До конца наших дней

Наннель проснулась среди ночи от того, что внезапно почувствовала рядом с собой пустоту. Огромная кровать, на которой они с Дмитрием заснули, обнявшись, уже успела остыть — это значило, что Дмитрий бодрствовал уже долгое время. Поёжившись от тянувшего из окон сквозняка, Наннель сползла на пол, схватила с изголовья пушистую волчью шкуру (теплый халат так и остался в неразобранном багаже), надела ее мехом вниз и, борясь со сном, вышла из спальни в поисках мужа. Ей почему-то страшно было снова засыпать одной в этой великановой кровати. Она прошлась, поджимая пальцы на замерзших ступнях, по длинным пустым коридорам, по дубовой лестнице, и лишь достигнув гостиной — угрюмого широкого зала с маленькими окнами-бойницами, — обнаружила, наконец, присутствие своего мужа. Вернее, обнаружила догорающий камин и развернутое к нему постепенное вольтеровское кресло — оно вряд ли бы стояло так близко к огню без хозяина. — Дмитрий? — позвала Наннель сонно, ступая ногами в разложенную на полу медвежью шкуру и зябко кутаясь в волчью, — что ты тут делаешь в одиночестве? Почти четыре утра, пойдем, мне холодно без тебя и… Дмитрий вдруг обернулся. — О, господи, — только и смогла произнести Наннель. Он выглядел жутко: красные, воспаленные глаза, смотрели на нее с таким испугом, будто Дмитрий видел жену впервые в жизни. Руки его дрожали, и стакан с виски, зажатый мед его пальцев, норовил упасть на пол. — Прости, — глухо проговорил Дмитрий, снова отворачиваясь и так съежившись, что Наннель показалось, будто он уменьшился в размере, — ты не должна была этого видеть. Никто не должен… Но Наннель уже подошла к нему, присев у кресла и положив голову ему на колени. — Милый, что случилось? Она взяла его руки в свои, и Дмитрий болезненно вздрогнул. — Я не хочу снова это повторять. Ты будешь считать меня чёртовым нытиком и слюнтяем. Ты уже выслушала мои сомнения тогда, в машине. Я не хочу больше злоупотреблять твоей добротой, я не… — Т-ш-ш-ш, — мягко сказала Наннель, пытаясь поймать его взгляд, — пожалуйста, дыши. Ты всё думаешь о нашем бегстве? Дмитрий отвернулся, но Наннель настойчиво поймала его за подбородок, заставляя смотреть ей в глаза. — Не смей меня жалеть, — прохрипел он, — я этого не стою, и я ненавижу это!.. — Я не собираюсь тебя жалеть, — твердо, но бережно сказала Наннель отставляя едва не упавший стакан с виски на пол и беря обе руки Дмитрия в свои, — но тебе плохо, и не станет легче, пока мы не разберёмся в этом. Пожалуйста, Дмитрий, нам нужно попытаться найти решение, я не могу смотреть, как ты себя мучаешь. Он посмотрел на нее затравленно. — Я не хочу, чтобы ты видела, какой я слабый… Наннель поцеловала его запястья. — Ты не слабый, — бережно шептала она, уткнувшись лицом в родные ладони, — ты самый сильный человек, которого я знаю, самый надежный и самый смелый. Но даже самый сильный человек может устать, и ему нужен отдых. То, что ты надорвался, не значит, что ты плох или ослабел. Просто тебе нужно время. И я никогда не отвернусь от тебя просто потому что тебе нужно немного простого участия. И вдруг что-то будто треснуло в груди ее сильного мужа. Дмитрий, округлив глаза, резко переломился пополам и горько, истерично зарыдал, зажав рукой рот, чтобы не закричать во весь голос. Наннель никогда не видела его таким — настолько сломленным, усталым и нуждающимся в заботе. Он долго подавлял в себе эмоции, и они раздавили его — страх за нее и за Фриду, паника бегства, опасная дорога в горах, страх предательства собственного народа, необходимость быть лидером для новых людей. Он всю эту чертову неделю вынужден был скрывать, как на самом деле его изматывало все происходящее — он умудрялся казаться сильным для всех. Сильным мужем для нее, сильным отцом для Фриды, которая не боялась странного путешествия, только потому что папа убедил ее, что сможет защитить ее от всего, сильным для этих странных людей в цыганской деревне, которые были теперь так уверены в нём, что сделали его своим королём. Он не мог подвести никого из тех, кто доверял ему, и прятал все то, что его тревожило, глубоко в сердце — так глубоко, что не мог открыться до этой минуты даже собственной жене. С болью в сердце Наннель поднялась с колен и, присев на подлокотник кресла, притянула Дмитрия в объятия, обнимая его за плечи, гладя по голове и чувствуя, как судорожно он цепляется за ее ночную рубашку, утыкаясь мокрым от слез лицом в ее живот. Наннель хотелось защитить его, закрыть собой — сжать так крепко, чтобы никакие тени этого мира не добрались до ее мужа, когда он был так уязвим. — Прости меня пожалуйста, — тяжело выдохнул он, всхлипывая, не отрывая лица от ее живота, — не думай обо мне с жалостью… — Никогда, — Наннель сжала его крепче, — ты так часто вытирал мои слезы. Я счастлива, что могу утереть и твои. Мы равные, Дмитрий, забыл? Я никогда не буду испытывать к тебе жалость. Я буду любить тебя еще сильнее за то, что ты доверил мне свою боль. Дмитрий снова всхлипнул и затрясся в истерике. Наннель терпеливо гладила его по голове, шепча какие-то глупые нежности ему в макушку, целуя растрепавшиеся волнистые пряди. Она готова была сидеть так вечность, если это было необходимо. Когда слом переживает слабый человек, он восстанавливается быстро — почти мгновенно, сразу продолжая жить свою неловкую жизнь. Но когда ломается человек сильный, кажется, что крушится весь мир — так страшно и тяжело его отчаяние, и еще тяжелее ему становится от осознания того, что никто не может принять его временной слабости. Ведь сильный человек в глазах общества не имеет права на осечку. Наннель знала, каково это — не иметь опоры в секунды, когда рушится весь мир. И лишь сильнее сжимала мужа в своих объятиях — чтобы он знал, кто всегда будет держать его, если придется падать. Что он никогда — даже если все его силы иссякнут, и всё, чем он жил, развеется в прах, — никогда он не будет вынужден оставаться со своей болью один на один. Она впилась пальцами в его плечи, будто силой мыслей пытаясь вытянуть из него весь этот гной истерики, в котором он захлебывался, и почему-то думала, что успокоение очень скоро — нарыв, который зрел в душе ее мужа, наконец прорвался, и она была рада, что оказалась рядом с ним в эту секунду. Она не знала, сколько они просидели так, вжавшись друг в друга на неудобном кресле, пока, наконец, Дмитрий не перестал дрожать и не поднял на нее опухшее, но почти спокойное лицо. — Мой авторитет знатно пошатнулся, верно? — сиплым голосом спросил он, и Наннель не сдержала радостной улыбки. — Если ты шутишь, значит, всё не так уж и страшно, — она наклонилась и провела ладонью по его мокрым щекам, стирая дорожки слез, — с возвращением, любовь моя. Дмитрий устало прислонился к ее плечу, так и не выпустив жену из объятий. Наннель поцеловала его в макушку. — Думаю, нам действительно стоит поговорить об этом, — прошептал он, прикрыв глаза. — Только если ты правда готов к этому, — проговорила Наннель, бездумно ероша его волосы, — не торопись, если тебе нужно время. Я знаю, как бывает трудно собраться с мыслями, когда ты разбит. — Нет уж, — проворчал он, — я и так слишком сильно дал себе слабину. Я должен быть тебе опорой, а не… — Эй, — строго сказала Наннель, заставив его взглянуть в свое лицо, — твои попытки подавить эмоции и быть сильным вопреки всему только что довели тебя до нервного срыва! Пожалуйста, хватит! Ты же знаешь, что ты всегда можешь поговорить со мной, если тебя что-то беспокоит. Дмитрий болезненно прикрыл глаза. — Мне было стыдно, — наконец сказал он, — я и так жаловался тебе всю нашу дорогу сюда из Лутца на свои страхи, я испугался, что в следующий раз эта тема вызовет у тебя раздражение. Наннель, смягчившись, чуть сползла с подлокотника и коснулась своим лбом лба Дмитрия. — Давай попробуем сначала? — она поцеловала его в глаза, — ты говоришь об этом, но, кажется, не говоришь самое главное. Тебя беспокоит что-то помимо того, что мы уже обсуждали. Давай разберёмся вместе. Я, черт возьми, имею право знать, что творится в твоей голове! Дмитрий грустно улыбнулся, подставляясь под легкие, утешающие поцелуи. — Мне кажется, я принял неправильное решение, когда согласился остаться здесь, — наконец с трудом проговорил он и снова будто съежился. Наннель обняла его за шею, — вчера я видел, как Фрида пыталась играть с детьми из общины. Они не понимают немецкого языка, а Фрида не знает цыганский… Как она пойдёт в школу? — Наймем учителей на дом, — бездумно предложила Наннель, — я думала, в аристократических семьях это не проблема. — И лишим ребенка общения со сверстниками до совершеннолетия? — нахмурился Дмитрий, — Или нам придется отправить ее в пансион в глубь страны, и мы не будем видеть ее неделями. Наннель погладила его по раскрасневшимся щекам, прижимаясь ближе. — Мне кажется, ты находишь проблемы там, где их еще нет. Фриде пять лет, милый, ей совершенно всё равно, на каком языке играть. К тому же, в деревне есть и швейцарцы, и их дети говорят по-немецки. Что до школы, то на ближайшие пять лет ей точно хватит домашнего образования. А там, глядишь, и кончится эта странная война с Востоком… Чему там учат в начальных классах? Чистописанию и счёту до ста? С этим, думаю, справлюсь даже я. Дмитрий нервно усмехнулся, так и не раскрыв глаза. — А что насчет тебя? — продолжил он, — Ты зачахнешь без сцены, я ведь тебя знаю. Что ты будешь делать здесь, в этой дыре? Чем мне тебе помочь? Наннель вздохнула. — Просто будь со мной, — слабо улыбнулась она, — а я уж смогу позаботиться о своем больном тщеславии, я ведь уже большая девочка. Думаю, на первых порах займусь тем, что делала в Лутце — наверняка тут есть какая-нибудь больница или школа, которой нужен попечитель. — Как ты будешь делать это без цыганского языка?! — Я весьма удачно познакомилась со вдовой твоего предшественника, — Наннель поцеловала Дмитрия в лоб, — она говорит по-немецки и пользуется здесь авторитетом. Я надеюсь на ее помощь. А сцена… На этот счет я пока не думала. Сложно, знаешь ли, думать об искусстве, когда твоя семья на волосок от смерти. Дмитрий вздрогнул, и Наннель поспешила сомкнуть объятие. — Но теперь мы в безопасности, благодаря тебе, — прошептала она, — и я обязательно подумаю об этом. Мы можем подумать об этом вместе. Да, официально мы мертвы, и будет странно, если я появлюсь в афише хоть в каком-нибудь театре… Но у нас будет время с этим разобраться. Мы со всем справимся, милый, я обещаю тебе. Это всё такая мелочь по сравнению с тем, что мы выбрались из того чертова снежного ущелья! Дмитрий зарылся носом в ее ключицы, прикрыв глаза. Дыхание его было наконец ровным и спокойным. — Почему это всё казалось мне таким неразрешимым? — тихо спросил он, — Проблемы выглядели абсолютной катастрофой, а когда ты заговорила о них… Боже, какие это мелочи. Почему? Наннель очертила пальцами его измученное лицо. — Потому что невозможно вечно всех спасать, брать за всех ответственность и оставаться при этом непробиваемой скалой, — нежно сказала она, — ты просто очень устал, милый. Пожалуйста, дай себе немного времени. Всё обязательно наладится, вот увидишь. — Конечно, — тихо улыбнулся Дмитрий, обвивая руками талию своей жены, — если ты и дальше будешь так же прекрасно распутывать все мои мысли. Она улыбнулась. — На это ведь и нужны друзья, верно? Чтобы не быть одному со своими запутанными мыслями. Дмитрий поцеловал ее в уголок губ. — Спасибо, что ты мой друг, любимая. Мой самый верный друг… — И я всегда им буду, — прошептала Наннель ему в поцелуй, — даже если я превращусь в отвратительную старуху, даже если мы не будем хотеть друг друга так сильно, как теперь, я всегда буду твои другом. Дмитрий притянул ее к себе на колени. — Мы не перестанем, — с хрипом усмехнулся он, — я никогда не видел в тебе просто женщину. Я хочу тебя, потому что доверяю тебе. А доверять я тебе не перестану никогда. Наннель нервно рассмеялась, почувствовав, как ее собственные глаза наполняются слезами. — Вот-те на, — попыталась отшутиться она, — а я-то думала, это потому что я симпатичная! Они разразились болезненным хохотом, и с ним будто вышла наконец вся эта жуткая, застоявшаяся боль, накопившаяся в их душевных ранах. — Спой мне, — вдруг попросил Дмитрий, — раз на ближайшее время я твой единственный зритель. Спой, и мы пойдем в кровать. Наннель погладила его по щеке. — Что бы тебе хотелось? Дмитрий вдруг прикрыл глаза. — Из «Маскарада» Верди, помнишь? «Что случится с нашей родиной?». Наннель ласково улыбнулась. — Ты очень любишь слушать мужские арии в моем исполнении. Дмитрий, устало потеревшись об ее щеку, кивнул. Наннель пела почти шепотом, чтобы не разбудить Фриду и слуг, не отпуская мужа из объятий, и эта ария, тягучая, созданная для мужского баса, в ее устах звучала как мягкая колыбельная. Прикрывший глаза Дмитрий будто и впрямь задремал, вслушиваясь в нее, и Наннель, прижавшись щекой к всё еще влажному от слез лицу усталого графа, искренне молилась, чтобы он в своем истерзанном состоянии не вслушивался в текст того, что сам попросил Наннель исполнить — тот мог снова разбить его и без того израненное сердце: Помни, граф, с твоей судьбою Мы цепями сочтены. Будут наши, как и прежде Души, полные надежды, Славной родине верны? Что случится, Что случится с нашей родиной, Коль не будет в ней тебя?