До конца наших дней

Не слышать голоса Наннель неделю было странным. Не слышать его почти месяц было удручающим настолько, что Дмитрий был в шаге от того, чтобы поставить на патефоне одну из пресловутых пластинок из Венской оперы. Но в то же время он знал, как это могло ранить саму Наннель — ни она, ни он не были уверены, что разорвавшая в пух и прах свои голосовые связки дива когда-нибудь снова сможет взять хотя бы одну ноту. Она еще не могла и пары слов сказать, чтобы не закашляться. Черная шерстяная бархотка, использовавшаяся Наннель ранее только для красоты или для того, чтобы скрыть от любопытных глаз следы слишком ярых поцелуев, теперь была на ее шее постоянно — травмированное горло по настоянию врача необходимо было постоянно держать в тепле даже в доме. Она не жаловалась — лишь взгляд всегда ясных, иронично смеющихся глаз становился с каждым днем все тускнее, и это ранило Дмитрию сердце. Он научился угадывать желания жены по выражению лица. За те несколько недель, что доктор запретил ей говорить, Наннель преуспела в улучшении качеств выразительности мимики, как вряд ли бы смог лучше хоть один настоящий артист. — Не хмурься, — со смехом говорил ей Дмитрий, проводя пальцем по залегавшей меж рыжих тонких бровей складки каждый раз, когда Наннель была с ним в чем-то не согласна, — морщины будут! Она показывала ему язык, и Дмитрий искренне любовался, как тонкая сеточка морщин опускается на кожу под ее губами. Он, несомненно, любил все эти крохотные несовершенства — ему казалось, что с ними Наннель выглядела лучше, правильнее, красивее. Морщины означали возраст, возраст означал мудрость. А именно за мудрость Дмитрий в первую очередь любил свою жену. И все-таки, он скучал по ее голосу. Не по песням — по простому разговору, смешным междометиям, которые, как оказалось, были частью их рутины, и которые Дмитрий никогда не замечал до тех пор, пока они вдруг не исчезли. Он совершенно не думал о том, как много значили для него смешные непонятные ругательства на итальянском языке, с которыми Наннель открывала шторы, ее мурлыканье под нос во время утреннего макияжа, свист при виде чего-то забавного, легкие напевы мотивов из знакомых арий полушепотом. Теперь же, когда всего этого не было, Дмитрий чувствовал свой мир неполным. У его жены будто отняли значительную часть ее души, и он совершенно не мог ей ничем помочь. Разумеется, она пыталась принимать это с юмором — во всяком случае, так казалось Дмитрию от того, что все свои звуковые привычки Наннель теперь пыталась заменить тактильными. Она дергала его за пальцы, если хотела привлечь внимание к чему-то смешному, или хлопала ладонью по его плечам, если была чем-то воодушевлена или расстроена. Их беседы стали напоминать грубую смесь из игры в шарады и языка глухонемых. По природе разговорчивая, Наннель все время пыталась поделиться с мужем чем-то, и Дмитрий прилагал неимоверные усилия, чтобы понять, что его жена, корчащая рожи и всплескивающая руками, хотела рассказать. Это было забавно в той же степени, что и утомительно для них обоих — в конечном итоге, говорить приходилось в основном Дмитрию, и Наннель, выбившись из сил, покорно слушала его, схватив, по новой привычке, себя за горло пальцами и мягко поглаживая под челюстью. Сложившаяся ситуация, казалось, развлекала только Фриду: ей, буйный и неунывающей, временная немота матери казалась лишь затянувшейся игрой, в которую можно было включаться, а можно было игнорировать — в конечном счете, хитрая маленькая графиня почти сразу уловила, что можно не слушаться некоторых наставлений. На крайний случай, можно было бы сказать, что она не увидела запрещающий жест. — Не сердись на нее, — уговаривал Дмитрий жену, краснеющую, как свекла, от злости, когда Фрида в очередной раз не слушалась ее, — я с ней поговорю. Наннель демонстративно складывала руки на груди и отворачивалась — мол, поговоришь, конечно, только надолго ли вас обоих хватит. Так или иначе, без голоса хозяйки замок будто покрылся инеем. Все те милые радости, которыми был полон дом, будто забывались сильнее с каждым днем. — Я скучаю по твоему голосу, — сказал однажды Дмитрий, сидя с женой перед камином за бокалом вина поздно вечером. Наннель подняла на него печальные глаза и указала пальцем на левое запястье, будто поправляя часы. «Подожди немного, скоро этот проклятый голос вернется, и мы снова сможем болтать по ночам». — Я понимаю, — кивнул Дмитрий, — просто раньше я не понимал, как много голоса было в нашей жизни. Как много мы с тобой, оказывается, говорили каждый день. Наннель сложила руки на груди, хитро улыбаясь. «Мы с тобой женаты исключительно потому что любим поговорить друг с другом, у тебя еще оставались какие-то иллюзии?» — Не смотри на меня так, — нервно усмехнулся Дмитрий, протянув руку и переплетя их пальцы, — иногда мне кажется, что мы вполне можем говорить, не произнося ни звука. Будто мысли у нас в головах переплетаются и складываются. Ты слишком хорошо меня понимаешь. Может, все прожившие долго вместе пары обретают одно сознание на двоих? Наннель улыбнулась и, прикоснувшись к своему лбу ладонью, поднесла ее ко лбу Дмитрия. «Если бы я могла передавать тебе мысли прямо в голову, я бы так и сделала» — Знаю, милая, — Дмитрий прикрыл глаза, наслаждаясь тем, как теплые пальцы ласкали его лицо, — хотя за последний месяц мне действительно кажется, что мы вполне освоили телепатию. По крайней мере, я точно могу сказать, что сейчас ты думаешь о том, чтобы освежить бокал красного полусладкого. Наннель усмехнулась и сделала движение большим и указательным пальцем, будто раздвигала что-то. «И не скупись, наливай до краев, я не планирую заканчивать вечер трезвой!» Дмитрий чувствовал себя принцем из сказки Андерсена: у него на руках было прекрасное немое создание, которое доверяло ему, и которое он ни в коем случае не должен был оставить с ощущением, что его голос забыт. Он смотрел на пластинки с изображением профиля своей жены, прокручивал в голове те постановки, в каких слышал ее, и надеялся изо всех сил, что глубокое меццо-сопрано, которым так восхищалась бывшая империя, однажды все-таки вернется. К концу месяца Дмитрий почти смирился с тем, что долго еще не услышит смех и колкости своей жены, как вдруг что-то странное случилось однажды поздним вечером. Где-то в замке раздавалось пение. Слабое, едва слышное, раздавленное акустикой каменных сводов, но, несомненно, знакомое Дмитрию из тысячи других. Ошибки быть не могло — это был голос его жены. Молитва «Третьей песни Эллен» — хрупкая и чистая, нежная ария, редко исполняемая, но прочно державшая Дмитрия за сердце. Он впервые услышал ее в исполнении Наннель, когда они только начали свои — странные на тот момент — отношения. У нее все еще оставались какие-то дела на Лёвенгассе — Дмитрий так и не понял до конца, какой глубины был шантаж со стороны этого страшного места в отношении Наннель, уже именитой, независимой певицы, но, тем не менее, когда она со слезами на глазах сказала, что вынуждана идти туда, он, не принимая возражений, пошел следом, захватив с собой чековую книжку. Это был странный, жуткий день: Наннель, зажмурившись, всячески пыталась оправдаться — и когда они лишь подъехали к невзрачному дому на узкой улице, и когда прошли внутрь, и когда толстяк с сальными губами, представившись управляющим, предложил Дмитрию «выкупить свободу фрау фон Тешем навсегда», словно она была рабыней, а не известной на всю Европу оперной величиной. Наннель стояла тогда в ужасе, не в силах пошевелиться, думая, как потом она сама говорила, что после таких слов Дмитрий бросит ее прямо там, в притоне — ведь какой был резон ему, аристократу с внушительным состоянием, печься об актрисе, которая пала настолько низко, что не могла распоряжаться своей жизнью, даже обладая достаточными связями и финансами? Всё выглядело так, будто, куда бы она ни пошла, что бы ни делала, в глазах всего мира она все равно навсегда оставалась продажной девкой с Лёвенгассе, за время проведенное с которой необходимо было внести сумму в «кассу». И только Дмитрий, глядя на нее, видел кого угодно, но не проститутку. Он видел перед собой сильную, мудрую, но испуганную до смерти женщину, которая за несколько секунд успела подумать, что последняя ее надежда на глубокую симпатию со стороны мужчины рухнула безнадежно — ведь, как ей казалось, кто мог всерьез заботиться о женщине, которая когда-то отдавалась за деньги? Она была подавлена и готова к тому, что ей снова — в тысячный раз — разобьют сердце. Но к чему она совершенно не была готова, так это к тому, что Дмитрий приложит управляющего притоном головой об стол, грубо вцепившись ему в ворот и, напоминая об имени «Мадам Ди», выдвинет свои условия. Он выписал чек — достаточный, чтобы заткнуть проклятому управляющему рот на всю оставшуюся жизнь и выкупить у него все компроментирующие Наннель документы. Она была свободна — впервые за все те пятнадцать лет, что жила в Вене, она могла назвать себя не зависимым ни от кого человеком. И, очевидно, эмоции, захлестнувшие ее, так явственно выступили на ее лице, что девушки, поймавшие ее в холле, поняли, что самая известная из всех «Империй», покидает эти стены навсегда. Кто-то из них страстно попросил Наннель в последний раз спеть для них (было утро, клиентов не было, опасности было обнаруженной за голос — тоже), и Наннель, округлив глаза, запела ту самую «Третью песнь Эллен». Это был миг ее триумфа над собственным прошлым, и этот голос, ясный и чистый, будто возродившийся из пепла Феникс, был последним, что разрушило неуверенность Дмитрия касательно чувств к этой сильной женщине. Ее уничтожали в этом страшном месте в течение долгих лет, ее уродовали и превращали в пепел, а она пела, обволакивая пропитанные ужасом стены Лёвенгассе в звучащую ее бархатистым тоном молитву о прощении к Чистейшей Деве. Это было торжество красивого сердца. Дмитрий мог поклясться, что никогда и никого не любил сильнее, чем Наннель в тот роковой момент. Воспоминание о драматичном дне слишком остро всколыхнулись в памяти измученного долгой тишиной графа. Сорвавшись с места, бросив все бумаги, которые он взялся разбирать, прикрыв дверь в комнату уже спящей Фриды, Дмитрий вышел в коридор, чтобы понять, где могла бы быть его жена. В этом замке было не так-то просто спрятаться — в отличие от Лутца, он не изобиловал потайными ходами и комнатами, башен в нём тоже не было, не было и такого количества комнат. Единственным укромным местом был последний этаж — холодное, не обжитое помещение под крышей, напоминавшее скорее чердак, чем предполагаемо жилое пространство. Туда-то Дмитрий и отправился — в конце концов, больше Наннель негде было быть: гостиная и общий зал были пустыми. Голос, по мере того, как Дмитрий поднимался по крутой винтовой лестнице, становился всё острее: на высоких нотах звучала хрипотца, да и в общем звучании появлялся какой-то странный, не свойственный Наннель надрыв. Но Дмитрий был так рад наконец услышать голос своей жены, что не обратил на это никакого внимания. Преисполненный странного трепета, он вошел на чердак и застыл, не смея пошевелиться: Наннель стояла к нему спиной, закутавшись в теплую шаль и слегка покачиваясь. Перед ней, треща и разлетаясь на эхо, хрипел иголкой по пластинке граммофон. Это была запись «Третьей песни Эллен» от 1934 года — с Наннель в главной партии. Услышав шум за спиной, графиня обернулась и столкнулась взглядом с разбитым выражением лица своего мужа. — Прости, — очень тихо сказала она, — Ты думал, это я? Мне так жаль… Но она не договорила: Дмитрий, сорвавшись с места, стиснул ее в объятиях, зарываясь носом в разметавшиеся по плечам отросшие волосы. — Ты говоришь! — восторженно прошептал он. Наннель несмело обняла его за плечи. — Ты так рад… — А как может быть иначе?! — сбивчиво зашептал Дмитрий, обняв ее лицо ладонями, — Господи, я почти поверил, что распрощался с твоим голосом навсегда! — Но, боюсь, с ним действительно придется попрощаться, — Наннель прикрыла глаза, — я поднялась сюда, хотела повторить то, что пою на пластинке. Но, думаю, это бесполезно… — Это неважно, — бормотал Дмитрий, оглядывая кончиками пальцев бледное родное лицо, — ты разговариваешь! Боже, ты не представляешь, как это красиво, каждое твое слово! Скажи еще что-нибудь! Наннель наконец несмело улыбнулась. — Ты так говоришь, будто я год молчала! — Ты молчала месяц, — серьезно сказал Дмитрий, — я не слышал ничего, кроме хрипа, из твоих уст все эти дни. И тут же он спохватился: — Тебе не больно говорить сейчас?! Наннель в задумчивости коснулась горла кончиками пальцев. — Кажется, нет. Я бы хотела попробовать спеть… Но мне страшно. — Почему? — не понял Дмитрий. Она закусила губу. — Я боюсь разочароваться в себе. Будто я…. Будто я оказалась на ступеньку ниже своих достижений. Это довольно больно бьет по тщеславию. Глаза ее заблестели, и Дмитрий бережно, чтобы не напугать слишком своим напором, погладил пальцами ее веки. Он был слишком рад тому что снова слышал жену — настолько, что не хотел больше отходить от нее ни на миг. — Не казни себя раньше времени, — мягко сказал он, — люди годами учатся ходить после травм костей, а у тебя травма не меньшей серьезности, и ты не даешь себе поблажек. Так нельзя! — После травм костей балерины больше не выходят на сцену, — хмуро сказала Наннель, — Я не хочу чувствовать себя такой балериной. Не хочу быть ущербной… — В последнюю очередь ты могла бы чувствовать себя ущербный, — настаивал Дмитрий, — ты учишь меня, что сильному человеку тоже нужно время, чтобы пережить потрясение, что временная слабость это нормально. Почему же ты не даешь отдохнуть самой себе? Наннель прикрыла глаза, и он погладил ее по щеке. — У меня был целый месяц… — Да, и ты впервые за этот месяц говоришь со мной, — ободрительно улыбнутся Дмитрий, — не дави на себя. Голос вернется, постепенно. Это ведь сложный механизм. Наннель грустно вздохнула. — А если он не вернется никогда? Дмитрий приблизил свое лицо к ее. Ему сложно было говорить об этом — ведь, в конце концов, такой шанс действительно был. — Тогда ты сможешь наконец ездить в оперу как нормальный человек, в мехах и бриллиантах, сидеть в ложе и смотреть в бинокль на сцену, а все молоденькие певички будут падать в обморок от волнения, потому что на них пришла посмотреть сама дива фон Тешем! Наннель рвано усмехнулась, вытирая выступившие слёзы рукавом и утыкаясь носом Дмитрию в плечо. — Хорошенькая перспектива, — съязвила она, — переквалифицироваться из звезды в детскую страшилку! И вдруг засмеялась — так искренне и чисто, что Дмитрию показалось, что вокруг него заблестели миллионом граней ясные алмазные самородки. Он скучал по этому смеху так, что замирало сердце, и готов был отныне слышать его бесконечно. — Как же мне не хватало наших разговоров, — он снова погладил ее по лицу, наслаждаясь тем, что Наннель откликалась на его прикосновения. — Мне тоже, — призналась Наннель, — я целый месяц чувствовала себя немой рыбиной. Только булькала и хлопала губами. Дмитрий усмехнулся. — И даже это получалось у тебя филигранно. Патефонная игла, не снятая с пластинки, продолжала скрипеть и трещать, погружая двух обнявшихся людей в странный шум тревожной тишины. И все же, Дмитрия это не волновало — он почему-то знал, что за этим скрипом рождается новый, красивый голос, способный перебороть все преграды. И голос этот не был еще записан на пластинку. Он еще мог разлететься по залам холодного замка нежной, яркой волной. Ему просто нужно было дать немного времени.