До конца наших дней

Дмитрий почувствовал, как кто-то старательно пытался вытащить его из сна: глаза заболели от обилия света, а в носу защипало от резкого сладкого запаха, смутно напоминавшего парфюм Наннель, который та носила по исключительным случаям. Он поднялся — и резко вспомнил, что произошло вчера. Его собственная свадьба. Наннель нависала над ним, загородив от пробивавшегося из-под портьер света, и пронзительные солнечные лучи очерчивали ее фигуру, словно изящный витраж. Ни жених, ни невеста не нашли в себе сил раздеться вечером, и Наннель полусидела на постели в свадебном платье, изрядно измятом и мерцающем жемчужным шитьём на лифе вышитом. Волосы ее, еще вчера уложенные в изящную гладкую прическу, растрепались, и молодая графиня в своём лучащемся наряде и с солнцем в огненных волосах напоминала лесную фею из глупых сказок. — Вот это да, — пробормотал довольно Дмитрий, приоткрыв один глаз и положив ладонь на прижавшееся к нему женское бедро, обтянутое плотной тафтой, — что я вижу? Моя красивая жена! Наннель улыбнулась, прикрыв ладонью вырвавшийся из все еще накрашенных губ зевок, и потянулась рукой к измятой фрезии в петличке не снятого фрака Дмитрия. — Ты заметил тенденцию, мой красивый муж? — усмехнулась она, вторив зеркально его обращению, — Мы с тобой постоянно просыпаем брачную ночь. Это становится традицией. Дмитрий приподнялся на подушке, морщась от того, что жесткий воротник рубашки натер ему шею. — Ты можешь убить меня, но я совершенно не помню, что мы делали в нашу первую ночь в Монтре. — Ну, сначала ты долго уговаривал меня прекратить на тебя обижаться, — Наннель демонстративно загнула пальцы на руке, — потом мы пошли в ресторан в Гранд-отеле на набережной, потом решили, что нам этого мало, купили три бутылки игристого, выпили одну прямо на причале, потом пришли домой, выпили всё, что осталось, ругались почему-то об «Андалузском псе» (* — сюрреалистический фильм 1929 года режиссёра Луиса Бунюэля, автором сценария к которому выступил Сальвадор Дали), а больше я ничего не помню. Кроме того, что на утро мы еле соскребли себя с кровати и маялись от похмелья. Дмитрий тихо засмеялся, полностью садясь на подушках и притягивая Наннель к себе за бедра. — Два раза у нас был шанс иметь умопомрачительно-шаблонную брачную ночь, и два раза мы позорно ее «прогуляли». Неслыханное упущение. Наннель вдруг грустно улыбнулась. — Может, оно и к лучшему. — Что ты имеешь в виду? — Дмитрий коснулся ее подбородка пальцами и непроизвольно провел большим по тому месту, где остался след от размазанной губной помады. — Просто… — Наннель закусила губу, — Наверное, так правильно. У нас не может быть брачной ночи в том смысле, в каком она должна быть. И мне, пожалуй, даже проще от того, что мы пропустили обе. Разочарования меньше. Она попыталась отвернуться, но Дмитрий крепко сжал руки на ее бедрах. — Мне не нравится, как это звучит, — спокойно сказал он, — и то, как ты сейчас погрустнела. Что тебя так беспокоит в этом треклятом понятии «брачная ночь»? Наннель бездумно вцепилась пальцами в лацканы его измятого фрака и, явно пытаясь успокоиться, занялась тем, что стала разглаживать на них все складки. — Это женские глупости, — попыталась отмахнуться она, — ты будешь надо мной смеяться. Дмитрий подался вперед, оставляя поцелуй на ее скуле. — Я никогда не буду смеяться над тобой, — проговорил он, — только вместе с тобой. Мне сейчас действительно очень тяжело видеть, как красивая женщина в белом платье в моей постели почему-то собирается окунуться в мрачные мысли и не посвятить меня в них. Пожалуйста, мне нужно знать, что тебя беспокоит. Наннель тяжело вздохнула, перестав на секунду теребить несчастный фрак, посмотрела на мужа и, слабо улыбнувшись, будто вспомнила, что может доверять ему, очень тихо заговорила. — Я всю свою юность мечтала, какой будет моя свадьба и первая брачная ночь, — почти прошептала она, — знаешь, у нас в Италии этому придают очень много значения… Все должно быть красиво. Белый балдахин, шелковое белье, ритуалы, клятвы перед «первой кровью»… Я придумала себе невероятно красивую сказку. Когда фон Тешем забрал меня в Вену, я захватила с собой так мало действительно нужных вещей и одежды, ведь… Я везла с собой свадебное платье, длинную-длинную фату, которая заняла всё место в саквояже, и… — она закусила губу, — свадебную ночную комбинацию. Шелковую рубашку, пеньюар, чулки… Я так хотела быть счастливой невестой. Я мечтала об этом весь путь до Вены. А потом… — Не продолжай, — шепнул Дмитрий, притянув Наннель к себе в объятия. Он знал, что такое разрушение мечты. Женской ли, мужской. То, что маленькую славную девочку, которая хотела нежности, изнасиловали в первый же день в Вене, не дав ей даже чемодан распаковать, слишком сильно напомнило Дмитрию о том, как он, глупый, двадцатилетний, в парадном мундире, был брошен в грязь Фландрии, лицом к чьему-то трупу, в первый же день на фронте, когда ему не дали даже переодеться после парада. — Мне так жаль, — осторожно проговорил Дмитрий, чувствуя, как Наннель, переживая болезненные воспоминания, сжала его бутоньерку. Несчастная фрезия истекла в последний раз растительным соком меж тонких пальцев, прежде чем упасть неаккуратной кляксой на постель. — Ничего, — наконец, Наннель пришла в себя, чуть отстраняясь, — прости, у нас должно было быть доброе утро, а получился очередной раунд душеспасительных бесед. Дмитрий нервно усмехнулся, не выпуская ее из своих рук. — Весь наш брак это бесконечное число раундов душеспасительных бесед, пора было бы уже привыкнуть. И вдруг он мягко приподнял ее голову за подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. — Расскажи, какой ты ее представляла. Свою первую брачную ночь. Наннель посмотрела на него отчего-то с испугом. — Зачем тебе это? Он опустил ладони, мягкими поглаживаниями лаская ее напрягшуюся шею. — Ты имеешь право получить ее, Наннель. Расскажи, о чем ты мечтала. Она вдруг вырвалась из его рук. — Какие глупости, — фыркнула она, отбежала к окну и застыла, обняв себя руками. Дмитрий поднялся следом, остановившись в нескольких сантиметрах от нее. — Чего ты добиваешься? — с трудом проговорила Наннель, вздрогнув, когда теплые ладони Дмитрия мягко сжали ее покрытые тафтой плечи, — у нас с тобой было много замечательных ночей. Какой смысле сейчас вспоминать о том, чего никогда не будет? Я никогда больше не буду хрупкой девственницей, и нашей с тобой брачной ночи никогда не случится. Всё это бессмысленно. Глупые, детские мечты. — Брачная ночь, насколько я понимаю, это формально лишь первая ночь после свадьбы, — осторожно проговорил Дмитрий, прижимаясь ближе к ней, — а ты сейчас стоишь передо мной в роскошном подвенечном платье, в моей спальне, в наш первый день после нашей свадьбы… — Во второй день после нашей второй свадьбы, — пробурчала, поправив его, Наннель, и глубоко вздохнула, когда Дмитрий коснулся губами основания ее шеи. — Никогда не занимался любовью ни с кем в подвенечном платье, — улыбнулся Дмитрий, опустив руки на ее талию и с облегчением почувствовав, как она накрыла его ладони своими, — считай, что у меня сегодня первый раз. И у тебя тоже — в нашу первую свадьбу платья у тебя не было. Так и что же, разве, мы не заслужили немного церемонности? Разве такое количество слова «первый» не может дать нам шанс на первую брачную ночь? Ну, то есть, технически, первое брачное утро… Она вздохнула, чуть откинув голову назад, чтобы упереться затылком в его подбородок. — Я все еще хочу тебя услышать, — шепнул Дмитрий ей на ухо, — как ты мечтала провести свой первый раз, аменьясоньям (венгр. — невеста моя)? Наннель мелко задрожала, и Дмитрий обнял ее крепче. — Нежно, — с трудом проговорила Наннель, зажмурившись, — чтобы с меня бережно сняли платье, отнесли на кровать, долго-долго целовали, а потом всю ночь говорили о любви. И чтобы не было больно. И чтобы мою чертову девственность считали подарком, а не тем, что можно разорвать и швырнуть за нее деньги мне на простынь, ругаясь, что я забрызгала кровью чьи-то манжеты… Она задрожала, и Дмитрий на ощупь вытер кончиками пальцев выступившие у нее на глазах слезы. Затем развернул ее к себе и поцеловал — так осторожно и целомудренно, насколько был способен, обняв ее лицо ладонями и продолжая осушать проклятые слезы, лившиеся по щекам сиявшими на солнце влажными дорожками. — Я позабочусь о тебе, — тихо проговорил он, не разрывая поцелуя и потянувшись к сложной застежке на лифе измятого платья, — я буду заботиться о тебе все твои ночи так, будто каждая из них — твоя первая. Тебе больше никогда не будет больно. Ты никогда больше не вспомнишь о том, что тебе было больно когда-то, пока ты со мной. Я люблю тебя. Наннель задрожала, обнимая его в ответ, и Дмитрий с огромным облегчением почувствовал, как она улыбнулась, уткнувшись носом в его ключицы. — Граф, вы даёте роковые обещания, — съязвила она, всхлипнув, — я ведь могу и поверить… Дмитрий ощутил на собственных губах глупую, широкую улыбку — его жена снова приходила в себя, возвращая самообладание и так любимую им ироничную колкость. Наннель расслабилась, позволив мужу самому разобраться, чертыхаясь, с бесконечной чередой жемчужных пуговиц на ее платье, и лишь тогда, когда то упало к их ногам, крепче обняла его за шею. Дмитрий на секунду отстранился, рассматривая жену в свадебном неглиже — еще более хрупкую, чем обычно, фигурку, обтянутую кремовым шелком кружевной сорочки, — и затем поднял ее на руки, с удовлетворением услышав удавленный вздох. — Пойдешь со мной в кровать? — по-детски глупо спросил Дмитрий: ощущавший от происходившего какую-то странную, таинственную радость на грани с трепетом. В его руках была самая ценная, самая желанная им женщина, и эта женщина уже второй раз в жизни согласилась стать его женой. Он впервые задумался, как много это значило. — Ты не оставил мне выбора, — хихикнула Наннель, поболтав в воздухе обтянутыми белыми чулками тощими щиколотками, — отнеси меня в нашу кровать, милый. И будь со мной бережным. Я уже почти поверила, что я — настоящая невеста. — Ты уже не невеста, — Дмитрий крепче прижал ее к себе, — ты моя жена. Он опустил ее на смятые после сна подушки, на ходу избавляясь от собственного фрака и шелкового жилета. Наннель, притянув его к себе, развязала его бабочку и, отогнув накрахмаленный воротник, прикоснулась губами к его покрасневшей шее. Она уже знала запах его тела наизусть, и всё равно прикрыла глаза, вжимаясь лицом в раздраженную кожу — в ней по-прежнему улавливала тонкий шлейф одеколона, который ей особенно нравился. Дмитрий, нависнув над женой, провел ладонью от ее голени до бедра, задирая сорочку и заводя ее ногу себе на бедро и вдруг остановился, неверяще выдохнув. — Это что, кружевные подвязки? — с хитрой улыбкой. спросил он, оглаживая пышную оборку на внутренней стороне ее бедра. Наннель ухмыльнулась, разрумянившись от накатывавшего возбуждения. — Я же должна была чем-то компенсировать тебе отсутствие у меня фаты! И тут же застонала, почувствовав, как Дмитрий прикоснулся к коже над подвязкой поцелуем. — Компенсация признана удовлетворительной, — пробормотал граф и жадно вцепился зубами в кокетливо завязанный бантик. — Так не честно, — усмехнулась Наннель, почувствовав, как ее чулки полетели вниз с кровати вместе с остальным бельем, — почему ты сам еще одет?! — Терпение, — победно улыбнулся Дмитрий, трясущимися пальцами расстегивая свадебную рубашку, — и не смотри на меня так, ты совсем не помогаешь! Наннель громко хохотнула, закусив губу и соблазнительно проведя кончиками пальцем по поясу его брюк. И тут же была прижата к подушкам приникшим к ней поцелуем довольно улыбающимся Дмитрием. Наконец, полностью обнаженный, он мягко взял ее ладонь, прижав их к подушке у ее головы, и бережно сжал, переплетя их пальцы. — Могу я…? — шепотом спросил он, глядя в сияющие глаза Наннель. — Да, — улыбнулась она и вдруг взглянула на него с мольбой, — скажи, что любишь меня. Мне нужно услышать это. — Я люблю тебя, — простонал Дмитрий, входя в подавшееся ему навстречу тело, сжимая сильнее доверчиво вложенные в его руки пальцы, — я никогда и никому больше не скажу этих слов. Я никогда не говорил их никому, кроме тебя. Я никогда не хотел касаться никого, кроме тебя. Ты моя жена. Первая и единственная. Я люблю тебя. Никто никогда не должен знать, кроме тебя, что я способен на эти слова. Ты обладаешь страшной тайной касательно меня. Ты понимаешь это, Наннель? — Да, понимаю… — простонала она, выгнувшись под его напором, — пожалуйста, говори… Я хочу тебя слышать… Он шептал ей все слова о любви, на которые был способен, до той самой секунды, пока ее тело не затрясло в пронзившем ее удовольствии, и она, не вырвав ладони из крепкой хватки, не вцепилась в его плечи, оставляя на них глубокие следы и притягивая Дмитрия к себе так близко, что ему показалось, будто весь воздух из комнаты в миг испарился. Она не отпустила его даже тогда, когда он, рыкнув, излился в нее, обессиленно уткнувшись лбом в ее плечо. Когда он попытался чуть отстраниться, Наннель протестно застонала, обвив ногами его талию. Дмитрий с усталой улыбкой подчинился. — Тебе так нравится ощущать меня в себе? — попробовал съязвить он, но Наннель с таким чувством серьезно кивнула, что он лишь устало прикрыл глаза. Неясно было, сколько времени они провели так — тесно прижавшись друг к другу, пережидая удовольствие и ощущая, как медленно и тепло от соединения их тел намокает скомканная простынь. Разговаривать не хотелось — все возможные слова уже были сказаны и встречными с любовью. — Дмитрий, — позвала наконец сонно Наннель, пригревшаяся под ощущением крепкого тела, накрывшем ее, — если мы не спустимся хотя бы к позднему завтраку, твои родственники будут задавать слишком много вопросов… — К черту родственников, — пробурчал Дмитрий, зарываясь носом в разметавшиеся по подушке рыжие кудри, — я хочу в горячую ванну и больше никогда не надевать накрахмаленные воротники. Наннель устало засмеялась, нежно проведя рукой по алой полоске на его шее. — Я на правах графини вынуждена настаивать, — она опустила руку, погладив ямочки на его пояснице, — ты сам говорил, что вечером нам еще нужно поехать на праздник в город и… Наннель вдруг замолчала, вопросительно глядя на Дмитрия — она совершенно точно ощущала, как он снова окреп внутри нее. — Тебя так будоражит мысль о поездке в город, милый, или факт того, что я настаиваю? — ядовито усмехнулась она, не сдержав стона, когда Дмитрий, опершись на локти, чуть шевельнулся в ней. — Нет, — фыркнул Дмитрий, ехидно глядя во вновь заблестевшие от страсти глаза, — я все еще думаю о горячей ванне, а чьи-то шаловливые руки на моей заднице совершенно не прибавляют мне здравомыслия. *** Летиция Дегофф-Унд-Таксис, сидевшая, по праву старшей сестры, по правую руку от пустующего места главы стола, недовольно фыркнула, положив себе еще овсянки. Ее брат никогда не опаздывал на семейные собрания, а завтрак на утро после бракосочетания главы семьи Летиция почитала именно за такое собрание. «Эта актриска плохо на него влияет» — подумала трагично она, глядя с ненавистью на свадебную цветочную композицию в центре стола. Летиция решила думать, что ее брат, очевидно, слишком крепко уснул после утомительного церемониального дня.