До конца наших дней

Как и каждая служительница высокому искусству, Наннель считала все другие формы развлечения грубой безвкусицей, а потому, когда Дмитрий, неожиданно заглянув в ее секретер, обнаружил там пошлый бульварный роман, ей, зажатой в угол, пришлось выложить всё о своих «постыдных» увлечениях. — Только не смей смеяться надо мной, иначе я запущу в тебя чем-нибудь! — громко кричала Наннель, красная, как рак, когда Дмитрий, хитро посмеиваясь, спросил, как книжка о страстной любви между девушкой и принцем вампиров помогает диве фон Тешем репетировать свою партию в новом «Доне Карлосе». Она, разумеется, уже целилась в Дмитрия вилкой, но быстро остыла, убежденная мужем в том, что смеяться над ней он не собирался всерьез, и, наконец, решила открыться. Так Дмитрий узнал, что помимо глупых бульварных романов его утонченная жена, цитирующая Уайльда, ценящая русскую поэзию и полотна раннего Джотто, обожала фокусников, жирные жареные колбаски из ларьков в венских подворотнях и то, что оставалось для Дмитрия вечной тайной, — кинематограф. — Колбаски я могу понять, — фыркнул он, наливая себе бурбон, — но кино?! Что хорошего ты в нём находишь? Второсортные переживания под слезливую музыку! — Ты забываешь, как я взрослела, — с кривоватой, грустной улыбкой ответила Наннель, — в Езоло не было театра, но на ярмарку привозили кино. Это было окно в другую жизнь, яркую и буйную, страстную! А в Вене… В Вене это был мой единственный шанс сбежать от реальности. И единственное, на что мне хватало денег. Я смотрела глупое, еще немое, кино о любви, читала романы, где герои пылко влюблялись и признавались друг другу в вечной преданности, и мне казалось, что еще не все потеряно — просто я еще не попала в тот мир, где это все возможно. Знаешь, я уже давно выросла, а эти дурацкие привычки все еще со мной… Я до сих пор люблю бегать в кино на фильмы о любви и читать немыслимо глупые любовные романы. Это смешно, наверное? Дмитрий улыбнулся, погладив ее щеку тыльной стороной ладони. — Вовсе нет. У каждого из нас есть маленькие постыдные радости, которые мы скрываем. — У тебя таких точно нет, — фыркнула Наннель, — никогда не видела, чтобы ты занимался чем-то не соответствующим твоему шикарному титулу! — Вообще-то я тоже ужасно люблю те отвратительные жирные колбаски из ларьков в подворотнях, — рассмеялся Дмитрий, и Наннель, не выдержав, ответила на его смех, — но, вообще-то, я люблю работать руками, а это не совсем прилично. Иногда ухожу в город, в кузницу, или к горам на лесопилку и ковыряюсь в чем-нибудь. Помогает привести мысли в порядок. На бери в голову, это довольно скучное развлечение… Наннель хитро изогнула бровь. — То есть ты машешь молотком в раскаленной до красна кузне, наверняка без рубашки, в одном только кожаном фартуке, потрясающе вспотевший и румяный, с этими твоими железными бицепсами, перекатывающимися под кожей от каждого удара, и хочешь, чтобы я об этом не думала?! Дмитрий фыркнул со смехом, едва не расплескав свой бурбон. — Если я начну фантазировать о тебе, с чувственно приоткрытым ртом, вцепившейся в подлокотник кресла на заднем ряду кинематографа, во все свои глаза глядящей в экран, такую, что хочется немедленно притянуть к себе на колени и доказать, что горячие поцелуи бывают не только на экране, мы будем квиты?! Наннель хитро усмехнулась, подходя к мужу и по-хозяйски положив руки ему на бедра. — И как мы теперь пойдем спать с таким простором для фантазии? Дмитрий опустил руку и по-хулигански ущипнул ее за ягодицу. — Предлагаю представить, что мы оба поглощаем за обе щеки те отвратительно сочные колбаски, все измазываемся и… — Ну вот, и что ты делаешь? — зашипела на него Наннель, — Теперь я хочу эту чертову колбасу! Дмитрий со смехом сжал руку на ее ягодице сильнее. — Раз уж мы заговорили о постыдном… Может, похозяйничаем на кухне? У кухарки явно осталась жареная картошка с ужина… Наннель укусила его за ключицу. — Граф, от вас слышать такую крамолу особенно соблазнительно! В ту ночь они, как настоящие преступники, обобрали кухню и, отвратительно посмеиваясь, съели всё прямо руками, сидя в кабинете Дмитрия. Клотильда, проснувшаяся от странного грохота в кухне, мрачной тенью проползла по коридору мимо кабинета и скривилась, услышав подозрительный звон посуды. — Ваши светлости, вам чем-нибудь помочь? — угрюмо пробормотала она, запахивая свой халат и просунув голову в приоткрытую дверь, стараясь на смотреть на хозяев, устроившихся в кресле, закинув ноги друг другу на колени. — О, Клотильда, прости, что разбудили, — с плохо скрываемым весельем сказала графиня, — картошечки не хочешь? И Клотильда искренне понадеялась, что все те ругательства, что пронеслись в этот момент у нее в мыслях, не отразились на ее лице. Пообещав не смеяться никогда над странными увлечениями друг друга, чем бы они ни были, Дмитрий и Наннель достаточно быстро вообще забыли об этом разговоре — слишком много дел накопилось дома и в городе, и даже соблазнительные образы друг друга, увлеченных любимым постыдным делом, постепенно начали улетучиваться из сознания. Вплоть до того момента, как Наннель, решив проведать заработавшегося в управе мужа, не услышала, что тот, изрядно раздражавшись от небрежно составленного каким-то юным бухгалтером отчета за квартал, да к тому же сжав в руке стакан с холодным чаем так крепко, что тот разлетелся, выплеснув содержимое прямо ему на рубашку, ушел в кузницу — с самым страшным выражением лица, на которое был способен. — Ваша светлость, не советую вам его отвлекать, — пролепетал бледный заикающийся мужчина, очевидно, референт главы управы, — не знаю, что его светлость там делает, очевидно, распекает Якова… Яков это наш кузнец!.. Может, про его работу тоже было что-то написано в отчете… Но сегодня достаётся всем, даже господину Бардошу! Наннель сложила губы в ироничной усмешке. — Не беспокойтесь, урам (венгр. — вежливое обращение к мужчине). Лучше скажите, где секретарь моего мужа хранит его сменные костюмы? Кузница находилась за городом, ближе к каменоломне, и Наннель пришлось отпустить шафера за полкилометра от нее — шины увязали в густой весенней грязи. Кофр с костюмом оттягивал графине руки, и к тому моменту, как она добралась до кузницы, преодолевая препятствия из сугробов и комков грязи, в ней уже накопилось достаточное количество раздражения, чтобы ударить по деревянной двери ногой и громко, переходя почти на оперный тембр, закричать в пышущую жаром темноту: — Где ваш хозяин?! Кузнец, только потянувшийся за молотом, со странным трепетом посмотрел на хрупкую женщину, дотягивавшуюся ему макушкой разве что до груди, на кофр в ее руках, на испачканные грязью дорогие сапожки и молча указал куда-то вглубь темноты, откуда доносились жуткие лязгающие звуки вперемешку со страшными ругательствами. — Вы только шубку оставьте, ваша светлость, — спохватился он, когда суровая графиня направилась к источнику шума, — а то там очень… горячо… — А то я не знаю, как бывает в кузне, — фыркнула Наннель, сбрасывая хозяйским жестом свою накидку в руки подоспевшему подмастерью. «Горячо» оказалось настолько, что едва Наннель вошла в соседний зал, то почувствовала, как намокло ее платье: вокруг стоял пар от воды, омывавшей раскаленное железо. И в этом пару, закрывая собой вырывавшееся из печи пламя, стоял ее муж в таком виде, в каком его не то что было сложно представить — казалось, видеть подобное было против закона. Дмитрий, истово матерящийся и до крайности злой, размахивал тяжелым молотом над наковальней. Превращающаяся в тончайший лист металла раскаленная подкова плевалась искрами, освещавшими игривым блеском отсутствие у Дмитрия рубашки, а также то, что тело, неприкрытое ничем, истекало потом с такой силой, что мелкие капли, собравшись у ключиц, от каждого резкого движения соскальзывали вниз по ложбинке меж грудных мышц и линии пресса. Такие же надоедливые капли скопились на подбородке, и Наннель, оторопело смотревшей на то, как ее муж разделывался с подковой, отчего-то захотелось подойти и собрать эти капли у него под нижней губой языком. Докричав свое витиеватое ругательство, Дмитрий наконец отбросил молот в чан с ледяной водой, отчего мышцы на его рельефных руках красиво напряглись под лоснящейся кожей, и лишь тогда заметил, что за ним наблюдали. — Наннель, что ты тут делаешь? — искренне удивился он, тяжело дыша и пытаясь убрать со лба вьющиеся от пота волосы, — Как ты узнала, что я здесь? — Тебя сдал референт Бардоша, — медленно моргая, сказала Наннель и несмело прошла вглубь кузницы, — и я принесла тебе свежую рубашку. Дмитрий взглянул на кофр в ее руках и вдруг отчего-то смущенно потупил взгляд. — Извини, что тебе пришлось это всё услышать, — он наморщил нос, — я бы никогда не стал при тебе так выражаться, да и мой вид совсем неподоба… — Эй, — прервала его странный поток извинений Наннель, преодолевая пространство между ними в два коротких шага, — всё в порядке, это я должна извиняться, что помешала тебе. Дмитрий недоверчиво взглянул на нее, все еще пытаясь пригладить волосы. — Извини, — сказал он снова, — просто я чувствую себя немного уязвимым. Ненавижу выглядеть, как чучело… Дай мне десять минут, я приведу себя в порядок. И он уже собирался сделать шаг за соседнюю дверь, как вдруг Наннель, небрежно кинув кофр куда-то в груду инструментов, прижала Дмитрия к стене, улыбаясь от того, какой потрясающе влажной и лоснящейся ощущается под ладонями крепкая мужская фигура. — Когда я шутила про то, что представляю тебя, страшно румяного и расхлестанного, в кузне, — томным голосом заговорила она, провокационно лизнув мужа размашисто по щеке, — я не совсем шутила, если что. Дмитрий, все еще выбитый из колеи, но уже тяжело дышащий, небрежным жестом перехватил ее руки. — Я тебя испачкаю, — сказал он тоном последнего предупреждения, — я весь пропотел, и я весь в саже! Наннель, агрессивно улыбаясь, вывернулась из его хватки и, поймав за запястья, положила напряженные ладони на свою талию. — Ну так сними с меня наконец это чертово платье. Здесь ужасно жарко! И, не сбавляя темпа, стащила с Дмитрия висевший на нём кожаный кузнечный фартук. Граф зашипел, плюнув на все сомнения. — И что это на вас нашло, ваша светлость? — перенял он ее агрессивную улыбку, меняясь положениями и теперь самолично прижимая жену к стене, грубо стаскивая через ее голову болтавшийся на одной пуговице жакет, развязывая бант на платье у горла и впиваясь поцелуем в беззащитно-белую женскую шейку, — я ведь только что молот в руке держал, могу не сдержаться и быть очень грубым… Наннель застонала, прижимая его к своей шее за голову, крепко сжимая скрутившиеся в очаровательные кудри темные волосы. — Я подумала, что иногда не мешает почувствовать хватку того, кто умеет обращаться с молотом, — усмехнулась она, дразняще кусая его за ключицу, так, чтобы остался след, — и кто умеет так грязно ругаться, пока никто не слышит. Дмитрий вдруг рывком приподнял ее над полом, заставляя обвить его торс ногами, и вцепившись в ее волосы, оттягивая назад. — А ты знаешь, что хорошие девочки не подслушивают? — хищно оскалился он, прикусив ее за набухший сосок, прикрытый тонким шелком платья. Наннель болезненно вцепилась в его загривок. — Я не девочка тебе, милый, — властно заговорила она ему в губы, — я женщина, и сегодня я хочу, чтобы ты вбил меня в этот стол сильнее, чем ту чертову подкову! Дмитрий широко улыбнулся, обнажив зубы. Наннель редко хотела его грубости — сказывались болезненные воспоминания прошлой жизни, и Дмитрий никогда не настаивал. Но когда в его жене вдруг просыпалось что-то дикое — неясно, по каким причинам, — она становилась настолько бесстыдной и готовой к любым безумствам, что Дмитрий с трудом узнавал в этой фурии свою рассудительную, предупредительную в постели возлюбленную. Крепко подхватив Наннель под ягодицы, Дмитрий рывком перенес ее к столу с инструментами, свалил те на пол и почти бросил Наннель на него, на секунду испугавшись, что позволил себе лишнее — та вскрикнула, прижав ладонь к затылку. — Всё хорошо? — на всякий случай спросил он, коснувшись ее волос нежным поглаживанием, но, дождавшись уверенного кивка и улыбки, тут же сжал рыжие волосы в кулаке, оттягивая назад. Он чувствовал, как цепкие пальцы его жены скользят по его плечам, лопаткам, царапая и размазывая по телу нескончаемые влажные капли, как ее широко разведенные ноги намокали в чулках от бесконечного жара, идущего им в спины от разгоревшейся печи. Почувствовав, как хватка Наннель чуть ослабла на его спине, Дмитрий вывернулся и, наклонившись, впился губами в оголившуюся грудь, намеренно сильно прикусывая нежную кожу ореолов, тут же бережно зализывая место укуса, и повторяя эту пытку поочередно с каждой, пока наконец не услышал нетерпеливое, совершенно детское хныканье. Подняв глаза и увидев, с каким вызовом смотрела на него разгоряченная, взлохмаченная Наннель, он усмехнулся, сжал обе груди ладонями и, широко мазнув языком от солнечного сплетения до пупка, беззастенчиво задрал юбку и без того перекосившегося платья. — Да сними ты его уже! — крикнула нетерпеливо Наннель, пытаясь вывернуться из крепко удерживающих ее рук. Дмитрий издевательски улыбнулся. — Будешь капризничать, я тебя съем! И будто в подтверждение своим словам укусил ее сквозь намокшие от возбуждения ткань нижнего белья за самый чувствительный кусочек кожи. Наннель вскрикнула, вскинувшись над столом, и Дмитрий, улучив момент, стянул с нее мешающий элемент одежды и властным жестом закинул ее ноги себе на плечи, отстегивая на ощупь чулки от пояса и стягивая их до пятки. — Это чтобы тебе было удобнее лягаться, нетерпеливая моя, — усмехнулся он, поцеловал тонкую женскую щиколотку и, вернув ее на свое плечо, впился голодным поцелуем в набухшие розовые складки. Наннель всхлипнула, инстинктивно протянув руку и пытаясь прижать его ближе к себе. Она никогда не любила такую ласку — та лишь дразнила ее, никогда не доставляя удовольствия как такового, и скорее смущала. Ее не слишком уверенные в себе любовники обычно пытались так компенсировать то, что Наннель самой приходилось делать с ними. С Дмитрием же это было будто совершенно иное взаимодействие двух тел: они потратили довольно много времени, чтобы понять, что именно доставляет им обоим удовольствие, какой темп и сила действия, и Дмитрий, отчего-то сильно увлекшись, очень внимательно слушал всё, что Наннель говорила ему про свою чувствительность. Слушал — и тут же воплощал, будто поставив себе целью довести свою женщину до финала одними лишь губами. И, как ни странно, преуспел. Наннель после первого такого «эксперимента» долго лежала, потерянная и сбитая с толку, глядя в нахально улыбающееся, лоснящееся от ее соков лицо Дмитрия, и с трудом осознавала, что для нее, более чем искушенной в вопросах плотских утех, испорченной женщины, все еще оставались тайны, которые она могла постичь, если рядом был тот, кто умел слушать. — Дмитрий, я сейчас… — простонала она, вцепившись в его волосы, и Дмитрий резко встал, крепко вцепившись в ее бедра. — Не так быстро, — усмехнулся он, судорожно пытаясь выдернуть свой ремень из пряжки, — не будь эгоисткой! И, не дожидаясь ответа, резко вошёл, прижав Наннель свободной рукой к столу, грубо поглаживая ее шею большим пальцем. Он двигался резко, грубо, не давая Наннель подняться и лишь в редкие моменты наклонялся, чтобы полупоцелуем-полуукусом впиться в ее истерзанные, алые губы, шепчущие такие непристойности, что ему становилось смешно. Дождавшись, пока мышцы Наннель привычно сожмутся в удовольствии, Дмитрий несколько раз толкнулся в крепко сжимавшее его тело и резко поднял Наннель за лопатки, приподняв над столом, поймав ее протяжный стон губами и почувствовав, как женские пальцы судорожно сжимают его лоснящиеся плечи. — Скажи что-нибудь, — попросил Дмитрий спустя несколько минут ощущения тяжелого дыхания на своей шее, — я не сделал тебе больно? Наннель подняла на него усталые сияющие глаза. — Я хотела, чтобы ты сделал мне больно, и ты сделал. Всё в порядке. Дмитрий скептически осмотрел ее: платье, сползшее до пояса, покрытая укусами грудь, размазанная по лицу помада, красные следы поцелуев на шее и то, что расстроило его больше всего — его собственная пятерня, наливающаяся синевой, на нежном женском предплечье. — Я кажется переборщил, — он, извиняясь, прикоснулся к руке губами, вдыхая запах разгоряченной кожи. Наннель прислонилась лбом к его плечу. — Я не хрустальная, милый. Я бы сказала, если бы решила, что ты перегнул палку. Она снова подняла голову и посмотрела на мужа с победным взглядом. — Ты отчаянно неотразим в образе грубого деревенского кузнеца, — устало рассмеялась она, проведя ладонью по его блестевшей потом груди, — мне сложно себя контролировать… Ее ладонь игриво поползла вниз, опускаясь к тому месту, где их тела все еще соединялись, и Дмитрий со смехом шлепнул ее по запястью. — Мне нужно закончить подкову, — усмехнулся он, — я же не просто так сюда пришел! Но Наннель настойчиво обхватила его ногами за бедра. — Я считаю, ты еще не закончил со мной, так что твоя подкова подождёт! Дмитрий улыбнулся, нежно целуя ее в кончик носа. — А с тобой я закончу дома, когда мы оба приведем себя в порядок и отмоемся от этой сажи! Имейте терпение, ваша светлость! Наннель в отместку прикусила его за нижнюю губу. — Педант проклятый! Но все равно смирилась, послушно дождавшись, пока ее муж расправится со своим «железным» обязательством — в конце концов, отмываться от покрывшей их кузнечной грязи всё равно пришлось бы в соседнем крошечном строении, похожем на русскую баню, и в нём вполне можно было провести время вместе — тоже к обоюдному удовольствию.