муж, с которым произошла размолвка, отправил ее матери письмо о том, что она скончалась от испанки, и как ее мать даже спустя пятнадцать лет, когда Наннель приехала уже с Дмитрием навестить ее, не захотела признать в ней свою дочь. О единственном только Наннель в этом рассказе умолчала — о том, что известие о ее гибели от испанки пришло к сеньоре Альбиноли не по ошибке, не из-за того, что она поссорилась со своим бывшем мужем, а из-за того, что муж этот оставил ее умирать сразу после приезда в Вену в борделе на Левенгассе. Этому красивому молодому капореджиме ни к чему было знать о том, что у той, кого он по какой-то причине считал частью своей семьи, было прошлое продажной девки. Лука молча выслушал всю историю, лишь изредка кивая, а затем вдруг опустился перед могилой на одной колено, осеняя лоб крестным знаменем. — Это чудовищно, сестра, — тихо сказал он, — вся ваша история неискупима для людей, сыгравших с вами и с вашей матерью такую злую шутку. Наннель лишь поежилась. — Почему вы называете меня сестрой? — спросила она, — Вы ведь сами сказали, что женщина, вышедшая замуж без воли родителей, прекращает быть частью семьи. Моя мать вышла замуж бегством, потом развелась, что по католическим законам нонсенс, потом снова вышла замуж и родила меня. По всему выходит, что я никак не могу быть частью вашей семьи, Лука. По сицилийским меркам я хуже, чем бастард. Он поднялся с колен, мягко проведя пальцами по черно-белому портрету на могиле. — Кровь имеет свойство сохраняться несмотря на все человеческие запреты, — тихо сказал он, — я не знал вашу мать, она была дочерью моего дяди, который в свою очередь был старше моего отца на добрые двадцать лет. Я понятия не имею, что произошло тогда, сорок лет назад, почему ваша мать сбежала из Сицилии, но я не могу не понимать, что дочь женщины из семьи Чангретта несёт в себе кровь семьи Чангретта. У нас с вами странная степень родства, сеньора Наннель, но если в вас есть хоть десятая часть крови моей семьи, я буду назвать вас сестрой до конца моих дней. Наннель посмотрела на страстного южанина с неясным трепетом. — Не слишком ли много чести для мало знакомой женщины? Он бесцеремонно взял ее под руку. — Я делаю задел на дальнейшее прекрасное знакомство! — Прекратите фамильярничать! — снова зашипела Наннель, отцепляя от себя покрытую перстнями руку, — лучше скажите, что нам теперь со всем этим делать? — С чем? — растерялся на секунду Лука. — С домом, — хмуро проговорила Наннель, — вы намерены его забрать, как я вижу. Лука глубоко вздохнул. — Я хотел обустроить его для нас с Мартишей, — сказал Лука, и в голосе его почему-то зазвучало смущение, — ей не слишком понравилось в Агридженто, и я подумал, что, если мы будем приезжать из Штатов сюда чаще, дом на севере Италии был бы куда уместнее, особенно с ее тягой к искусству… Но если этот дом дорог для вас, как память, я, разумеется, ни на что не претендую. Наннель вдруг смягчилась. Лука, этот хитрый итальянец с опасным взглядом, стоявший теперь перед ней с поникшей головой, отчего-то вызывал в ней умиление. — Это дом моих родителей, не мой, — мягко сказал она, сама теперь коснувшись его плеча, — я не имею ничего общего с той девочкой, которая была здесь счастлива, и, если честно, не хотела бы иметь. Слишком много воспоминаний и дальнейшей боли. Мы хранили с Дмитрием этот дом как долг перед памятью о моих родителях, но, кажется, вам — живым вам, вам с Мартишей, — он нужнее. И, разумеется, я была бы рада забрать некоторые вещи, если позволите. И иногда навещать его. Нечасто, раз в пару лет, может быть, но… Мы же родственники, вы сами говорите. Как вы смотрите на семейные визиты? Что-то явно странное происходило с этим суровым мужчиной: глаза его увлажнились, рот дернулся, будто Лука хотел крикнуть, и вся его фигура будто напряглась, готовясь к прыжку. «Неужели мысль о том, что мы с ним родственники, так его подкосила?» — удивилась Наннель, но Лука вдруг кинулся к ней, стиснув ее в объятиях. — Да вы задушите меня! — попыталась возмутиться она, но страстное проявление эмоций, свойственное всем южанам, было не перебороть. — Я безмерно рад, — сказал наконец Лука, широко улыбаясь, — Мартиша будет в восторге! — Кстати, где она? — решила сменить тему Наннель, — посмотрела бы я, как вы заявляете цыганской королеве о том, что она не имеет права присутствовать где-то по половому признаку! При упоминании жены Лука заметно расслабился и, успокоившись, усмехнулся. — Она на берегу, с женами моих помощников. Говорит, что соскучилась по теплому южному морю. — Южное море это у вас на Сицилии, — фыркнула Наннель, — здесь море адриатическое! — Господи, и как ваш муж терпит ваше занудство? — усмехнулся Лука и вдруг помрачнел, — надеюсь, с ним все в порядке? Почему он вас не сопровождает? — Потому что у него своих дел по горло, — отозвалась Наннель, — мы не привязаны друг к другу. И я вполне могу справляться с проблемами с одиночку! — У вас странные отношения, — задумался Лука. — Не вам нас судить, — огрызнулась Наннель, — я же не лезу в ваши дела с Мартишей? — И слава богу, иначе мне пришлось бы разбираться с вашим мужем, — серьезно ответил Лука, — я же не могу ударить женщину. Наннель театрально застонала. — Как в вас, южанах, при всем вашем лоске может оставаться столько средневековых замашек?! Лука пожал плечами. — Дело семьи — сложное дело. Я должен быть патриархален, насколько это возможно, чтобы удержать бразды правления. Вы бы поняли меня, главенствуй вы над таким количеством людей и помыслов! — Вы забываете, что у моего мужа есть титул, — напомнила Наннель, — мы главы большой общины и таких же больших земель. — Вы сами сказать «у мужа», — сказал Лука, — не обижайтесь, но вы исполняете лишь светские функции. Да, наверняка, вы исполняете их филигранно, вас любят и уважают, но вам не приходится каждый день разрывать свое сердце, чтобы понять каждого из своих «подданных», от маленького мальчика до столетнего старика. Вы не принимаете решений за десятки душ, а я принимаю. И мои — как вы сказали? — средневековые замашки это огромное подспорье, чтобы не сомневаться и не дать себе совершить глупость. Наннель поджала губы. — Я никогда не смогу вас понять. Лука вдруг улыбнулся. — И слава богу, сеньора. Это тяжелая ноша, которую я бы никому не пожелал. Наннель плотнее запахнула свою лисью накидку — с моря вдруг подул промозглый ветер. — Во мне осталось очень мало от итальянки, Лука, поймите, — постаралась она говорить как можно более вкрадчиво, — я говорю по-немецки и только по-немецки с пятнадцати лет, я живу в Вене. Мой муж уроженец Зубровки, и я живу порядками его страны последние годы. Мне сложно осознать ваш образ жизни и мышления. Это не значит, что я с ним не согласна. Это значит лишь то, что у меня слишком мало опыта, чтобы понять его. Лука примирительно протянул ей ладонь и, коснувшись женских пальцев, поднес их к губам. — Это не мешает нам быть одной семьей, верно? — Только если вы готовы к бедовой родне! — усмехнулась Наннель, — и все-таки, покажите мне вашу жену! Хочу убедиться, что сестра моего мужа счастлива с — как мы выяснили — моим братом! Лука лишь рассмеялся, приглаживая и без того идеально лежавшие волосы. — Наши судьбы причудливо переплелись, сеньора Наннель, вы не находите? Наннель в ответ на это лишь загадочно пожала плечами. Когда она вернулась в цыганскую деревню спустя почти неделю, за которую оформлялись документы по передаче дома, шел сбор вещей и бесконечное общение с новыми «родственниками», в числе которых Мартиша, затаскавшая Наннель по магазинам, была самым очаровательным представителем, их мрачный замок было не узнать. Он все еще был покрыт лесами и там и тут чернел первичной отделкой, но силуэт нового крыла, который они продумывали вместе с Дмитрием, и который казался невозможным к осуществлению, уже виднелся на фоне гор, и это зрелище — абсолютное монументальнее воплощение их самых безумных фантазий — едва н заставило Наннель заплакать. Это странное мрачное место все больше походило на настоящий, близкий им дом. Наннель выпрыгнула из автомобиля, срывая шляпку на ходу, рванулась к двери и тут же замерла, чуть не упав, от вида хозяина, встречавшего ее у парадного входа. Дмитрий, сложив руки на груди, спустился по лестнице в своем обычном для этого времени года наряде — в темном твидовом костюме и шарфе вместо галстука, — но вместо привычных Наннель усов, приводимых в изящный вид каждое утро с большими страданиями все те годы, что она знала своего мужа, на его лице была короткая, но аккуратно выстриженная густая борода-эспаньолка. — Только не говори, что у нас прорвало котел с отоплением, — фыркнула она, привлекаемая Дмитрием в объятия, и провела по бороде ладонью, — иначе я не могу объяснить, зачем тебе на лице такая шуба. Дмитрий усмехнулся. — Я тоже рад видеть тебя, дорогая, впервые за месяц. Он потянулся поцеловать ее в щеку, и Наннель театрально запищала. — Если у меня из-за тебя будет раздражение, я с тобой не разговариваю! Дмитрий, скосив глаза на прислугу, вытаскивавшую вещи графини из автомобиля и убедившись, что на них никто не обращал внимания, сгреб жену в охапку и, по-хулигански ущипнув пониже пояса, припал губами к ее шее. — Значит, нужно постараться быть аккуратным и оставить раздражение лишь в тех местах, где оно не будет видно под одеждой? Наннель фыркнула, пытаясь вырваться, но неожиданно для себя отметила, что непривычное прикосновение грубых коротких волос к чувствительному месту за ухом оказалось парадоксально волнующим. — Где Фрида? — тихо спросила она, сцепив руки у Дмитрия за спиной. — Гостит у хозяев гостиницы, — улыбнулся загадочно Дмитрий, — она вернётся к ужину, а потом отправится обратно, у одной из дочерей хозяина день рождения, и все идут в гости с ночевкой. Наннель вторила его улыбке. — Что ж, значит, нам стоит отложить «раздражение» до ужина? Дмитрий укусил ее за мочку уха. — Думаю, мы никуда не спешим.