До конца наших дней

Дмитрий вздрогнул — теплые нежные губы коснулись чувствительного места у него меж лопатками, и он не успел обернуться, как почувствовал такое же теплое прикосновение на своем плече. — Не спится? — шепнула Наннель, ткнувшись носом в его шею и обвив его торс руками. Дмитрий чуть откинул голову, мазнув губами по рыжим кудрям. — Я хотел написать письмо юристу, пока ты спишь, чтобы не тратить днем время, — прошептал он, — но меня отвлекло вот это. Наннель проследила за кивком его головы. Над океаном, затянутым пелериной тумана, огромным розовым шаром, похожим на сладкую вату, всходило солнце. Сложно было разглядеть границы пейзажа: всё — и линия горизонта, и крыши города, и горы вдалеке — было покрыто сизой дымкой, и казалось, будто балкон, на котором стояли граф и графиня, плыл в молоке навстречу неясному, розовому сиянию. Наннель подлезла под локтем Дмитрия и, прижавшись к его боку, сильнее обняла его, положив голову ему на грудь. — У меня в детстве была странная мечта, — шепнула она, и от жара ее дыхания кожа Дмитрия покрылась мурашками, — оказаться в городе над облаками. У меня в окне, в детской, был витраж с башенкой и красным солнцем. Его собрал мой отец из каких-то старых стёкол. И мы с ним часто фантазировали о том, что это не просто башня — это город, жители которого живут над всем миром, в гуще облаков. Они не видят того, что происходит на земле, и поэтому не знают, что такое боль и жестокость. В их мире царит только радость и тихое счастье. И все окна в этом городе сделаны из розовых витражей… Дмитрий непроизвольно прижал ее ближе к себе о объятиях, не отрывая взгляда от открывавшегося с балкона пейзажа. — Значит, они и любви не видели? — Что? — не поняла Наннель. — Жители этого твоего облачного города, — Дмитрий зарылся носом в ее волосы, — если они не видели того, чем живут люди, значит, они вместе с болью не видели и любовь. Наннель задумчиво погладила шрам на его груди. — Об этом я как-то не задумывалась, — хихикнула она, — можно подумать, что во всех твоих детских фантазиях была логика! Дмитрий впервые за все время оторвал взгляд от рассвета и взглянул на свою сонно улыбающуюся, удивительно тёплую в рассветной мгле обнаженную жену. — У меня был куда более скудный спектр мечтаний, — вздохнул он, — как ты помнишь, в моей детской было не слишком много предметов, которые можно было бы, как витраж, рассматривать часами. — Я помню, — шепнула Наннель, целуя его в плечо, — но мне так сложно представить, что ты совершенно ни о чем не мечтал даже в тех белых стенах! — Ну почему же, — Дмитрий погладил ее по спине, — у меня была одна мысль, которая помогала мне не лишиться рассудка. Точнее, не мысль даже, а глупая фантазия… — Я заранее люблю все твои глупые фантазии, — улыбнулась Наннель, — расскажешь мне? Дмитрий поджал губы, будто решая, стоят ли его детские глупости того, чтобы быть рассказанными в такой чарующий момент. — В детской были часы, — неуверенно начал он, — огромные, каминные, выигранные моим дедом в карты у какого-то герцога из Гибралтара. Кажется, во всех больших домах лет пятьдесят назад были такие — бело-голубые, отделанные керамикой со сценами охоты. Ничего особенного, но… Я мог разглядывать их сутками. Воображал себе бесконечные сюжеты о скачках по горам, о преследованиях оленей, о лесных богах, встречающихся на пути и строящих козни… Игрушек мне не давали, и эти часы были моим единственным развлечением. Я думал о них, даже когда мне приходилось отправляться в еще более унылые места, чем моя детская. Представь: воскресная служба в нашей Луцской церкви, священник мямлит что-то невразумительное про всепрощение, а я представляю себе сцены охоты в бело-голубых тонах. И будто вся церковь обрастает этими изразцами… Мать тогда думала, что я преисполнился верой. Я же пялился на алтарь, потому что пытался нарисовать в воображении на нём оленя. Он замолчал, смущенно отводя глаза. Наннель под его боком дышала медленно и очень глубоко, будто сама перенеслась в это странное воспоминание одинокого ребенка. Дмитрий ждал, что она выдаст в ответ на этот рассказ какую-нибудь невинную шутку, и они смогут наконец забыть этот странно начатый разговор о детских слабостях, но Наннель вдруг положила ладонь на его подбородок, заставляя взглянуть себе в глаза. — Это так красиво, — прошептала она, прижавшись щекой к его ключице, — церковь в голубых изразцах — образ будто из сказки… — Не сказочнее, чем твой город из витражей, — усмехнулся неловко Дмитрий, — Мы можем найти другую тему? Мне странно говорить об этом, если честно. Я бы даже сказал, в чем-то это болезненно… Наннель понимающе кивнула. — Ты чувствуешь уязвимость от этих воспоминаний? — прошептала она. Дмитрий нехотя кивнул. — Я понимаю тебя, — вздохнула Наннель, — Я тоже не люблю вспоминать об этом чертовом облачном городе, когда остаюсь одна. Он будто снова делает меня маленькой девочкой, которая не может справиться с трудностями без помощи отца. Но я сейчас с тобой, и мне впервые не страшно было поделиться этим воспоминанием. Я почти научилась отделять себя от него. Однажды ты тоже будешь к этому готов. Дмитрий поднес ее руку к своим губам. — Как тебе удается так красиво и точно сформулировать мысли, которые мучают меня? — искренне удивился он с чуть нервной улыбкой. Наннель провела указательным пальцем по его подбородку. — Я начала замечать, что нас зачастую мучают одинаковые мысли, милый. С какими-то уже смогла разобраться я, с какими-то — ты. Осталось лишь помочь друг другу найти ответы. Дмитрий прижал ее к себе в крепком объятии, зарываясь новом в волосы на рыжей макушке. — Мне недавно приснилось, что я испугался тогда, в «Гранд Будапеште», — прошептал он, чувствуя, как к горлу подступает паника, — что я испугался, выбрал собственную гордость и не удержал тебя, когда ты после первой нашей ночи хотела уйти из моей комнаты… — Тише, — Наннель сжала пальцами его талию, — этого не было, ты не испугался. Это был просто сон. — Это был худший кошмар, — выдохнул он судорожно, — я вдруг почувствовал снова то самое жгучее одиночество, которое убивало меня. Которое прожгло моё сердце насквозь жестокостью и уничтожило во мне всякое сострадание. Я жил с постоянным, звенящим в ушах шумом пустоты рядом, и тогда, во сне, мне показалось, что я остался с ним навсегда… Наннель подняла глаза и обняла его ладонями за лицо, погладив скулы. — Я боюсь испытать это чувство снова так, что ты даже не представляешь, — судорожно шепнула она, — у нас был один шанс из тысячи, чтобы побороть свое одиночество. Давай не будем гневить бога тем, что смеем окунаться в уныние теперь, когда все хорошо?! Дмитрий взглянул в ее глаза — влажные, отливающие розовеющими всполохами рассветного солнца, и смотрящие с такой тихой преданностью, что у него затрепетало сердце. — Ты права, — наконец выдохнул он, — в конце концов, победителей не судят. Наннель поднялась на мысках и коснулась его губ едва ощутимым поцелуем. — У тебя отвратительные метафоры, но сейчас я рада даже им. Они больше не возвращались к этому разговору — ни намеком, ни воспоминанием, — пока вдруг Наннель за три дня до отъезда домой не прибежала после репетиций в кафе, где ждал ее Дмитрий, с невероятно взволнованным выражением лица. — Собирайся, — сказала она, едва переводя дыхание, — поехали скорее! — Куда? — испугался Дмитрий. Он все еще, как и много лет назад, боялся спешки — она напоминала ему о проклятом полицейском преследовании. Наннель ткнула ему в лицо какой-то картой. — Я покажу, куда. Поехали скорее! Дмитрий привык доверять своей жене. И, несмотря на то, что вид той был совершенно безумным, он все-таки честно завел автомобиль и взял в руки карту, которую Наннель настойчиво совала ему под нос. — Ты может все-таки объяснишь мне, что происходит? — с нервным раздражением спросил он, заводя мотор, но Наннель лишь отчаянно замотала головой. — Ты все увидишь. Поехали, пожалуйста! Мимо них проносились бесконечные изумрудные поля португальского побережья. Вместо травы их покрывали плотные листья каких-то неизвестных Дмитрию цветов, и казалось, что автомобиль мчался по бесконечному узорчатому ковру, то и дело разорванному маяками и городишками из белого камня. Когда ехать уже было некуда — впереди открывался лишь океан да небо, окрашивавшееся в лиловый предзакатный оттенок — Дмитрий хотел было остановиться и выяснить у жены, не издевалась ли одна над ним, но Наннель вдруг яростно взмахнула рукой, указывая на ближайший к ним утес. — Это здесь! Всё правильно! — Что здесь? — фыркнул недовольно Дмитрий, но послушно завел автомобиль на узкую тропу, возвышавшуюся метрах в двадцати над океаном. Он искренне надеялся, что скала не оборвется в самый последний момент, и что они не улетят вместе с отчего-то обезумевшей Наннель прямо в высокие волны, но в конце утеса, совершенно невидимая из-за вечного тумана, выросла вдруг небольшая часовня. Не говоря ни слова, Наннель почти на ходу выскочила из машины и схватила мужа за руку. — Пойдем, милый, пойдём скорее! Дмитрий ожидал чего угодно: необычной службы, итальянского священника, от встречи с которыми Наннель периодически впадала в состояние близкое к экстазу, старого знакомого, но едва он вошел внутрь часовни, как почувствовал, что сердце его — изношенное, усталое — забыло, как биться, и рухнуло куда-то в пятки. Все стены этой крошечной португальской церкви были уложены бело-голубой керамикой. Своды, купол, исповедальни и даже углубление алтаря — всё было устлано бытием святых, написанным голубой эмалью по белым изразцам. Это было похоже на помешательство — точный образ его детских грез. — Посмотри на это, — заговорила Наннель подойдя ближе, — твои мечты никогда не были глупыми. Пока ты держал этот образ в голове, кто-то создал его. Ни одна твоя мысль не случайна, Дмитрий. И мысли о том, что когда-то ты мечтал о невозможном, не делают тебя слабее. Они не должны причинять тебе боль. Она коснулась его лица кончиками пальцев, и Дмитрий, завороженный, вдруг понял, что из глаз его текли слезы — совершенно чуждое ему проявление, такое непривычное, что он испугался странного ощущения влаги на своих щеках. — Пожалуйста, скажи, что мы умерли где-то по дороге сюда, сорвались со скалы, что угодно, и теперь мы в чистилище, — пробормотал он сиплым голосом, — это не может быть реальным… Наннель вместо ответа взяла его за руку и поднесла к стене. Изразец под его пальцами был гладким и холодным. Они все еще были живы. Реальны. И церковь эта — странная, фантасмагоричнпя, — тоже была реальна. — Как ты о ней узнала? — прошептал Дмитрий, не сопротивляясь, когда Наннель утянула его с собой на церковную скамью, под самым куполом. — Скрипачка в лиссабонском театре рассказывала о португальских красотах и упомянула эту церковь. Я решила не терять времени. Дмитрий прикрыл глаза. Что-то странное творилось теперь в его сердце: будто та тяжесть, которую он носил с собой из-за страха вновь стать маленьким и никчемным, погруженным в фантазию, разделилась надвое, и хрупкая женщина, спокойно улыбающаяся теперь рядом с ним, с охотой приняла вторую половину этой тяжести. Вместе и добровольно нести любое бремя обоих, разделяя его поровну, даря друг другу утешение — это ли не любовь? — Как я могу отблагодарить тебя? — прошептал Дмитрий, но Наннель поднесла палец к губам, призывая его замолчать, сложила руки в молитвенном жесте и опустилась коленями на подушечку у алтаря. Дмитрий вздохнул, не сдерживая улыбки. Из всех возможных целей, лежавших на его плечах необъятным списком, появилась наконец одна, не тревожащая, а будоражившая: Найти однажды для той, кто подарил ему церковь в голубой керамике, облачный город тысячи витражей.