До конца наших дней

Вопрос о первом причастии Фриды встал внезапно и, как водилось в отношении культурных пристрастий в семье Дегофф-Унд-Таксисов, довольно остро. — Ты не понимаешь, как это важно! — шипела Наннель, меряя шагами шкуры в супружеской спальне, — Фриде уже идет восьмой год, ей пора принимать первое причастие! Это главное событие в жизни каждого католика! Дмитрий устало затянулся трубкой — после переезда из Лутца он стал отдавать предпочтение ей, а не сигаретам — слишком уж добротный в цыганской деревне был табак. — Ты уверена, что Фрида вообще осознает, что она католичка? — фыркнул граф, — Она бывает в церкви только по праздникам. Спроси ее, я уверен, она думает, что месса — это такая рождественская традиция! Наннель обиженно насупилась, усаживаясь на подлокотник кресла. — И, тем не менее, мы крестили ее по католическим традициям, — настаивала она, — а если Фрида крещена в католической вере, значит, причастие ей необходимо! Дмитрий закатил глаза. — Я вот свое первое причастие прогулял, и, знаешь ли, чувствую себя прекрасно! — Так вот где корень всех проблем, наконец-то стало ясно! — ядовито процедила Наннель, подходя к мужу и выдергивая у него из рук трубку. — У тебя свой мундштук есть! — хотел было возразить Дмитрий, но Наннель уже прикусила тонкое деревянное основание, выдыхая ароматный дым из носа. Несколько минут они сидели в тишине, пережидая необходимость в перепалке, и наконец Дмитрий, почувствовав, что буря в сердце его жены успокоилась, мягко приобнял ее за талию. — А что сама Фрида думает о том, чтобы принять первое причастие? Наннель задумалась, передавая трубку мужу. — Я даже не подумала об этом… Дмитрий заправил ей за ухо выбившуюся прядь волос. — Наверное, есть смысл поговорить с ней. Кто знает, может, ей не нужно это? — Ну как же так? — снова запричитала Наннель, — Ведь, по праву крещения, за ней приглядывают ангелы-хранители, как же будет выглядеть, если мы проигнорируем их, пропустив такое событие?! Дмитрий невольно рассмеялся. — Как можешь ты, скептик по отношению ко всем суевериям, так яро защищать существование ангелов-хранителей? — Не смей надо мной смеяться! — Наннель ощутимо ткнула Дмитрия пальцем в грудь, и тот, выдохнув, перехватил ее руку. — Пойдем поговорим с Фридой и разрешим наш спор? Иначе, мне кажется, еще пара выпадов, и мы поругаемся. Он предложил Наннель свою трубку, и та приняла ее, коснувшись языком тонкого отверстия у основания. — Еще только поругаться нам и не хватало, — пробурчала Наннель, неохотно признавая правоту мужа, — мы уже не в том возрасте, чтобы так бездарно тратить время! Дмитрий ласково провел пальцами по ее щеке, довольный от того, что Наннель, несмотря на недовольное выражение лица, потянулась за этим прикосновением. — Тогда пойдем, найдем причину наших споров. Причина обнаружилась на окне в библиотеке — завернутая в портьеру, лежащая, как не подобает приличным барышням, ногами кверху на широком подоконнике и свесив голову. Книга в ее руках, очевидно, была очень интересной, так как, увлекшись, Фрида совершенно не заметила, как ее родители выросли над ее «убежищем». — Вот это чудеса, — наигранно удивился Дмитрий, — середина дня, а маленькая хулиганка никого не колотит, никуда не лезет и ничего не громит! Фрида скривила губы и посмотрела на отца с вызовом. — Я не виновата, что все сейчас в школе, апу (венгр. «Папочка»)! Дмитрий почувствовал укол совести: в конечном счете, это ведь он настоял на том, чтобы Фрида не поступала в местную, деревенскую школу — после обсуждения этой проблемы с Наннель ему казалось, что дома с его и материнской помощью Фрида смогла бы получить гораздо более глубокие знания, чтобы претендовать в будущем на поступление в престижный пансион. Чего Дмитрий и Наннель не учли, так это того, что Фрида, имея наследственную тягу к предводительству, будет остро переживать утрату своего статуса «главаря» всех деревенских детей в то время, пока те единым скопом посещали школу. — Между прочим, тебе тоже не мешало бы заняться уроками, — решил перейти в наступление Дмитрий, — кто-то обещал мне, что решит сегодня страницу алгебраических примеров! Фрида театрально застонала. — Ну апу, — протянула она, раскачиваясь на подоконнике, — алгебра это так скучно! А ты, между прочим, обещал, что сегодня мы почитаем про историю «Галереи красавиц»! Дмитрий вздохнул — книга про странную коллекцию картин Людовика Баварского, привезенная Зеро вместе с прочими другими книгами из библиотеки Лутца, отчего-то привлекла внимание Фриды больше других, и Дмитрий, ведомый отцовским долгом, оказался жертвой ее требовательной к развлечению хорошим чтецом натуры. Каждый вечер в течение последних нескольких месяцев он проводил, читая вместе с Фридой описания каждой картины, истории всех написанных для Людовика красавиц, материальные справки и уже начинал со смехом думать, что пара-тройка таких опусов, прочитанных вслух, и он вполне сможет претендовать на научную степень в области истории искусств. — Справедливо, — кивнул Дмитрий, — но ты должна научиться расставлять приоритеты, маленькая! Прежде, чем Фрида с врожденной язвительностью ответила бы отцу что-нибудь неподобающее, Наннель поспешила вмешаться в спор: — Фрида, мы не ругать тебя пришли, а спросить о чем-то важном. Скажи, piccolina (итал. «Малышка»), ты ведь знаешь, что такое причастие, верно? Фрида задумалась, поболтав свесившимися с подоконника длинными ножами. — Знаю, ты, мама, ходишь на него по воскресениям, правильно? — Да, — улыбнулась воодушевленно Наннель, — Скажи, а тебе бы хотелось ходить вместе со мной? Девочка смешно наморщила лоб. — Я видела, что ты ешь там печенье! Я люблю печенье… Да, пожалуй, я хочу с тобой! Наннель зарделась, возмущенная сравнением просфиры с печеньем, а Дмитрий, не удержавшись, громко прыснул, прикрыв ладонью лицо. Его дочь со всей своей детской непосредственностью умудрялась обгонять его по тонкости полюбовных издевок над Наннель по всем фронтам. — Хорошо, — справившись с праведным гневом, заговорила снова Наннель, — тогда завтра мы с тобой начнём готовиться! Узнаем, как принято делать это по местным традициям… Она подала Фриде руку, и та доверчиво взяла ее, прижавшись к матери всем телом. — Аньюци (венгр. «Мамочка»), только пообещай мне, пожалуйста, что это твое причастие будет интереснее, чем папина алгебра! Дмитрий закатил глаза. — За алгебру ты мне еще в будущем спасибо скажешь, а вот насчет причастия я не уверен… И тут же увернулся от Наннель, замахнувшейся на него шутливым подзатыльником. По традициям цыганского поселения, первое причастие проходило в День Блаженного Сеферино, и когда через месяц после разговора Фрида, наряженная в пышный белый венок и платье с золотым шитьем, ожидала вместе с другими детьми у входа в церковь начала церемонии, стояло теплое майское утро, и шум просыпающейся деревни мешался с тихими переливами птичьих трелей. — Ты выглядишь так, будто идёшь на голгофу, — усмехнулась Наннель, поправляя на шее Дмитрия выходной галстук и стараясь не смотреть в ту сторону, где Фрида с криком «защищайтесь, шевалье!» фехтовала с деревенскими мальчиками длинной кручёной свечой для причастия. Дмитрий устало прикрыл глаза. — Скажем так, я бы еще лет сто не появлялся в церкви вне необходимых моему статусу праздничных церемоний, если бы не любил вас с Фридой обеих так сильно. — Поверь, я ценю твою жертву, — с хитрой улыбкой сказала Наннель, целуя мужа в щеку долгим, нежным поцелуем, — и всё-таки, что за проблемы у тебя с католической верой? Ведь ты говорил, когда мы впервые проезжали мимо Луцской базилики, что тебя в ней крестили! — Как будто меня спрашивали о том, хочу я этого или нет, — пробурчал Дмитрий, нервно оглаживая пальцами талию Наннель, — впрочем, лет до двадцати я искренне верил, что бог может мне в чем-то помочь. Наннель помрачнела. — Дальше была война, верно? Ты тогда разочаровался в Господе? Дмитрий сжал пальцы чуть сильнее. — Как ни странно, нет. На войне я не думал о боге, там, знаешь ли, стоило надеяться только на себя. Но примерно в том же году я в составе императорского сопровождения попал на рождественскую службу в собор святого Штефана… — Я всегда думала, что это очень красиво, — неловко улыбнулась Наннель, — всегда мечтала попасть туда, но всё как-то не получалось… — Тебе очень повезло, — процедил Дмитрий, — если в мире существует памятник двуличию, то это чертова служба в Штефане. Епископы уходят за алтарь, чтобы хлебнуть из фляги, служки лезут друг другу под ризы прямо во время молитвы, и это всё — на фоне абсолютно лицемерной совместной молитвы императорской семьи, магнатов и бедняков, которых за руку притащили в собор, чтобы репортерам было, о чем написать. Мол, в этот день соединяются бедные с богатыми и вместе хвалят господа. Чушь несусветная, особенно если присмотреться к тому, как бедняки пытаются умыкнуть у тех, кто одет подороже, хоть цепочки от часов. Это всё было ожидаемо, конечно, но… Я был молод и глуп, и считал, что главный собор империи обладает значимой силой веры. Это был мой первый и последний раз, когда я был в Штефане, и когда я верил чему-то, что связано с церковью. Наннель слушала его, напряжено сведя брови. — Но ведь бог и церковь мало связаны между собой, и мы с тобой однажды уже говорили об этом. — Да, я помню, ты не слишком лестно отзывалась о «церкви» как таковой. Но при этом ты любишь соблюдать все эти церковные традиции, — выдохнул Дмитрий и привлёк жену ближе к себе, подняв ладони к ее лопаткам. Наннель погладила его небрежно по лацкану пиджака. — Я соблюдаю их, не потому что люблю церковь, а потому что мне кажется, что это приближает меня к тому ощущению благости, которое я испытывала в детстве, — она понизила голос, — в Езоло мне нравилось ходить в базилику, понимаешь, у итальянцев к этому особое отношение, каждая месса — как праздник. Я слушала хоралы, принимала просфиры из рук священника, пела гимны в окружении красивых, праздных людей и отчего-то чувствовала, что меня любят… И когда я оказалась в Вене, я пыталась найти это ощущение. Сидела до самого закрытия в храме недалеко от Лёвенгассе и страшно боялась причаститься. Мне казалось, что я грязная. Что я больше не имею права ощущать себя любимой… Я хожу в церковь, чтобы ощутить наконец, что я преодолела этот страх. Что я больше не запятнана ничем, и что я достойна любви… Она задрожала, пытаясь сдержать слезы, и Дмитрий крепче прижал жену к себе, пряча от глаз начинавших проходить мимо них в церковь горожан. Он не пытался ее утешить — лишь ласково гладил по напрягшимся плечам, пережидая, когда схлынет волна неприятных воспоминаний, и лишь тогда, когда Наннель затихла, подняв на него глаза, поцеловал ее в приоткрытые, покрасневшие от напряжения губы. — Ты должна быть уверена, что никогда больше не будешь иметь ни единой возможности для подобных сомнений, — сказал он серьезно, утирая ей украдкой ото всех слезы платком из своего нагрудного кармана. Наннель удержала его руку у своей щеки, целуя в середину ладони. — Я уверена, — улыбнулась она, — ты доказываешь мне это уже почти десять лет. Я никогда не посмею сомневаться в своем праве на любовь после того, как ты подарил мне свою. Дмитрий улыбнулся, смущенно опустив глаза. — Пойдем в церковь, — предложил он, нервно откашлявшись, — если наша дочь проткнет кому-нибудь глаз свечой, я хочу быть первым, кто это увидит! Католическое первое причастие в исполнении цыганской общины выглядело похожим не на церковный обряд, а на театральную феерию. Наннель, переживавшая, что причастное платьице Фриды, отделанное пышным кружевом, и венок из восковых роз, будут смотреться вычурно по сравнению с нарядами других детей, сейчас не знала, куда деть глаза — все принимавшие причастие девочки и мальчики были одеты, словно ангелы с рождественской елки: кружево, батист, парча с золотым шитьем, блестящие вышивки и сияющий речной жемчуг. — Надеюсь просфиры у них не из золота? — попытался пошутить Дмитрий, но увидел, что «плоть Господню» подают детям платочком с золотым кантом, и многозначительно замолчал. Он взглянул на Наннель — та, казалось, была совсем не с ним. Лицо ее, до того казавшееся изумленным, измученным внезапными слезами, с первыми звуками хорала вдруг разгладилось, и полные невыразимых, бурных страстей голубые глаза устремись к алтарю — туда, где процессия из белых одежд принимала из рук священника первые капли кагора. Дмитрий не мог понять, о чем она думала — о Фриде ли, о боге, или о том, о чем сам он думал: о том, что с момента их первой встречи, в которую они обменялись светскими колкостями, прошло почти десять лет. Они узнали друг друга мрачными, изломанными, полными страшных демонов людьми, которых, казалось, ничто не могло спасти, а теперь сидели рядом, соприкасаясь локтями, одетые в светлые выходные костюмы, и смотрели, как их дочь принимала первое причастие в сиянии крошечного церковного витража над алтарными вратами. Если бы кто-то сказал им десять лет назад, что они окажутся в таком положении и будут счастливы находиться в нём, они наверняка придумали бы, как убить наглеца наиболее болезненным способом. Преисполнившись странного, невозможно светлого чувства — не от церковного действа, а от того, что впервые за многие годы оно не вызывало в нём отторжения, — Дмитрий опустил руку на ладонь Наннель, лежавшую на ее коленях, и она мягко перехватила его пальцы, поглаживая костяшки. Это было странное чувство — осознавать, что любишь кого-то спустя столько лет всё с той же силой. И нежные прикосновения к его ладони говорили о том, что любовь эта взаимна в своей неизменности. После мессы дети, снабженные в честь праздника букетами первоцветов, высыпали на улицу и тут же забыли о всяком благочестии: Фрида, вооружившись валявшейся у церковного крыльца палкой, вступила в схватку с кем-то из более старших мальчиков, смотревших на мессу вместе с родителями, и вся ватага детей, бездумно пачкая свои одежды во влажной майской грязи, унеслась прочь — туда, где на городской площади под веселый крик ставили огромный шест с цветастыми лентами. — Интересно, мы должны присутствовать? — задумалась вслух Наннель, глядя, как пекарь с женой, поклонившись своему «королю», вдумчиво раскладывали на прилавке праздничные пироги, — Кажется, в прошлом году мы не ходили на день Сеферино? — А его и не праздновали в прошлом году, — сказал Дмитрий, — если помнишь, мы разбирались в это время с последствиями пожара на старом складе. — Да, и еще строили лесорубку, — начала вспоминать Наннель, улыбнувшись, — никогда не задумывалась, что мы развели здесь такую бурную деятельность! — Положение обязывает, — гордо хмыкнул Дмитрий, кивая здоровавшимися с ним жителями деревни, — ты знаешь что-нибудь о Сеферино? — Я знаю, что это день памяти покровителя европейских цыган, — улыбнулась Наннель, пытаясь выследить в ватаге белых одежд свою буйную дочь, — наверняка снова придется наряжаться в расшитые рубахи и пускать венки по реке? Реки я здесь, правда, не наблюдаю, но что-то подобное явно должно быть в программе? Дмитрий загадочно улыбнулся, сжав ее руку на своем локте. — Сеферино был мучеником за любовь к цыганскому народу, — объяснил он, — он проповедовал принципы жизни, любви и спасения под открытым небом. День его памяти — день соблюдения обрядов по его заветам. — К чему это ты клонишь? — насторожилась Наннель. — В этот праздник все цыгане обязаны провести день и ночь под открытым небом: есть, спать, любить друг друга… — Любить? — фыркнула Наннель, — Ты хочешь сказать, что вся деревня высыпет совокупляться под звездами сегодня? Не смеши меня! Но Дмитрий лишь загадочно прищурил глаза. — Ты никогда не замечала, дорогая, что в крыше и в стенах нашей церкви сделаны отверстия? — Я думала, это заделы для витражей! — воскликнула Наннель. — Это обманка, чтобы церковь формально казалась без крыши и без стен. По цыганским традициям, ничто не должно иметь сдерживающих барьеров. Точно так же строятся и дома. Даже если в стене и в крыше будет по маленькой дырке, которую забивают глиной в холодную погоду, это будет считаться признаком «цыганской правды». В эту ночь люди просто откроют все «дыры» в своих домах. Но я не исключаю и того, что кто-то по древним традициям действительно выйдет под самые звезды… — Да ну тебя, — засмеялась Наннель, будто услышала очень смешную шутку, — Ночью сейчас еще холодно, да и земля промерзла. Вряд ли кто-то в этом городе хочет отморозить себе причинные органы, даже ради традиций! Дмитрий лишь крепче ее сжал руку на своем локте, ничего не сказав. Праздник, едва готовый после причастия, очень быстро набирал обороты, и к вечеру весь город от мала до велика был погружен в веселое буйство музыки, плясок и бесконечного потока ароматных традиционных блюд. Фрида, еле высидев официальную часть, в которой Дмитрий с импровизированной трибуны желал жителям деревни счастливого праздника, спросив разрешение, тут же убежала с компанией детей в шатер к фокусникам, споря без перерыва с каким-то мальчишкой, что всю иллюзию можно объяснить «математическим путем». Наннель уже хотела было пошутить, что напутствия Дмитрия касательно полезности алгебры не прошли для их дочери даром, как вдруг он, взяв ее за руку, повел прочь от толпы, в сторону растянувшейся от гор к замку густой роще. — И что ты делаешь? — скептически изогнув бровь, спросила Наннель, когда Дмитрий властным движением усадил ее, опьяненную крепкий медовым пивом, на высокий сук кряжистой старой сосны. Дмитрий улыбался, и глаза его, зеленые, хищные, сверкали в вечернем сиянии отблеском чертовщины. — Ты сегодня невероятно хороша, я говорил тебе? — сказал он, очерчивая ладонями скрытую под праздничным платьем худенькую фигуру. Наннель закинула руки ему на плечи. — Ты мог сказать об этом на празднике, зачем потащил меня в лес? — Там слишком много ушей, — небрежно бросил Дмитрий, поцеловав ее в плечо и почувствовав с восхищением, как кожа Наннель мгновенно покрылась мурашками, — такие слова требуют интимности момента. Таинство брака, как-никак. — Мне кажется… — Наннель перехватило дыхание от того, как мягко сухие губы легли на ямочку меж ее ключиц, — …что ты не совсем корректно понимаешь термин «таинство брака». — Да ну? — усмехнулась Дмитрий, поднимаясь поцелуями к шее, — Я всегда думал, что оно подразумевает нечто, происходящее между мужчиной и женщиной и не предназначенное для чужих глаз. Если мужчина хочет сделать комплимент, который считает сокровенным, почему же нельзя назвать и его таинством тоже? Наннель запрокинула голову и тихо застонала — поцелуи коснулись чувствительного места под подбородком. — Хотя бы потому что, согласно твоей же терминологии, глаза тут не при чем. Тут дело в ушах, раз речь о комплиментах! Дмитрий крепко сдал ее бедра своими, пододвигая ближе к себе на широком суку. — Кажется, мы закопались в теории. И властно накрыл ее губы своими. Наннель извивалась, стараясь прижаться к мужу теснее, но он крепко держал ее, не давая никуда деться с проклятого дерева. — Не издевайся надо мной, — жалобно отозвалась Наннель, — раз привел сюда и дразнишь, сделай уже, что задумал! Дмитрий восхищенно укусил ее за губу и погладил ладонью тяжело вздымавшуюся под лицом платья грудь. — Может, я задумал целоваться с тобой до рассвета? Сидите и не возникайте, ваша светлость! — Ты негодяй, — простонала она, ощущая, как вторая его рука уже вовсю распаляет ее умелыми движениями под юбкой. — Я цыганский король, — жарко выдохнул Дмитрий ей в губы, — мне положено быть негодяем, согласно всем традиционным преданиям. Увернувшись от очередного поцелуя, Наннель хитро прищурилась и, опустив руку, сжала в отместку окрепшее возбуждение под полами длинного, все еще застегнутого пиджака. Дмитрий от неожиданности подавился вздохом. — Это был запрещённый прием! — Если ты, король, можешь быть негодяем, тогда я — негодяева жена, — усмехнулась Наннель, на ощупь расстегивая мужские брюки, — и не тебе меня судить, проклятый цыган! Он вдруг бережно коснулся поцелуем ее губ. — Всё это не слишком для тебя? — шепнул Дмитрий, погладив ее бедра и чувствуя, как Наннель сцепила ноги у него за спиной замком, — Мне нравится мысль о том, чтобы взять тебя прямо сейчас, конечно, но я, кажется, не спросил тебя? Наннель укусила его легонько за кончик носа. — Нужно было спрашивать до того, как ты вошел в меня своими чертовски длинными пальцами, — засмеялась она, смыкая ноги плотнее, — не теряй времени, мне кажется, это место недолго будет таким уединенным! Им потребовалось совсем немного — хмель, растекавшийся в венах, гомон праздника позади, подстегивающее ощущение возможности быть обнаруженными, всего этого оказалось достаточно, чтобы графская чета меньше, чем через полчаса, могла расслабленно сползти по стволу дерева на холодную землю, не слишком беспокоясь о том, что одежда их была в беспорядке, а лица раскраснелись, не сдерживая довольных улыбок. — Какое-то ребячество, — шутливо возмутилась Наннель, целуя мужа в оголившуюся под сбившейся рубашкой грудь, — ощущаю себя героиней с какой-то французской гравюрки, которую ублажает любовник в саду, пока на соседней дорожке прогуливается муж! Дмитрий усмехнулся, все еще чувствуя, как подрагивали от пережитого удовольствия бедра Наннель под его руками. — Тебе повезло, что муж и любовник у тебя в одном лице, а то было бы неудобно. Они сдавленно рассмеялись, все еще пробираемые легкой дрожью. — Мне нравится, что спустя столько лет ты все еще можешь подбить меня на ребячество, — улыбнулась вдруг очень искренне Наннель, — не делай так слишком часто, мне не хочется этим пресытиться. Дмитрий улыбнулся в ответ, целуя жену в растерзанные алые губы. Где-то недалеко, разлетаясь по всей роще, слышалось самое странное и самое чарующе-настоящее сочетание звуков — детский смех, звонкий, яростный, и сдавленный, хихикающий смех любовников, притаившихся в зарослях. Два мира, которые не должны были тревожить друг друга, в эту ночь были почти неразделимы — и, не замечая друг друга, существовали в едином порыве странных традиций свободных цыган.