До конца наших дней

Дмитрий смерил надменным взглядом наглого юношу, барабанившего в дверь их венской квартиры за каким-то чёртом ранним утром выходного дня, отодвинув горничную, и уже собрался было спустить его с лестницы, как вдруг Наннель опередила его: — Милый, это мой новый ассистент, пожалуйста, не убивай его раньше времени! Пусть пройдёт! Нехотя пропуская в квартиру мальчишку, одетого, в отличие от хозяина квартиру, в аккуратный двубортный костюм, а не в стёганый домашний халат, Дмитрий с большим неудовольствием смотрел, как тот припадает поцелуем к рукам его жены, что-то весело лепечет ей, почти склонившись на ухо, вручает какие-то бумаги и, прежде чем уйти, бросает ей легкомысленное «До завтра, мадам!» совершенно разнузданным тоном. Дмитрий мрачно взглянул на сонно улыбающуюся жену. — Что это за белокурое недоразумение? — угрюмо спросил он, плотнее запахиваясь в халат, — У тебя же была ассистентка, пожилая такая дама… — Я ее съела, — совершено серьезно сказала Наннель, воюя с запечатанным конвертом, — на самом деле, она сама уволилась, ей стало сложно выдерживать мой график. И директор нанял мне Жюля! — Жюля? — скривился Дмитрий, — Это недоразумение еще и с французскими корнями? Наннель усмехнулась, положив подбородок на напряженное мужское плечо. — Он был помощником директора в Оперá Гарнье в Париже, приехал сюда набираться опыта. А так как место директорского референта уже занято, его приставили ко мне. Дмитрий в ответ на это многозначительно хмыкнул, так и не расцепив руки. Наннель хитро улыбнулась. — Боже, граф, вы что же, ревнуете? От неожиданности Дмитрий растерялся, и Наннель, улучив момент, пролезла под его расслабившиеся предплечья, оказываясь в тесных объятиях. — Вот еще, — фыркнул, собравшись с мыслями, Дмитрий, но объятие не расслабил, прижав жену к своей груди, — было бы к чему ревновать, к мокрице белокурой! Наннель рассмеялась, позабавившись странному сравнению, и ласково потерлась носом об его щеку. — Вот и славно, — проворковала она, — он привез расписание, моя запись на звуковой студии сегодня переносится на час раньше. Поэтому пойдем скорее, успеем спокойно позавтракать. Я попросила приготовить вафли! — Я думал, у нас выходной, — с натяжной обидой произнёс Дмитрий, но тут же расслабился, почувствовав легкий поцелуй в шею. — В службе искусству выходных не бывает! — Можно ли в этом случае считать твои грампластинки жертвенными баранами на алтаре Мельпомены? Наннель фыркнула, подавившись смехом. — Я никогда не перестану обожать твои отвратительные шутки про Мельпомену! Что она тебе сделала?! — Украла у меня жену в воскресение, — буркнул с язвительной улыбкой Дмитрий, отодвигая для Наннель стул в столовой, — ешь свои вафли, а то знаю я тебя, убьешь кого-нибудь от голода сегодня на записи, придется эмигрировать в Южную Америку. Наннель показала ему язык. — Замечательный план! Будет повод подтянуть свой испанский! Мальчишка-ассистент мелькал в жизни графской четы так часто, что в какой-то момент Дмитрий и вовсе перестал его замечать. Он сопровождал Наннель на репетиции, договаривался с костюмерами и аккомпаниаторами, заказывал для нее косметику и грим, составлял расписание, и вскоре превратился в глазах графа некое подобие горничной. Но все-таки что-то в нём не давало Дмитрию покоя. И в тот момент, когда он, случайно выйдя из кабинета, увидел, как Жюль смотрел в спину не обращающей на него внимания, занятой проверкой своего графика Наннель, граф наконец понял, в чем причина. — Да он в тебя влюблен! — выдал он, едва мальчишка скрылся за дверью, нагруженный новыми поручениями. Наннель усмехнулась так язвительно, что, казалось, еще секунда, и из ее напудренного лба полезли бы чёртовы рожки. — Ты с таким удивлением об этом говоришь, будто не знаешь, на ком женат! — рассмеялась она, — Кончено, он в меня влюблен, они все в меня влюбляются! — Скромности тебе не занимать, дорогая, — усмехнулся в ответ Дмитрий, положив пальцы на ее шею и удовлетворенно услышав мягкое, довольное мурлыканье. — Просто у дивы фон Тешем такая прекрасная маска очаровательной суки, которая может шутить без устали и ярче всех улыбаться, что пусть уж лучше все влюбляются в нее, поверхностную, а не в уставшую и полную демонов настоящую меня. Она, доверчиво прикрыв глаза, чуть откинула голову, и Дмитрий мягко обнял ее лицо руками, поглаживая большими пальцами бледные щеки. — Вот и правильно, — примирительно улыбнулся он, — уставшая и полная демонов графиня пусть остаётся мне. В нее бесполезно влюбляться, ее можно только любить. Наннель приоткрыла один глаз, скривив губы. — Ты не представляешь, какое облегчение для меня — каждый день знать, что я могу не надевать при тебе «маску». Хоть наверняка, когда мы познакомились, ты тоже сперва влюбился именно в нее. — Отнюдь, — возразил Дмитрий, — ты можешь обидеться на меня сейчас, но я, кажется, вообще не был в тебя влюблен никогда в общем понимании этого слова. Наннель хитро усмехнулась. — Обязательно обижусь, но у тебя есть пять минут, чтобы принести мне кофе и рассказать, что ты имеешь в виду. — Уложусь за три, — вторил ее улыбке Дмитрий, поцеловал в скулу, и через еще меньшее время они сидели в гостиной, наполнившейся ароматом свежесваренного горничной темного кофе. Наннель пила его чёрным, без сахара. Дмитрий — разбавив наполовину молоком. — Когда я увидел тебя впервые, мне хотелось сбежать, — признался он, — ты была громкая, яркая, словом, очень столичная. Искусственная от начала и до конца. Позже я, конечно, понял, что это маска, но тогда мне показалось, что я беседовал с куклой. Конечно, когда ты меня огорошила меня своей воровской вылазкой за вишнями в приотельный сад, я понял, что тут что-то не чисто! — И взглянул на «куклу» как на живого человека? — усмехнулась Наннель, — или я просто достаточно эффекта села перед тобой, и ты увидел мои бёдра? — Я объясню, если не будешь перебивать, — фыркнул он с легким раздражением, и Наннель подчинилась, — твоя оболочка для меня не существовала. Скажем так, твоя «маскировочная» внешность, с этими твоими алыми губами, «волнами» рыжими, волосок к волоску — всё это, мягко говоря, не в моем вкусе. Я не испытывал к тебе совершенно никакого влечения до той секунды, как ты вдруг не заговорила со мной, ответив на мою едкость. Ты говорила, улыбалась, а я будто видел совершенно другого человека перед собой. Ты вдруг показалась мне до ужаса настоящей, единственным настоящим существом во всем этом адском розовом отеле. Я не понимал, откуда в женщине может быть столько здорового, правильного цинизма, как женщина из столицы может говорить спокойно, без жеманства, о философии, о судьбах мира, считывать все мои эвфемизмы и разбивать их в пух и прах своим глубоким осознанием всего, что происходит в жизни. С тобой было интересно и спокойно, я впервые почувствовал, что могу не грубить, не пытаться показаться хуже и суровее, чем я есть. Я был очень уставшим в тот период жизни, Наннель, меня измучило полицейское преследование, и единственного, чего я хотел, было спокойствие и ни к чему не обязывающая умная беседа с человеком, для которого не нужно было разыгрывать «спектакль». Ты давала мне всё это с лихвой. Мне хотелось быть рядом с тобой не потому что я влюблялся в тебя, а потому что становился зависим от того странного ощущения понимания, которое ты дарила, от ощущения, что я наконец-то, впервые в своей жизни, не один. Если честно, прошло недели три с момента нашей встречи, когда я впервые подумал о том, что ты привлекательная женщина. Наннель мягко улыбалась, потянувшись рукой к его лежащим на подлокотнике кресла пальцам. — Дай угадаю, когда мы танцевали танго? Дмитрий поднял брови. — Как ты догадалась? — Ты всё-таки мужчина, хоть и удивительный, мой милый, — она погладила на по запястью, — даже ты не мог устоять против красного платья. Но Наннель была права не до конца — дело было не только в красном платье. Наннель тогда опоздала к ужину, и Дмитрий коротал время, обмениваясь светскими остротами с Густавом, насильно усадившим его за свой столик. Разговор как раз перешел от обсуждения погоды к сетованиям на проблемы молодого поколения, как вдруг Густав, не донеся бокал с вином до губ, во все глаза уставился в сторону входа. «Господь всемогущий» — проговорил он завороженно, — «Она великолепна, эта женщина, совершеннейший бриллиант…» На Наннель было роскошное алое платье, сверкавшее атласом в электрическом свете парадной люстры, и Дмитрий, наверное, лишь отметил бы дороговизну и явное изящество этого наряда, если бы не Густав, поражено шептавший комплименты вплоть до того момента, когда Наннель не подошла к ним. Он впервые заметил за собой, что любуется ее фигурой, переливами блестящей ткани на ее изгибах, изящными жестами, бывшими для Наннель совершенно естественными, сиянием ее уложенных в волны волос. Будто глаза его открылись наконец после долгого неведения, и Дмитрий испытал почти физическое отвращение от того, что открылись они из-за того, что кто-то другой — другой мужчина — восхитился дамой, которая была ему небезразлична. Что-то животное и дикое проснулась в графе в тот момент, непривычное желание собственничества, и, когда в зале заиграло танго «Очи Черные», он, не слишком соображая, как эпатажно выглядит его жест в глазах присутствующих, протянул Наннель руку. «Люди точно подумают, что у нас с вами интрижка» — засмеялась она тогда, прикасаясь, по правилам аргентинского танго, своим виском к виску партнера. «А вам не всё равно, что о нас подумают?» — вторил ее усмешке Дмитрий, проводя ладонью по покрытой атласом спине и к огромному своему удивлению чувствуя, как правильно и волнующе ощущается жар чужой кожи под этой тонкой преградой. Танго было танцем доверия — так тогда сказала Наннель, намеренно закрыв глаза и отдавая власть в движениях своему партнёр целиком и полностью. Только тогда, ощущая в руках податливое женское тело, бесконечно горячее и извивающееся под скользким атласом, пахнущее тяжёлыми духами с чувственными нотками, и видя, как на эту женщину глазеют со всех сторон, не стесняясь, другие мужчины, Дмитрий впервые осознал, как красива и притягательна на самом деле была женщина, с которой он так полюбил беседовать за рюмочкой портвейна, и которая была так дерзка, что из раза в раз прятала на прогулке свои замерзшие руки в его карманы. И как никто другой, из тех, кто пускал на нее слюни, не мог понять, насколько эта блистательная дама была одинока в своем слишком глубоком, слишком мудром понимании жизни. — Да, дорогая, всё дело было именно в красном платье, — улыбнулся Дмитрий своим воспоминаниям, перевернув ладонь и переплетя их пальцы. Наннель наклонилась, перегнувшись через подлокотник, и устроила голову у него на предплечье. — То есть, когда ты наконец поцеловал меня и повалил на свою кровать, ты на самом деле не хотел меня? — наигранно-обиженно рассмеялась она, — Какая жалось, я-то думала, я наконец околдовала тебя! Дмитрий поцеловал ее небрежно в лоб. — Да, я не хотел тебя. Я хотел быть с тобой. И это желание, поверь, долговечней. Она потянулась к нему, и Дмитрий поймал ее губы в спокойном, мягком поцелуе. — Я тоже никогда не была влюблена в тебя, получается, — призналась Наннель, перебравшись в его кресло и свернувшись калачиком у Дмитрия на коленях, — ты показался мне отвратительно, почти отталкивающе красивым, когда мы впервые встретились. Будто сошел с картинки — мрачный, серьезный, с этими твоими усами цвета вороного крыла, безупречно уложенными кудрями, дорогим костюмом. Я смотрела на тебя и видела пустую обертку. И молилась, если честно, чтобы ты ни в коем случае не заговорил — красавцы всегда ужасно глупы, как мне казалось. Но молилась я плохо, и ты заговорил, и заговорил так едко и восхитительно смешно, что я не могла оторваться. Мне впервые в жизни не захотелось унижать мужчину — потому что тебя невозможно было унизить. Ты был остроумен, спокоен и… Ты не считал меня заведомо глупой. Это подкупало. Мы с тобой, тогда, помнится, шутили про вишни, и я поймала себя на мысли, что больше не вижу перед собой того красавца, который загородил мне солнце. Я видела очень усталого, бесконечно мудрого человека, который понимал меня и откликался на мои язвительные шпильки. Ты понимал меня с полуслова и не пытался, как обычно делают мужчины, уличить меня в поверхностности. Если я не знала чего-то, о чем ты говорил, ты рассказывал мне, не делая вид, будто я неразумный ребенок. Мне впервые в жизни было интересно с кем-то разговаривать. Я чувствовала, как пустота вокруг меня, моё адское одиночество в мире людей, которые не видели ничего за моей внешностью и образом, испарялась, едва я видела тебя. Это будто… Будто я всю жизнь стояла в комнате, полной людей, которые не замечали меня, хотя я кричала не своим голосом, и вдруг кто-то протянул мне руку. Невероятное ощущение. И с каждым годом оно становится всё лучше. Она ласково обняла мужа за шею, и Дмитрий притянул ее к себе, погладив по лопаткам. Остаток вечера они провели в спокойном молчании — слишком многое уже было сказано и требовало внимательного, теплого осмысления в руках друг друга. Это было абсолютное, не имеющее конца, спокойное, тихое счастье. О таком не писали книг и не сочиняли поэм — люди бы страшно удивились, если бы знали, насколько скучной на самом деле была та самая настоящая, вечная любовь. Дмитрий не нервничал от того, что в жизни Наннель появился воздыхатель — он был уверен в своей жене и в том, что, если бы что-то случилось, она определённо бы рассказала ему об этом. Но однажды, коротая вечер с одним из университетских знакомых в «Плахуте» за рюмкой шнапса и порцией тафельшпиц, Дмитрий вдруг услышал очень знакомый — тонкий, мальчишеский, — голос, и то, что произносилось этим голосом, было совершенно крамольным. — Да она без ума от меня! — хвалился явно подвыпивший Жюль в компании таких же молодых остолопов на первом этаже ресторана, где собиралась публика «попроще», — Она прислушивается ко мне во всем, а вчера потрепала по щеке и сказала, что я золото! Дайте мне неделю, и эта крошка фон Тешем ляжет со мной в постель! — Какая она крошка, — фыркнул кто-то из его пьяных друзей, — она же старуха! Сколько ей, тридцать? — Так тем и интереснее! — не унимался Жюль, — спорим на десятку гульденов, что через неделю я принесу в подтверждение ее подвязки?! Дмитрий слушал эти речи, смотрел с багровеющим лицом на не придававшего им значения своего приятеля, и совершенно не знал, что делать. Устраивать потасовку в публичном месте не хотелось — в конце концов, не мог аристократ его уровня скомпроментировать себя, отправившись бить морду какому-то мальчику на побегушках. Но, с другой стороны, этот паршивец имел наглость во всеуслышанье делать непристойные намёки касательно его жены, и этого нельзя было оставлять безнаказанным. — А ты не боишься ее мужа? — спросил кто-то из компании Жюля едва слышно, — Дегофф-Унд-Таксис, я слышал, опасный человек. Его преследовали за убийство… — Да ему плевать, — беспечно отозвался Жюль, — я видел их дома, он ее даже не ревнует! Ты представляешь, я прихожу к ним по утрам в квартиру, а ему хоть бы хны, что его жена со мной разговаривает! Так что на его счет я не беспокоюсь ни сколько! Дмитрий, постепенно складывавший в голове картину действий, недобро скривил губы — мальчишка, так бурно хвалившийся своим еще не свершившимся донжуанством, совершенно не знал, с кем связывался. Следующие несколько дней Дмитрий провел, наблюдая: из своего кабинета, из закулисья, из зрительского зала, и всё оставалось невинным до той поры, пока он не решил заглянуть в гримерку. Шел последний акт «Дона Карлоса» — сложной, изматывающей оперы, в перерывах между действиями которой Наннель не ленилась подниматься в гримерку и пить успокаивающий горло раствор (кудесница-костюмерша умела готовить его, как никто другой). И Дмитрию, уставшему сидеть в своей ложе к третьему акту, вдруг стало очень любопытно, зачем, едва Наннель успела выйти на сцену, в сторону гримерки вороватым шагом побежал ее белокурый ассистент. — Не помешал? — ледяным тоном спросил Дмитрий, войдя в личную комнату Наннель через пару минут после Жюля, и тот с визгом подпрыгнул, выронив что-то, что держал над столом. Дмитрий пригляделся: ударившись со стуком о край чашки и катясь по деревянной поверхности, рассыпая мелкие гранулы, в свете гримерного зеркала поблескивал стеклянный флакончик с ясной аптечной маркировкой «Clonidine*». — Мсье Дегофф-Унд-Таксис, — пискнул Жюль, пытаясь вернуть флакон себе в руку, — а я тут готовлю мадам Наннель чай… Особый!.. Помогает от нервов!.. — Да ну? — грозно зашипел Дмитрий, подходя ближе к испуганно сдавшемуся мальчишке, — никогда не слышал, чтобы средство для моментального падения давления использовали от нервов. — Не понимаю, о чем вы говорите, — промямлил, пытаясь оправдаться, мальчишка, — это порошок от болей в голове, мадам Наннель сама попросила меня купить его… — Хватит пороть чушь, я знаю, что такое клонидин, не держи меня за идиота, щенок, — рявкнул Дмитрий и уже занес руку, чтобы схватить Жюля за ворот фраковой рубашки, как вдруг дверь в гримерку распахнулась, и счастливая, усыпанная со всех сторон цветами Наннель в пышном парчовом платье вошла внутрь, едва удерживая перед собой букеты. Увидеть двух мужчин в своем личном пространстве она явно не ожидала, а потому улыбка ее в миг стала язвительной. — Что это вы тут делаете? — мягко спросила она, не замечая за цветами, как нервно бегают глаза ее ассистента, и как грозно возвышалась над ним фигура ее мужа. — Я пришел поведать тебя после выступления, — почти спокойно заговорил Дмитрий, — а этот молодой человек, очевидно, планировал высыпать в твой чай не меньше десятка граммов клонидина. И утверждает, что ты сама попросила его сделать это. И вдруг что-то странное произошло с Наннель: всегда умеющая принимать любые новости с долей юмора, она вдруг уронила все цветы на пол и, злобно скалясь, подлетела к Жюлю и не просто дала ему пощечину — она ударила его по лицу кулаком так, что кожа у того на щеке лопнула, а ее собственные костяшки пальцев покраснели от впившейся в нее ткани сценической перчатки. — Проклятый ублюдок! — закричала она не своим голосом, и Дмитрий от неожиданности подхватил ее под локти, не давая, к собственному удивлению, нанести ей еще больше ударов обидчику, — Ты хуже убийцы! Я засужу тебя! Дмитрий был поражен: ожидать такой бурной, злой реакции он не мог ни при каких условиях. — Мадам… — всхлипнул потерянный мальчишка, явно испуганный до ужаса, держась за окровавленную щеку и пытаясь спрятаться от разъяренной за долю секунды дивы за гримерной зеркало. — Теперь ты прячешься?! — продолжала вопить Наннель, пытаясь вырываться из хватки мужа, — Не смей отворачиваться, паршивая тварь! Я верила тебе, я пускала тебя в своей дом, а ты!…. На крик прибежали служители театра, и Жюль, совершенно ничтожный, после короткого объяснения Дмитрия, был вытащен в коридор за шкирку одним из рослых помощников администратора. Графская чета осталась в гримерке, наконец, одна. — Милая, тише, — попытался усмирить жену Дмитрий, но она почти повисла у него на руках, намереваясь во что бы то ни стало вырваться в коридор и своими руками убить незадачливого мальчишку. Не дождавшись реакции, Дмитрий грубо перехватил Наннель одной рукой, нашарил на столе подготовленную вазу и, бережно извинившись заранее, плеснул жене в лицо холодной водой. Та взвизгнула, дернулась и затихла на мгновение от неожиданности, переводя дыхание. — Наннель, успокойся, — встревоженно сказал Дмитрий, усаживая ее за стол и мягко поглаживая все еще трясущиеся руки, — его увели, я поймал его на месте. Он ничего не успел сделать, всё хорошо! — Нет, не все хорошо! — Наннель снова трясло в приступе ярости, — Этот блядский выродок купил флакон клонидина! Целый флакон! Ты не понимаешь, что это значит! — Он хотел, чтобы ты потеряла сознание, и, скорее всего, думал, что сможет тебя изнасиловать прямо здесь, — процедил сквозь зуды Дмитрий, — прости, что проговариваю это, но у него явно было это в мыслях. — Не в этом дело! — Наннель едва не плакала, — Он знал, где его купить! Клонидин в таких дозах не продается на руки просто так, его достают из-под полы! Ты знаешь, сколько девушек каждый год погибает от рук тварей, которые хотят лишить их чувств и поразвлечься?! Я знала не меньше десятка таких! Моих подруг травили и насиловали почти каждую неделю, и я с тех пор никогда не принимаю еду и питье из рук незнакомых мужчин! И ты знаешь, что, увеличь ты дозу буквально на один грамм или смешай ее с алкоголем покрепче, и человек не заметит, как умер?! Если это урод знал, где купить клонидин в такой дозе, значит, сколько уже девушек он так отравил и использовал, пока те были без сознания?! Наннель тряслась в яростном припадке, а Дмитрий вдруг ощутил, как от этого рассказа волосы у него на голове встали дыбом. Он знал про действие клонидина — в университете его знакомые частно подшучивали над курсистками, подсыпая им в кофе пару граммов и наблюдая, как те смешно шлепались в обморок на дневных прогулках. Он никогда не думал о том, как это выглядело с женской стороны — страшная, неконтролируемая опасность, которая могла настичь в любой момент, потому что кому-то, даже совершенно незнакомому человеку, вдруг стало скучно. Он понятия не имел, что увеличенной дозой этого студенческого «развлечения» можно было так легко убить человека. И вдруг представил, сколько девушек бывшего положения Наннель — проституток, просто бедных, невинных, не знающих ничего о мужчинах, — так травили, чтобы попользоваться их беспомощным телом. А сколько погибло, даже не заметив этого? Женщины, не способные за себя постоять, виноватые лишь в том, что мужчины испытывали к ним желание, становились жертвой яда, который можно было купить в обычной аптеке, и даже не могли ничего сказать в свою защиту, потому что, очнувшись изнасилованными, они не могли об этом свидетельствовать — раз насильника они не видели, значит, и насилия над ними не совершалось. Страшный, жестокий мир бесконечной опасности, которую женщины ощущали кажды день, просто находясь в мужском обществе. Дмитрий не мог понять его — это было слишком жутко, чтобы осознать за один день. Но всё, что он мог, это крепко обнять выбившуюся из сил, мокрую, трясущуюся Наннель, прижав к себе в самом безопасном жесте из всех. Он хотел показать ей, что защитит ее от всех бед, но это было бесполезно — ее сердце болело за всех женщин, кто пострадал от подобных выходок, и у которых не было мужей, которые могли бы предотвратить неизбежное. — Он должен сесть в тюрьму, — холодно проговорила Наннель, сжав кулаки. Дмитрий погладил ее по волосам, прижав к своей груди. — Я постараюсь поднять связи, чтобы его судили по закону. Но тебе придется выступить свидетельницей. Ты готова? — Я готова хоть раздеться в зале суда, лишь бы такие твари, как он, сели на всю жизнь, — она сжала его спину, — чтобы все они сели… Дмитрий бережно гладил ее по волосам, пытаясь привести в чувства хотя бы тем, что ей было, за кем спрятаться. Мир, в котором жили женщины все века своего существования, был отвратительно опасен, и Дмитрий очень хотел, чтобы хоть одна из этих женщин, и без того много пережившая, хотя бы рядом с ним ощущала, что ей ничего не грозит. — Пойдём домой? — мягко шепнул Дмитрий ей на ухо и с облегчением почувствовал, что хватка у него на спине стала слабее, — сейчас снимем с тебя это жуткое платье, приедем, нас ждёт готовый ужин… Пойдем? Она вдруг подняла на него полные слез глаза. — Я сейчас переоденусь. Только никуда не уходи. Держи меня, пожалуйста. Я больше не могу чувствовать себя здесь в безопасности… Дмитрий крепче прижал ее к своей груди. Он готов был вечность не выпускать ее из объятий, лишь бы Наннель никогда больше не чувствовала угрозы. Но он любил ее — и знал, что она не чувствовала бы себя с ним спокойно, если бы он не давал ей свободы. Почему свобода никогда не могла быть безопасной, он хотел бы спросить — у себя и у всех прочих мужчин, вольно или невольно каждый день заставляющих женщин бояться каждого своего шага. Он больше не хотел быть одним из них. — Не бойся, милая. Я всегда тебя держу.