До конца наших дней

— Чего желает сеньора? — елейно спросил мальчик-официант, наклонившись над вольготно развалившейся на стуле уличного кафе графиней. — Сеньора желает просекко! — улыбнулась Наннель и, поправив на носу темные очки, весело подмигнула Дмитрию, пытавшемуся спрятаться за газетой. Они сбежали от ее импресарио, как школьники с уроков — никого к предупредив, мерзко посмеиваясь и не думая о последствиях. Разумеется, ничего серьезного не случилось бы — дива, задействованная во всех привезенных в Милан гастрольных постановках Венской оперы, имела полное право взять себе не один выходной, а три, но ее импресарио, страстная итальянская натура, так громко кричал вслед увозившему ее на всех порах автомобилю, что казалось, будто дива фон Тешем совершала преступление библейского масштаба. — Граф, вы меня украли! — рассмеялась она, прижавшись на заднем сидении к обзватившему ее за плечи Дмитрию. Тот лишь фыркнул, целуя сиявшую азартом женщину в приоткрытые губы. Через пятнадцать минут они были на вокзале, а через два часа — в номере уютного венецианского отеля, чьи окна выходили на мост Риалто, и на чьем подоконнике было так чудесно яростно целоваться, стаскивая друг с друга одежду, даже не удосужившись запереть дверь на ключ. А потому, когда Наннель, приятно измученная, раскрасневшаяся от страсти, потребовала немедленно накормить ее, Дмитрий не слишком удивился, что под «кормлением» она в первую очередь подразумевала пару бокалов игристого. — Не налегай на просекко, дорогая, — ухмыльнулся он, сверкнув глазами поверх непривычных, но обязательных летом темных очков, — оставь место для завтрака! — О, отстань! — рассмеялась Наннель, с блаженством закуривая свой мундштук, — У меня неожиданные каникулы, и я намерена хулиганить! Дмитрий невольно улыбнулся, глядя на свою жену. Они не афишировали свой брак, впрочем, и не скрывали его — никому просто в голову не приходило, что они могли быть чем-то, кроме странных любовников. Наннель в ее прогнившем оперном мирке хвалили за цепкую хватку («Милая, какая удача!» — верещали хористки, — «За вами ухаживает самый богатый человек Зубровки! Это так волнительно!»), ему же завидовали те редкие аристократические знакомые, с которыми он пересекался, узнав, что он часто бывает замечен в обществе столичной знаменитости. «Отменная дамочка, очень недурной выбор, она подходит к твоей суровости!» — говорили, важно качая головами, знакомые снобы, и Дмитрий жаждал перерезать им глотки за то, как мелочно — будто о предмете гардероба — они отзывались о его женщине. Для всего мира они были странно встретившимися, но вполне закономерными любовниками, отчего-то решившимися на отчаянно-публичный роман с совместными выходами в свет. Никто и представить не мог, что они были женаты. Никто не додумывался даже бросить взгляд на смутный блеск у обоих на безымянных пальцах. — Нужно отдать его почистить, — с видом знатока сказала Наннель, разглядывая своё обручальное кольцо. То совсем почернело за год — и немудрено, Дмитрий купил его впопыхах и за такие смешные деньги, что был удивлен, как оно еще не развалилось в труху. — Давай лучше купим новые, — предложил он, принимаясь за свой бокал, — золотые, с пробой, а то я даже не знаю, из чего сделана эта ошибка природы, что мы носим. Наннель театрально отвернулась от него, прижав к себе руку. — Еще чего, я с ним не расстанусь! — фыркнула она, — Я разбила им после свадьбы тебе губу, это воспоминание должно храниться вечно! Дмитрий засмеялся, потянувшись своим бокалом к ее. В конечном итоге, он считал, что вполне компенсировал Наннель дешевизну этой вещицы — через месяц после свадьбы он купил ей помолвочное кольцо с бриллиантом в четыре карата и теперь имел полное право шутить, что если его дерзкая жена захочет утопиться, ей даже не придется идти за грузом. Внезапно у столика возникла девочка с корзиной, полной цветов — такие бродили часто по площади Святого Марка, пытаясь пристроить букет любой удачно сидящей паре. — Купите вашей прекрасной даме цветы, сеньор, — тут же завела своим жалобным голоском девочка, и Дмитрий уже сунул руку в карман за бумажником, но Наннель вдруг опередила его: вытащила из ридикюля две монетки и уснула их девочке. — Дай мне на одну из них желтую розу, самую свежую, а вторую оставь, за «прекрасную даму», — улыбнулась Наннель и по-сестрински потрепала девочку по щеке. Та засмеялась, чуть не выронив корзину, и поспешила умчаться от странной пары. Дмитрий поджал губы. — Ты же в курсе, что ты меня позоришь как незадачливого кавалера такими выходками? — фыркнул он, опрокидывая в себя бокал. Наннель хитро улыбнулась, а затем, опасно перегнувшись через столик, оторвала безжалостно у розы длинный стебель и сунула ее в петлицу мужского пиджака. — Я бы обиделась, если бы ты решил подарить мне такой несуразный букетик, какие продает эта крошка, — подмигнула она ему, — но не пропадать же девочкиному труду, она явно всё утро обрывала чью-то пышную клумбу! Дмитрий дернул уголком губ, взглянув на розу в своей петлице. Теперь можно было сказать, что они с Наннель сочетались — на ней было лёгкое нежно-лимонное платье. — Я заскучала, — улыбнулась Наннель, допивая остатки игристого и протягивая мужу руку, — пойдем прогуляемся? — Откуда у тебя столько энергии? — усмехнулся Дмитрий, но поддался на уговоры, плотнее надвинув темные очки на глаза, — Вчера ты мне жаловалась что будешь спать эти два дня! — Никогда не доверяй актрисам, — усмехнулась Наннель, вцепившись в его локоть. Она много знала о Венеции, хотя рассказывала, что была в ней лишь один раз, и то — в раннем детстве. Дмитрий с удовольствием слушал ее сумбурные объяснения о легендах всех мелких каналов и площадей, статуй и мостов, винных погребов и базилик — он давно не видел жену, измученную репетициями в Ла Скала, в таком приподнятом настроении. Казалось, Венеция давала ей сил, хотя графу сложно было вообразить, что этот шумный, тесный, пахнущий водорослями и тяжелым парфюмом город мог хоть кого-то вернуть к жизни. — Знаешь, я думаю, это совсем не правда, — вдруг сказала Наннель, ткнув пальцем куда-то в стену. В ней, много раз побеленной, из разлома меж кладки по каплям выступала влага. — О чем ты? — О том, что она умирает, — Наннель провела пальцем по влажной штукатурке, — считается, что скоро Венеция уйдёт под воду и исчезнет навсегда. Я так не думаю. Я думаю, ее создали уже такой. Умирающей. Это ведь красиво, верно? Вечное умирание. Как вечная осень. Дмитрий чуть притянут ее к себе, накрывая ладонь в желтой перчатке на своем локте пальцами. — Ты закопалась в поэтике, — иронично улыбнулся он, — умирание не может быть красивым. — Почему тогда все самые красивые легенды связаны со смертью? — мягко спросила Наннель, укладывая голову ему на плечо, и остановилась, глядя в бирюзовую воду канала. Улица была узкая и казалось, будто граф и графиня были на ней совершенно одни, — Почему художники и поэты так мечтают запечатлеть своих героев за несколько мгновений до ухода в вечность? Дмитрий задумался. — Наверное, потому что смертность придает существенности? — он чуть наклонил голову, — Как ты сказала, «вечное умирание»? Вся наша жизнь это вечное умирание. Мы всегда идем к смерти. Но ощущаем ее, только когда она подбирается совсем близко. И по сути, ценность всей нашей никчемной жизни мы ощущаем только в миг, когда собираемся «отойти». Наннель пнула мыском туфли пару камешков, и те со звонким всплеском упали в мутную воду. — Тогда получается, что жизнь — это как раз те самые ничтожные мгновения. В которые ты думаешь о смерти. Перед ее лицом. — Carpe diem, как он есть — пожал плечами Дмитрий, разворачивая жену к себе, — римляне не зря напридумывали высокоумных выражений по этому поводу. Наннель приспустила свои очки на кончик носа, серьезно глядя на Дмитрия. — Напомни, почему мы начали вдруг болтать о смерти? — Это ты начала, — ехидно усмехнулся Дмитрий, — я лишь поддакивал. Наннель состроила ему противную гримасу и снова схватила за локоть, утягивая куда-то под мост. — У тебя есть пара монет? — спросила она, — Я отдала той девочке всю мелочь. Дмитрий, не сразу сообразив, зачем жена просила у него деньги, прищурился, глядя под мост, и с удивлением заметил, что под ним притаился гребец в широкополой шляпе, прятавший свою гондолу от солнца. Граф не сдержал ехидной усмешки. — Ты так вдохновилась, что решила приплести в наши разговоры подобие Харона для пущего антуража? И со смехом сунул почтительно поклонившемуся гребцу целую банкноту — чтобы вёз лучше и не лез с разговорами. Наннель устроилась на носу, оккупировав все подушки и призывно раскрыв руки в приглашающем жесте. — Иди ко мне, — томно позвала она. Дмитрий усмехнулся, подкрутив пальцами кончик уса. — Милая, имей терпение, у нас еще будет время, не смущай туристов… Но она настойчиво дернула его за штанину, вынуждая почти упасть на дно гондолы и угодить прямо в ее цепкие объятия. — Хватить язвить, не порти мне каникулы, — хитро улыбнулась она мужу в шею, заставляя почти улечься ей на колени, — у меня слишком благостное настроение! — Да, именно поэтому ты решила поговорить о смерти, — поддел ее Дмитрий. Наннель несильно ущипнула его за ладонь. — Я имею право говорить про смерть все что угодно, — вздохнула она, и Дмитрию показалось, что в голосе ее зазвучала сталь, — я актриса, я умираю на сцене с завидной периодичностью. Я знаю о смерти всё. Во мне живет с десяток вечно умирающих женщин, и каждый раз я должна находить эмоции, которые бы подошли им, и всегда — разные. Иногда мне кажется, что я знаю смерть, как старую подругу. И когда она придет, я буду к ней готова. Дмитрий, не оборачиваясь, взял ее руку и бережно поднес к губам, прикасаясь поцелуем к тому месту, где перчатка открывала кусочек запястья. — Давай все-таки не будем близко знакомиться с ней, — сказал он серьезно, — уж поверь, я видел смерть. Настоящую, в отличие от тебя. В ней нет ничего красивого. Одна пустота. И ужас, и кровь. От человека остаётся уродливая, изломанная оболочка, которая представляет интерес только для трупных червей. Сцена и реальность сильно различаются, Наннель, тебе ли не знать. Она зарылась пальцами в его волосы, бездумно ероша их в так волнам, бившимся о борт гондолы. — Мы никогда не поймём друг друга в этом, верно? — наконец сказала Наннель, и голос ее зазвучал устало, будто солнце над Венецией забирало из него все силы. Дмитрий чуть подтянулся выше, устраивая голову на ее груди. — Думаю, нет. Но это не мешает нам пытаться друг друга понять. В этом тоже есть что-то от твоего «вечного умирания». Наслаждение процессом. Наннель у него за головой усмехнулась грудным смехом, снова взяв мужа за руку и переплетя их пальцы. — Всего несколько часов в этом городе, и ты уже становишься отвратительным романтиком. — То-то я думаю, чем воняют эти каналы, — фыркнул Дмитрий, рассматривая, как их потемневшие от времени, дешевые обручальные кольца блестели на солнце в просветах между мостами, — а это романтические миазмы! Наннель наклонилась и со смехом потерлась щекой об его макушку. Смотревший на них бесстрастно гондольер вдруг усмехнулся, протянул руку на высокий берег, и в его мозолистых пальцах неожиданно заблестел рубином разломленный на две половины спелый гранат. — Prendi (итал. — «Возьмите») — кивнул он, и Наннель, сняв перчатку, осторожно взяла истекающий соком плод. — Интересно, он работает в Венеции так же, как гранат в Аду? — ехидно усмехнулся Дмитрий, впрочем, не слишком возражая, когда нежные пальцы поднесли к его губам пару зерен, — съел что-то из этого мира, и навеки остался в нём. — Заманчивое предложение, — усмехнулась Наннель, — хотя Сильвио бы и из Ада нас вытащил. Репетиция «Медеи» для него святое! При воспоминании об импресарио, визжащим, словно подстреленный поросенок, в след их уезжающей машине, Дмитрий сжал губы, пытаясь проглотить победный смех. Он ощущал себя в его глазах по меньшей мере очень страшным демоном, похищающим красавицу ради собственного удовольствия — почти драконом из глупых сказок. То, что красавица при этом сама назначила время и курила в ожидании его на ступенях оперы целых пять минут до похищения, он, разумеется, осознавал, но в своих фантазиях опускал до незначительных фактов. Воды канала нежно обхватывали борта гондолы, мешая свой тёплый плеск с густым перешептыванием забитого людьми города, и Дмитрию на секунду показалось, что бесконечные толпы людей, бросающих тени на их крохотное суденышко с высоких набережных, ничем, кроме теней, и не являются — такой единой говорливой массой они были, такой безликой, так удачно отделенной от спокойной голубой воды, плескавшейся у них с Наннель над ухом. Графиня, будто услышав его мысли, положила ладони ему на лицо, сняв очки и прикрыв его глаза своими пальцами. Тонкий шлейф ее любимых духов мешался на покрасневшей от сока коже с терпким ароматом граната. — Представь, что тут больше нет никого, кроме нас, — шепотом сказала Наннель, погладив кончиками пальцев его трепещущие веки, — только мы одни, и вокруг, вода и стены. Что бы ты хотел сделать, зная, что этот город всё еще жив только для тебя? Дмитрий задумался и вдруг криво ухмыльнулся, намеренно руша магию момента. — Я бы этого не хотел. Ты бы тогда снова нашла повод, чтобы думать о смерти! Наннель загадочно засмеялась, наклонившись и поцеловав его наконец в хитро искривленные губы. Гондольер, надвинув шляпу на глаза, завел какую-то тягучую песню — будто тоже думал о смерти, но не знал, как рассказать Смерти об этом. Они сошли у Дворца Дожей, когда Наннель вдруг, уцепившись за парапет, достала что-то из щели в камнях у самой воды. — Смотри! — завороженно сказала она, открыв ладонь перед самым носом Дмитрия. На ней, сверкая перламутром под перевалившим за полдень солнцем, блестело тонкое золотое колечко с жемчужиной, будто зажатой пастью льва. Дмитрий тронул золотой обод кончиком пальцев, стирая налипшие водоросли. — Интересно, как долго оно тут лежит? — Судя по всему, дольше, чем мы живем, — с восторгом проговорила Наннель. — Хочешь оставить себе? — спросил Дмитрий, но Наннель вдруг закрыла ладонь, прижимая кольцо к груди. — Нет, — со странной улыбкой сказала она, — оно принадлежит морю слишком долго, а у него нельзя отнимать его богатства. Нужно поблагодарить за щедрость и вернуть то, что тебе открылось, хозяину. И, прошептав что-то в ладонь, бросила кольцо обратно в воды канала. Дмитрий посмотрел на жену со странным выражением — он совсем забыл о том, что она родилась у моря. И если для него родной стихией были заснеженные горы, открывавшие ему свои тайны, то для нее — пена морская, разбивающаяся о камни на берегу. — Море «умирающего» города сделало тебе предложение на одном колене, а ты отказалась, — ощутив странное смущение, поспешил отшутиться он. Но Наннель вдруг вторила его улыбке, теснее прижавшись к его груди. — Ему придется смириться с тем, что у меня уже есть одно кольцо на безымянном пальце, — усмехнулась она, потянувшись к его губам, — хотя, если честно, приятно, что хоть кто-то сделал это на одном колене, а не потащил меня в первую попавшуюся церковь, соврав, что мы просто вышли прогуляться! — Ты мне когда-нибудь это простишь? — фыркнул Дмитрий, обняв Наннель за талию. Та доверчиво положила голову ему на плечо. — Никогда, ты не лишишь меня такой прекрасной возможности втыкать в тебя шпильки! На Венецию надвигался вечер, и казалось, будто с его наступлением люди действительно обращались в теней: тусклые рыжеющие фонари, ползущие на лодках по каналам, освещали город неравномерно, бликами, и казалось, будто с каждым новым погружающим город в темноту часом люди испарялись, меняясь на проступавших из подворотен то ли призраков, то ли видений. У самой гостиницы, когда до заветной двери оставалось пройти лишь несколько домов, Наннель вдруг схватила Дмитрия за шейный платок и утянула в ближайшую подворотню, заставляя его прижать себя грудью к влажной кладке. — И что ты делаешь? — скептически изогнул он бровь, глядя в совершенно непристойное выражение в глазах своей жены. — Нас все считают сбежавшими любовниками, верно? — шепнула она, и Дмитрий непроизвольно наклонился к ее губам, — поцелуй меня, так, будто нас могут раскрыть в любую минуту. Будто боишься потерять меня. Он взял ее лицо в ладони, жарко коснувшись губами ее приоткрытых, маняще дрожащих губ. — Я боюсь тебя потерять, — уверенно сказал он, дразняще поглаживая ее за ухом, — даже если мы не любовники. Я боюсь потерять тебя с тех пор, как потащил тебя в ту чертову церковь на венчание. Я потащил тебя в нее, потому что испугался, что могу потерять тебя навсегда. Я больше не хочу испытывать этого страха. Он никогда не рассказывал ей, почему на самом деле устроил весь тот фарс со свадьбой за пятнадцать минут, хотя Наннель, конечно, догадывалась — слишком уж сильно они поругались накануне, слишком много грубых и глупых слов сказали друг другу. Их отношения были совсем свежими, они еще не достаточно поняли друг друга и слабые места, которые существовали в их, казалось бы, всеобъемлющем взимопонимании, и отношения эти в какой-то момент сорвались из-за какой-то мелочи. Дмитрий уже не помнил, что стало причиной ссоры. Помнил только, как говорил какую-то резкую брань, не подумав, а Наннель с пустым взглядом спокойно отвечала, что ошиблась — и все мужчины в ее жизни одинаковы. Он сам всё испортил — позволил ей уйти, не попытавшись объясниться, а потом не сразу осознал, что женщина такого темперамента если и уходила, то навсегда. И Дмитрий слишком отчетливо помнил, как несколько часов бродил по, казалось бы, крошечному Монтре, чтобы найти женщину, которую так неосторожно обидел, как обошел все гостиницы, опросил всех служителей вокзала, как сумасшедший обежал причалы в странном психическом наваждении, что она могла сделать что-то с собой, и, лишь под вечер, совершенно раздавленный потерей единственного человека, который был ему нужен, вернулся домой и застал Наннель, собирающей чемодан. Она выглядела так, будто действительно хотела уехать первым поездом — но двигалась и говорила так, словно ждала, пока Дмитрий остановит ее. Он остановил — и сказал впервые о том, что любит ее. Слова эти были непривычными, странными ему, совершенно не желавшими пробиваться сквозь не приученные к нежности губы, но Наннель отчего-то было их достаточно. Она сказала, что готова простить, а он держал ее в руках, хрупкую и отчего-то дрожащую, заплаканную и пытавшуюся улыбаться, и думал, что если еще раз позволит ей пропасть из своей жизни хотя бы на пару часов, то не вынесет этого. Странная, слишком язвительная, умная женщина, пугающая своим здоровым цинизмом, оказалась единственным существом на земле, ради которого он готов был поступиться всеми принципами своей прошлой жизни. Они проспали до обеда, крепко обнявшись, а после Дмитрий, пригласив Наннель прогуляться, в импульсивном порыве затащил ее в первую попавшуюся церковь и, схватив в качестве свидетеля какого-то испуганного прихожанина, вынудил уже собиравшегося уходить со службы священника их обвенчать. Наннель кричала, сопротивлялась, выплюнула свое «да» с условием, что разобьет Дмитрию лицо, едва они выйдут из церкви (и сдержала слово), но Дмитрий впервые в жизни был действительно, всепоглощающе спокоен. Он был связан с любимой женщиной чем-то большим, чем простым романом, и за эту возможность он был готов извиняться перед ней всю оставшуюся жизнь. Поцелуи, жарко начатые в проулке, продолжились на улице, у входа в гостиницу, на лестнице, в коридоре, и когда Наннель впервые почувствовала, что задыхается, она уже сидела на подоконнике в их маленьком уютном номере, прижавшись спиной к витиеватому витражу. Фонарь качался прямо над их окном, из-за чего волосы Наннель сияли, переливаясь, разноцветными искрами. Дмитрий завороженно застыл, рассматривая ослепительный ореол над головой своей жены, но она вдруг нетерпеливо притянула его к себе за голову, снова утягивая в поцелуй. Хотелось снять одежду — не для того, чтобы отдаться страсти немедленно, а чтобы наконец прикоснуться друг к другу без препятствий, почувствовать мягкость и тепло кожи, внушавшее такое спокойствие, какого было не найти ни в каких словах. Выпрыгнув почти из собственного платья, Наннель обвила тело Дмитрия руками и ногами и так крепко прижалась к нему, что сама едва могла дышать. — Ты знаешь, как французы называют оргазм? — вдруг спросила она, и Дмитрий от неожиданности отвлёкся от того, чтобы пытаться снова поднять ее голову для поцелуя. — И как же? — La Petite mort. «Маленькая смерть». Дмитрий посмотрел на нее с нетерпеливой циничной усмешкой. — Ты хочешь снова поговорить про смерть? Именно сейчас? Она рассмеялась и опустила руку, кончиками пальцем касаясь полоски черных волос внизу его живота. — Я всё пытаюсь донести до тебя свою мысль, — улыбнулась она, мазнув губами по его скуле, — в моём понимании смерть это прекрасная мистерия, повод острее чувствовать жизнь. Причина любить ее еще больше! — Какая ты упрямая, — нетерпеливо фыркнул Дмитрий, прижимаясь к ней вплотную и довольно ловя губами ее возбужденный вздох, когда он прижался своими бедрами к ее, чуть дрожащим, — не хочу думать о смерти ни секунду своего времени, и я не согласен с тобой. А если ты решила переубедить меня, то ты затеяла опасную игру, дорогая. — Ну и черт с тобой, — улыбнулась Наннель и задохнулась, когда он вошёл слишком резко, — хоть в чем-то мы должны с тобой быть несогласны! Дмитрий подхватил ее под бедра и, резко перевернув, заставил упереться грудью в нагревшийся за день витраж. — Меня удивляет только одно, — тяжело вздохнул он, мягко прикусив Наннель за шею, — что за весь год, что мы вместе, у нас есть только одна тема, в которой мы не можем найти компромисса. Могли бы ведь ругаться о чем-то более приземленном… — он подавил стон, — например, о… цвете обоев… — Это. логично… — сбиваясь, ответила Наннель, громко застонав, когда он поцеловал ее между лопаток, прихватив кожу губами так, чтобы остался след, — в смерти не может быть компромиссов! Она… — О, замолчи, ради бога, — зарычал он беззлобно ей на ухо, чувствуя, что долго не продержится, и коснулся пальцами там, где их тела соединялись. Наннель вскрикнула, пробираемая дрожью, и, слабо обернувшись, привлекла Дмитрия в смазанный, жадный поцелуй, в котором через пару секунд заглушился его низкий стон. Буря улеглась, а они все еще стояли, тесно прижавшись друг к другу. Пальцы их, переплетенные и чуть подрагивающие, упирались в витраж, и Наннель, блаженно улыбаясь от ощущения прижавшихся к ее загривку горячих губ, со странным трепетом смотрела, как мерцающий свет витража играет на их потемневших кольцах. Символ их «любви до гроба» выглядел на удивление недолговечным. Еще месяц, другой, и покрывшие черной коррозией дешевые колечки, казалось, развалились бы, рассыпавшись почти в труху от любого неосторожного движения. Но графине отчего-то казалось, что именно эти плохонькие, тусклые ободы сохранятся с ними на века, пережив и их самих, и даже тот пресловутый бриллиант в четыре карата, который Наннель носила на другой руке. Ведь, в конечном счете, в этой медленной коррозии тоже была своя красота умирания — бесконечный процесс неизбежного, заставляющий острее чувствовать жизнь.