* * *
- Мам, я поступил! – Андрей влетел в квартиру и прямо так, не разуваясь, ринулся в кухню, чтобы повиснуть на шее у счастливой матери. Та нахмурилась и принялась вытирать пролитые от внезапного наскока сына щи, но сквозь сердитое выражение лица все равно наружу рвалась радостная улыбка. - Я же говорила. Я в тебе ни капли не сомневалась. А сейчас давай садись обедать. Художник не должен быть голодным, - и легонько щелкнула худого сына по носу. Сергей испытывал некие понятные в том случае сомнения: на излете существования империи хотелось, чтобы сын выбрал более стабильную и предсказуемую профессию. Никто не знал, что будет завтра, и не придется ли семье дружно искать дополнительный заработок. Впрочем, Андрею он своих сомнений все же не высказывал, действовал через жену, и в отсутствии сына они часто ругались: только Надежда могла донести до своего единственного ребенка эти простые и очевидные истины – так, как раньше, уже не будет. В итоге супруги договорились не трогать его, если ему все же удастся поступить, дать возможность чего-то добиться на выбранном пути. А вот уже если не поступит… Мать в глубине души надеялась, что у Андрея все получится, отец же о высоких материях не размышлял и присмотрел ему ПТУ, где вполне можно было выучиться на электрика. За сына, впрочем, порадовался, поздравил, не подав виду, что планировал для него что-то иное. Не пожалел денег на все необходимое для первокурсника: холсты, краски, наборы карандашей, угля, темперы и много чего еще, в чем совершенно не разбирался. А мама, улучив момент, шепнула радостному Андрею, что в любом случае не позволила бы ему стать дурацким электриком. - Я нашла для тебя реставрационное училище. Оттуда можно было бы со временем перевестись. А пока все же поближе к дому. - Мам! – брякнул Андрей. – Я же все равно уже поступил! Не переломлюсь ездить до Академической. Не такой большой у нас и город. Не Москва все же. Хотя когда-нибудь и туда доберусь! Ты ведь поможешь мне с организацией выставки? А, мам? Лицо ее светилось гордостью. Сын и правда рисовал почти профессионально. В каждом крошечном шарже, торопливо накарябанном на мятом тетрадном листе, чувствовалось знание анатомии и психологии, а также недюжинная фантазия. Рисунки Андрей обычно сопровождал короткими стишками – страшными и смешными одновременно, и отец в шутку предлагал до кучи еще и в филологический документы отнести, но от этой затеи отказались сразу: с орфографией Андрей был не в ладах, а никакое буйство фантазии не оправдает полную безграмотность текста. Когда подавали работы на экзамен, Андрей все равно настоял на этих сопроводительных стишках, и их тогда тщательно выверяла мама – до каждой буквы и запятой. Вероятно, они тоже впечатлили приемную комиссию, и абитуриент с Купчино получил тогда высший балл из всех возможных. Его заприметили еще тогда, с вступительных, и некоторым образом выдвинули в общие любимчики. И отнюдь не только за художественный дар – таких там была целая группа, один оригинальнее другого. А вот как раз за эти стишки, за чувство юмора и за придуманный им самим же целый настоящий сказочный мир, который он тщательно прорабатывал. Каждый раз, когда им задавали работу на свободную тему, он непременно рисовал своих леших и кикимор. Но и в другие жанры неизменно вносил элемент своего видения: в любой из предложенных натюрмортов обязательно добавлял что-то от себя – то череп со светящимися глазами где-нибудь на верхней полке, то зловещую улыбку с окровавленными клыками, отражающуюся в медном кувшине, то отрубленную руку, сжимающую яблоко. Преподаватели долго пытались бороться с этими замогильными наклонностями Князева, но переломить так и не смогли, а занижать оценку чисто по справедливости не имели никакого права: рисунки выходили великолепные – реалистичные, с верно пойманной игрой света и тени. Хуже стало, когда дело дошло до пейзажей, а затем и портретов. То тут, то там в картинах Андрея проглядывали жуткие физиономии, вырастающие из узоров на коре или в кроне деревьев. Из травы торчали окровавленные пальцы, между стволов посверкивали чьи-то хищные красные глаза. Все это неизменно сопровождалось стишками – один другого жутче. Да и названия у картин вызывали мороз по коже. Например, ту самую с горящим хищным взором среди мрачных деревьев Андрей назвал «Друзья хотят покушать», а с торчащими из травы пальцами – «В ту брачную ночь у невесты прорезались клыки». Преподаватели ловили себя на том, что и сами уже ждали новых работ неугомонного любителя русской народной жути, но на районные конкурсы отправлять его не спешили все по той же причине: вряд ли бы районо оценило мастерство, штрихи, светотень, едва завидев черепа и клыки в безобидных на первых взгляд картинах. Но с портретами все стало совсем плохо. Или, наоборот, великолепно – это уж с какой стороны посмотреть. Нет, чудовищ Андрей не изображал, это было бы слишком просто и очевидно для его творческой натуры. Он, как и все, рисовал натурщиков, нимало не отступая от заданных шаблонов. Вот только восприятие картин радикально менялось, когда он писал к ним свои традиционные стишки и размещал где-нибудь внизу холста, рядом с названием – не менее жутким. Например, портрет красивой полуобнаженной натурщицы назвал «Оживший скелет» и сопроводил коротким стишком: От любви безумной каждой ночью лунной Мертвая вставала, плотью обрастала. А на заднем плане виднелась фигура мужчины, с невообразимой страстью взиравшая на сидевшую впереди женщину. Или портрет старика в деревенской одежде и с хлыстом назывался вроде бы вполне себе безобидно – «Конюх», зато сопровождавшее его довольно длинное стихотворение не давало смотреть на лицо того самого конюха без содрогания. Преподавательница все же настояла на отправке работ Андрея на все мыслимые конкурсы: 90% ханжей откажут, но остальные 10 непременно обратят внимание на богатую фантазию художника. Творец должен уметь мыслить нестандартно, а уж этого умения Князеву точно было не занимать. Поначалу пугающие картины разворачивали, но училище настаивало, и постепенно к почерку Андрея привыкли и в районных комиссиях. Нашлись даже поклонники, которые уже начинали ждать, что там в очередной раз придумает их мастер деревенских ужасов. А курсу к третьему он стал побеждать во всех соревнованиях. К тому моменту страны, в которой он родился, уже не стало. Новости из Москвы удручали: танки, перестрелки, митинги, баррикады, взятие магазинов приступом… Купчино казалось ему островком покоя, хоть изменения должны были неизбежно коснуться всех уголков теперь уже бывшего Союза. К началу четвертого и последнего курса обучения в училище наметились проблемы с поставкой учебных материалов. Студенты и без того практически все покупали самостоятельно, но теперь и услуги натурщиков оказались слишком дороги. Преподаватели позировали сами – разумеется, в одежде. Кто-то приводил из дома братьев и сестер, кто-то притаскивал друзей колоритной внешности – это было основное требование: что-нибудь яркое, неординарное в чертах лица. Какой-нибудь изъян или наоборот сбивающая с ног красота. Князев экспериментировал с внешностью каждого из них, теперь ему позволяли и такое. То это было тело обнаженного мужчины, постепенно трансформировавшегося в медведя – изменения были пока едва заметны, но местами совершенно явно прорастала шерсть, а черты лица становились похожими на жутко разинутую пасть зверя. Картина закономерно называлась «Медведь», а внизу, как раз под начавшими обрастать шерстью ногами, виднелась надпись «И оборвется вдруг, словно нить, мой дар на двух ногах ходить». Или то была красивая молодая девушка с гривой темно-каштановых волос и пустым и холодным взглядом, сжимавшая в ладонях что-то непонятное, напоминавшее чье-то горло, а от рук ее вели вверх невидимые нити. Картина называлась «Невольница чужих идей». В группе его не шибко жаловали – не дружили, но и не третировали, понимали, что и то, и другое бессмысленно: Князев – одиночка, а за травлю легко получить отлуп от преподавателей, едва ли не молившихся на своего лучшего художника. В конце октября к ним в училище явился совершенно невозможный натурщик – более фактурных у них еще не было. Андрей аж присвистнул от восторга, когда его увидел. Ходили слухи, его привел сам директор, водивший дружбу с отцом того парня – майором в отставке. Темноволосый, с круглыми карими глазами и детской улыбкой, обнажавшей голые десны: новоявленному натурщику не хватало двух передних верхних зубов, но того этот факт нимало не смущал, и он совершенно искренне хохотал, не прикрывая рот ладонью. Волосы его были растрепаны, он слегка горбился, явно стесняясь своего роста, но активно размахивал руками, успев перезнакомиться со всеми парнями группы, когда в студию вошел Князев, а вслед за ним и преподаватель. - Сегодня у нас не совсем обычное задание. Мы сумели подыскать для выпускного курса очень харизматичного натурщика. И ваша задача теперь не просто в точности отобразить все его черты и особенности, но и вплести его в какое-нибудь жанровое полотно, сделать персонажем какой-нибудь истории. Времени даем достаточно: два месяца ежедневной работы. Михаил, надеюсь, вы не устанете? – преподаватель коснулся плеча замершего и смотревшего куда-то в пустоту парня. - А? Что? Да не, - махнул тот рукой. – С чего уставать-то? От сидения на стуле что ль? Да ерунда. Только это… раздеваться же нужно, да? Я слышал, все натурщики голыми позируют, - и принялся с готовностью расстегивать рубашку. - Да-да! – захохотали с задних рядов. – И джинсы тоже! - Это вовсе необязательно, - сделал упреждающий жест преподаватель. – Да вы ведь замерзнете! - Да ничего, я готов. Ну это… ради искусства там, понимаешь, да? Андрей замер у своего мольберта в заднем ряду возле стены, сердце его лихорадочно колотилось, пока Михаил этот продолжал прилежно оголяться. Преподаватель совсем смутился, девчонки хихикали. Художники – народ вполне привычный к обнаженке, их голым телом не удивить. Они, как врачи, научились видеть в теле лишь предмет своей работы – объект для изображения и более ничего. Но этот нелепый парень, явно никогда в жизни не позировавший живописцам, вызвал у всех приступ сумасшедшего веселья. Когда он, наконец, остался без одежды, свалив ее кучей в углу у двери, и стыдливо прикрывался ладонями, Андрей был первым, кто начал зарисовывать его. Он еще не понимал, кем хочет изобразить этого Михаила, в какой сюжет вплести, просто хотел перенести на бумагу эти угловатые, нелепые, смешные, но в чем-то потрясающе красивые черты. Чтобы запомнить и поработать над ними дома в одиночестве. Идея пришла в тот же день вечером и довольно неожиданно. Князев просто в очередной раз зарисовывал это яркое беззубое лицо, и сам собой вдруг прямо над торчащими во все стороны волосами возник шутовской колпак с бубенцами, а черты приобрели дурашливое выражение. Тут же нашлось объяснение всему: и отсутствию зубов – разве придворный шут за все свои колкости проходит с полным комплектом зубов до конца жизни? И дикому взгляду, и сутулой нескладной фигуре – просто шут пытается развеселить своего короля, попутно открывая ему глаза на неприятные истины. Образ вышел отличным, но дальше него дело никак не шло. Андрей нарисовал не один десяток шутов в разных костюмах и позах, но всегда это была одинокая фигура на абсолютно белом холсте. Ни король, ни другое окружение никак не хотели представать перед внутренним взором Князева. И, в конечном итоге, он решил оставить все как есть. В конце концов, он создал уже столько жанровых картин, что заслужил законное право не насиловать больше свою кисть и фантазию. Шут его просто стоял в полуприседе, протянув вперед раскрытые ладони, словно приглашая всех в свой сказочный мир, и загадочно улыбался . На третьем занятии, когда Михаил поспешно раздевался, по-прежнему ничего не смущаясь, преподаватель объявил конкурс на лучшую картину. - Чья работа понравится нашему натурщику больше всего, кто лучше всех сможет ухватить его суть, тот получит… что получит, Михаил? – и повернулся к устраивавшемуся на табуретке беззубому. - Ну… мы это… вроде как группа музыкальная. А я солист ее. Ну и композитор еще. И фронтмен. Подарю билеты на наше выступление в Тамтаме. Два, три, пять – ну сколько нужно, короче! - И как же называется твоя группа? – послышался насмешливый вопрос от одной из студенток. - Контора, - брякнул Михаил и вот теперь уже по-настоящему смутился. - Что-то я такую не слышала, - нахмурилась девчонка. - Ну мы это… пока еще восходящие звезды панк-рока! Панки хой! – и совершенно не к месту кинул козу. В эту самую минут он совсем не был похож на того задорного и нелепого шута, который постепенно обретал свой вид на холсте Андрея: лохматый грязный панк, анархист и хулиган. Князев ничего не слышал ни о какой Конторе музыка его вообще мало интересовала и кроме пресловутых Кино, Алисы и ДДТ он, пожалуй, не мог назвать больше ни одной отечественной группы. А с зарубежными дела обстояли и того хуже. Искусство ограничивалось для него рамками Пушкина и великим множеством художников, у которых он учился, которыми вдохновлялся. Музыка же была от него бесконечно далека. Пожалуй, он даже «Златые горы» не смог бы спеть, не попутав при этом все ноты. Андрей с любопытством заглянул за плечо согруппника: теперь, когда идея в его голове сформировалась окончательно, можно было не бояться сплагиатить что-нибудь ненароком. И вот этот самый согруппник – Ванька – парень туповатый, но весьма талантливый художник, кроме всего прочего обожавший западный рок и даже сейчас не снимавший с головы наушников – казалось, ухватил суть Михаила куда вернее самого Князева. Он не слышал разговоров про Контору, просто стоял и делал очередной набросок, и в нем Горшенев стоял на сцене с голым торсом, буквально облепленный татуировками, которых в реальности у него пока еще не было, и что-то кричал в микрофон, у ног его бушевало безликое море толпы, а сзади за спиной развевался флаг анархии. Пока это был только эскиз, но Андрей уже ощутил холодный укол профессиональной ревности: конечно, они смогут потом ткнуть Ваньку в то, что он ничего толком и не придумал, просто зарисовал как есть – солиста панк-группы за работой. Да вот только идею эту Ванька наверняка почерпнул из собственных наушников, по-прежнему не зная, что это за Михаил и чем занимается. Да и решать в любом случае будет сам Горшенев, а не комиссия. И если Ванька нарисует его кумиром миллионов, у самого Князева с его нелепым шутом не останется ни единого шанса. Почти все закончили свои работы раньше назначенного срока, чем чрезвычайно порадовали натурщика: тот явно не рассчитал собственные силы и то мерз, то начинал жутко скучать от безделья, то у него немели руки-ноги. Он болтал без умолку про Sex Pistols и свою дурацкую Контору. Про друга Балу, с которым они пишут песни на остросоциальную тематику. Порывался даже спеть кое-что, но преподаватель сразу положил этому конец: хоть Союз и отдал концы, не совсем еще было понятно, какие правила установит новая власть и не прикроет ли она их училище за подобные эскапады – Михаил никак не производил впечатление человека, способного на конструктивную критику. А вот ярлыки-кричалки лепил лихо. Холсты сдали Горшеневу, и тот обещал дать ответ примерно через неделю. Наверняка планировал советоваться с друзьями, родителями, девушкой, если таковая имелась. Свою картину с прежним одиноким пляшущим шутом Князев так и назвал «Гимн шута» и сбоку в привычной для себя манере разместил стихотворение, содержащие помимо всего прочего следующие строки, которые как нельзя лучше характеризовали Михаила таким, каким его видел Андрей: Я всех высмеивать вокруг имею право, И моя слава всегда со мной. За прошедший месяц Князев заглянул за плечо практически каждому своему одногруппнику. Все видели Горшенева по-разному: у кого-то это был Пан, у кого-то – герой-любовник, кто-то позаимствовал идеи самого Андрея и изобразил Мишу в облике чудовища или вампира. Лучшей ему по-прежнему казалась картина Ваньки, которая за эти недели обрела плоть и кровь и изображала полноценную рок-звезду мирового уровня с перетянутой жгутом рукой и торчащим из вены шприцем, с татуировками и полубезумным взглядом. Возможно, Михаила и правда ждало в будущем нечто подобное. Андрей хотел бы ему лучшей доли, что и показал своим смешным шутом. Вот только вряд ли сам Горшенев одобрит его фантазии. Миша явился на их занятия в понедельник, вернул картины, оставив себе только одну. - Вы крутые, ребят. Я и представить не мог, что вы так классно меня нарисуете. Я бы все себе забрал и у себя в комнате повесил! Но одна – это просто отвал башки! – и принялся в меру своих возможностей аккуратно разворачивать рулон. Андрей надеялся до последнего, но, когда Михаил поднял победную картину над головой, он нисколько не удивился. Выбор был очевиден с самого начала. Конечно же, победителем стал Ванька – смущенный, раскрасневшийся, едва успевавший бормотать робкое «Спасибо» на поток похвал от Горшенева. - Я ведь и вправду рок-звезда, ну я этого и не скрывал же! Пока, правда, мы по клубам гоняем, ну так это же изменится. Мы Юбилейный соберем как пить дать! И тебя первого туда пригласим, - Ванька снова покраснел и расплылся в благодарной улыбке. – Сколько тебе билетов нужно? - Достаточно двух, - едва слышно произнес Ванька. Он был довольно замкнутым и ни с кем из группы не общался. Чему Князев удивился, так это тому, что у Вани этого найдется сопровождающий на концерт. Или он просто постеснялся просить всего один билет, чтобы не стать посмешищем для согруппников и не провоцировать расспросы? - Я, правда, выбрал еще пару работ – ну, так сказать, на второе и третье место. И вам тоже дам по паре билетов. Можно? – и потянулся к сваленным в углу рулонам, чтобы выбрать нужное. Андрей снова замер в тайной надежде, но второе место было отдано той самой скептичной студентке, что не знала Контору. Она создала карандашное полотно, где довольно странно выглядевший Горшенев, сидя на броневике, занимался любовью с расхристанной девицей в одной только балетной пачке. Кругом были окровавленные трупы и руины, на виселицах качались мертвецы в роскошных одеждах и с книгами в руках. Картина называлась Revolution in the Classroom. Волосы у Михаила стояли торчком, на голое тело была накинута косуха с заклепками. - Сид! – крикнул обрадованный Ванька, а Горшенев радостно закивал: подобное сравнение ему явно льстило. Третья выбранная им картина была названа просто и емко – Тодд – и изображен был на ней демонического вида парикмахер с окровавленным лезвием в руках, а рядом с ним стоял поднос с пирожками, из которых торчали то уши, то носы, а то пальцы. Художница – тоже девушка, довольно веселая и говорливая, обожающая кинематограф – слегка состарила Михаила. Он был сед, лицо украшали морщины, во взгляде поселилось молчаливое безумие. - Я не понял, что это, но, блин, это крутецкая вещь! – заявил Горшенев. - Это персонаж городских легенд Суини Тодд. Про его историю уже не один фильм сняли. Если хочешь, я подарю тебе кассету, тебе понравится! – уверила его бронзовая призерша. У них с Михаилом тут же завязалась оживленная беседа, а Андрей тем временем отправился забрать своего невезучего шута, которого так безобразно обошли вниманием. Впрочем, он понимал, что надежды его были напрасны с самого начала: Горшенев ни капли не походил на этого веселого персонажа. Что и доказал его выбор. Ну что ж, не все тебе, Князев, побеждать, - горько заключил он и отправился к выходу, когда вдруг на плечо его легла чья-то тяжелая ладонь, и послышался Ванькин смущенный голос. - Мне не с кем идти на концерт, пойдем со мной, а? Твоя работа шикарная, она заслуживала победы. Жаль, что Миша этого не понял, - казалось, он был огорчен совершенно искренне. -------------------------------- - Ну что там, появилось что-то прикольное? А то нам альбом писать пора. Не можем же мы записываться с тем, что играем со сцены. Там народ просто колбасится, половины слов не вдупляет, но на кассете все клево должно быть, понимаешь, да? – и ткнул Балу ладонью в плечо. Тот сгрыз свой карандаш почти до основания, но ничего лучше предложить не мог. Да и вообще не понимал, чего Гаврила от него хочет. Он, конечно, не Кормильцев, само собой, ну так он и не претендовал никогда. Зато у него риффаки классные получаются. И басовые партии убойные, Энтвисл бы им точно гордился, если бы только мог слышать, как они зажигают. Горшок ведь почище Долтри мочит! С гитаристами, правда, засада сплошная. Но вроде этот новый вихрастый Яша пока держится. Может, еще и получится все у них, выползут они из того вонючего Тамтама. До Юбилейного-то уж не докатятся, конечно, но по ДК еще проедутся. Сейчас панк-рок на подъеме, надо оседлать волну. Вот только Миха вечно чем-то недоволен: то тексты ему не те, то идеология не нравится. В итоге так Балу с Горшком ни к чему и не пришли, записывали первый альбом Конторы как есть. Ну и что, что остросоциальные темы теперь у каждой первой группы? Время такое сейчас. Для развлечения у них вон Агата Кристи имеется, а конторщики должны будить всех, заставлять задуматься о том, что, в конечном итоге, любая власть – это гниль, и нужно очистить от нее народный организм. Вот только Миха постоянно ворчит по поводу названия. Мы, говорит, анархисты, мы панки, мы бунтари, а название мещанское какое-то, буржуазное! А ничего путного при этом никому в голову не приходит. Так и остаются себе Конторой. Да и публика уже привыкла к названию. Музыки пишут много всякой-разной, а вот с текстами ответственный за них крашеный басист уже не справляется. - Ну не поэт я, Мих! Чего ты хочешь от меня? Горшок хмурился, лупил кулаком в стену. Не поэт, конечно. Нет среди них поэтов вообще. Ну да фигня это все, главное ведь что? Музыка! В Битлз тоже поэтов не было как таковых. Лав ми ду, все дела. А вон поди ж ты, до сих пор впереди планеты всей. А мы еще покажем этим Битлз! У них и название-то тоже не бог весть что. Жуки какие-то. У нас-то вон Контора целая. Мы вывезем, другого пути нет. Второй гитары очень не хватало, в группу просилось звучание потяжелее, поагрессивнее, Яша явно не справлялся с задачей, но к начинающим панкам с непонятной идеологией идти никто не хотел. Самое обидное заключалось в том, что гитариста-то классного Горшок себе уже давно приглядел – несколько недель как. Даже втихую переговоры с ним провел, пытаясь заманить в свою Контору. Но тот уперся и ни в какую. У него своя группа была, которую он организовал с Михиным младшим братом – Алексеем. Группа, прямо скажем, так себе, даже не третий сорт. И название-то какое дурацкое выбрали себе – Кукрыниксы. Миха потом по словарям искал значение этого чудного слова. Художники, значит. Ну-ну. Звучали они грязно, но при этом все-таки довольно жестко. С текстами у Кукрыниксов этих наблюдалась все та же проблема, что и у Конторы, но первые, по крайней мере, твердо определились с идеологией. Ни в какие битвы с властью они не вступали, никого ничему учить не собирались, копошились в собственных грязных душонках, трясли своим бельишком со страдальческими физиономиями все по тем же крошечным клубам, где обреталась и Контора. И снискали уже при этом кое-какую репутацию. В отличие от безликой Конторы. Впрочем, справедливости ради, фронтмен из Горшка получился первоклассный. Он тащил на себе буквально все – неудачный текст, безыдейность, плохое звучание. Все спасал харизмой, яростью, обезьяньими прыжками по сцене. Правда, Тамтамовский пятачок был для этих целей маловат, а, когда он закрылся, другие клубы тоже ничем не могли порадовать. Ему бы Юбилейный, ему бы Олимпийский… уж он бы развернулся. Но альбомы продавались плохо, хорошие гитаристы сотрудничать с ними отказывались. Вот уже и нулевые подползали. Кукры выпускали свой второй альбом – Раскрашенная душа. И он снискал небольшую популярность. Пару песен оттуда даже на радио взяли. Миха был в отчаянии. Не то чтобы он завидовал более удачливому младшему, просто все как-то не складывалось. Все было не то, будто не свою жизнь он жил. Хотя вроде все так, все на своих местах, кое-какие деньги зарабатывает. Женился даже. А толку-то? В сотый раз попытался Леонтьева переманить, не осознавая, что тем самым брата предает. Леха вывезет, он сильный. Еще себе кого-нибудь найдет, у него вон альбом выстрелил. А Михе тяжело. Будет гитарист хороший, кому какое дело до текстов будет? - Э, нет, - мотал головой мудрый Балу. – У нас в стране такое не прокатит. Это ты на Западе можешь петь про трусы, и там это на ура пойдет, если ты сделаешь это красиво и грамотно. А у нас тебя сразу попсарем окрестят и судьбу твою перечеркнут. Возьми да и выдави из себя второго Летова. Как хочешь, так и сделай! У Балу выходило по-разному. То про бытовуху писал, то тоже ныл за жизнь, как и Леха, но выходило уж слишком плаксиво – так, что не жалость уже вызывало, а раздражение и желание выписать пенделя под ленивую ноющую задницу. То пресловутый протест, который постепенно публикой котироваться перестал – власть сменилась, все млели от нового президента, протестовать против него стало немодным и могло скорее отвернуть, чем привлечь. Интервью у них никто никогда не брал, а если бы и взяли, Миха вряд ли нашелся бы, что ответить на вопрос, что хочет дать миру его группа. В своих фантазиях он видел их на большой сцене настоящими панками, вот только не понимал, о чем общаться с публикой. Одной музыки было слишком мало. Особенно теперь, когда публика познакомилась с западными группами, постигла все глубины лжи, которой ее годами кормил так называемый русский рок, по сути ставший карго-культом с западных образцов. Послушайте Misfits, и вы узнаете Контору. Зачем они вообще кому-то нужны, когда на Западе и на гитарах играют лучше, да и с идеологией там все в порядке! Леху вон хоть по радио крутили… Впрочем, это не шибко помогало, и, когда затуманенный героином мозг Горшка изредка выныривал на поверхность, чтобы проверить, а как там поживает младший брат, то обнаруживал того тоже на дне – только уже бутылки. - Понимаешь, Мих, - бормотал Леха, обдавая его горячим перегаром, - это уже не моя группа. Да, мы с Сашкой начинали, и за первые два альбома я ему до одури благодарен, а сейчас… он гнет свою линию, я свою, но я уже не вывожу. Может, ты заберешь его у меня, а? Ты же хотел в Контору хорошего гитариста… - Хотел. Да не идет твой Лось к нам. Не нравимся мы ему. Да и чего ему менять шило на мыло. Точнее… вы-то популярнее нас. Нафига ему все это? - И то верно. Не братья Горшеневы, а наркодиспансер какой-то. Тьфу! Он сейчас третий альбом пишет. Без меня. Я кучу музыки написал, ему ничего не подошло. С текстами он меня мучает, у самого ничего не выходит. Будто я сам поэт! Да и как писать тексты на чужое музло? Не, ну я пробую, конечно. Выходит хреново. Мне ж потом еще и петь это все, роль фронтмена у меня хотя бы пока не отобрали… - и снова брался за стакан. - Знаешь, Лех, у меня тут лет десять назад опыт один интересный был. Звали меня натурщиком подработать в училище художественное. И я там месяц студентам позировал. Голышом. - Да ладно! – встрепенулся младший. – А ты мне ничего про это не рассказывал. - Да как-то стыдился что ли. Панк, а сам голышом перед художниками стою. Им надо было придумать картину со мной, где я играл бы какую-нибудь роль – ту, в которой они меня видели. А я потом выбирал победителя и дарил ему билеты на концерт Конторы. Я тогда троих выбрал. Мне показалось, они лучше всех отразили мою панковскую суть. Секс, драгз, рок-н-ролл. Анархия, революция, панки, хой! Кровь, месть, все такое. А сейчас вот думаю: там было так много самых разных картин. Кто-то видел меня сказочным персонажем – эльфом там, королем, даже Паном. А я их не выбрал. Может, если бы выбрал, и жизнь сложилась бы по-другому? - Они тебе оставили все эти картины-то? Можно посмотреть? - Кто-то оставил, кто-то забрал. Там одна вообще странная очень была. Я даже удивился, что во мне таком можно было увидеть то самое. Кто-то особо одаренный – не помню уже ни фамилии, ни даже пола – шутом меня изобразил. Самым настоящим! Эдаким пляшущим дурачком. Мне тогда так обидно стало. Ну какой я к черту шут? У меня серьезная музыка. У меня анархия! А тут шут какой-то чертов. И, главное, я там так похож на себя был, черты лица великолепно схвачены, но вот суть… Но эту работу мне не оставили. - А кто ж ты, Мих? Не шут разве? – рассмеялся младший. – Шут гороховый и есть. Только всю жизнь борешься с этим фактом. Тебе уж тридцатник, пора смириться. Никакой ты не бунтарь. И с наркотой завязывай давай. Гробите же с Анфиской друг друга… Юрий Михайлович терпел долго, а потом решил вопрос всего парой звонков. Развод, долгая реабилитация, психиатры, поставленная на паузу Контора, безутешный Балу… Вслед за ним в рехаб отправился и Леха, только вот Кукры без него справились, Сашка начал там сам какие-то тексты писать, даже запел понемногу. К моменту возвращения Лехи в нормальную жизнь группа в нем уже фактически не нуждалась. Его, разумеется, оставили в качестве свадебного генерала. Даже пропускали пару песен на альбом и позволяли потом их самолично исполнить. И на этом его роль завершалась. Он чувствовал себя Брайаном Джонсом в роллингах – тебя выживают из собственного же детища, нагло присвоенного каким-то дегенератом. Да нет, даже хуже – ренегатом! Леха бесился, жаловался Михе, но поделать ничего не мог. Тот советовал замутить сольную карьеру, создать какой-нибудь проект Горшенев – имя-то хоть чуть-чуть, но все же засветившееся. Пишет он много, на дебютный альбом хватит, но Леха мотал головой. В Кукрах держала стабильность. Группа начала зарабатывать, а у него все же сын рос… И потом он хочет попробовать еще раз поговорить с Леонтьевым, чтобы хотя бы пополам песен в альбомах было, и вот тогда… К своему сорокалетию Миха подходил совсем удрученным: ни одна из жизненных целей не была достигнута, ни одна фантазия не реализована. Контора по-прежнему гремела по клубам. Они пытались менять состав, но это не шибко помогало, да и клавишник не прижился. Кукрыниксам удалось даже Крокус собрать, а Конторе о таком можно было только мечтать. Несколько песен все же попали на радио, Балу ликовал и считал это своей личной победой – пара из них была написана на его музыку. У них брали интервью, даже на Нашествие один раз позвали – на дополнительную сцену. В то время, как Кукры гремели на главной, хоть до уровня хедлайнеров тоже не доросли, но имя Леонтьева было у всех на устах, а паровозиком за ним плелся и Алексей Горшенев. Их с Михой часто путали, приходилось объяснять, что нет, он не Алексей, а его скромный старший брат. Да, так уж вышло, младший вырвался вперед, да и то за счет своего талантливого и ловкого коллеги. Иногда Леха по-прежнему ныл, что Сашка его не котирует и не дает места на альбомах, но нытьем все и ограничивалось. Горшок не ныл. Какой был в этом смысл? К сорока понимаешь, что достиг потолка, дальше пойдет только спад. Если до этого момента ты мог брать хотя бы молодостью и задором, то твоя зрелость уже мало кого заинтересует, рок – музыка юных и неспокойных. А тебе самому мягкий диван и теплый плед становится интереснее продуваемых всеми ветрами гастрольных автобусов. Он женился во второй раз – не совсем удачно, но все же хотя бы имелся ребенок. Только с ней Миха как-то расслаблялся – покупал ей множество книжек с яркими картинками, маскируя тем самым собственное желание вновь окунуться в мир детства. И читал, читал… Одна книжка особенно понравилась Сашеньке. Сама она читать пока не умела, но на картинках залипала подолгу, могла несколько минут рассматривать один рисунок, водя по нему крошечным пальчиком, пока Горшок бренчал на гитаре. - Папа! – как-то раз закричала она. – Папа, тут ты в книзьке! Смотьи! Миха вздохнул и мазнул краем глаза по рисунку только из уважения к дочери. Да так и застыл: картинка была странно знакомой. По странице плясал дурашливый на вид беззубый шут – и впрямь как две капли воды похожий на Мишу. Горшок нахмурился: всякое, конечно, бывает. Зубы он давно вставил, а тут такое совпадение. И тут его вдруг словно прошило одним давним воспоминанием. Лет двадцать ведь это было назад? Ну уж никак не меньше. Он позабыл и лица тех студентов, да и картины давно повыкидывал, а эта почему-то запомнилась. Хм, шут. Бывает же. - Потитай! Сьто тут пьо тебя, папоська? – дергала его за рукав Сашенька. -Потитай! Слева от шута красовалось небольшое стихотворение, и, откашлявшись, Миха начал его читать – по возможности с выражением. «Пыльный камин, свечи дымят. Полночь. Опять дети не спят. Вьюга хрипит, воет метель, Стынет давно наша постель. Дети дрожат, сжавшись в углу, Танец теней спит на полу. Еле дыша, дети сидят. Снегом одет, скрылся закат. Дети одни. Чьи-то шаги, Стон или плач? Вздохи пурги. Гаснет огонь, выползла тьма, А за окном пляшет зима. Ближе шаги, тень у дверей, Страх ворвался в души детей. «Мама!» - кричат в голос они. Сами зажглись в доме огни. «Детки мои, - шепчет им тень, - Ранит меня солнечный день. К вам по ночам буду ходить, Крест лишь меня сможет убить». Дети в слезах сняли кресты, Пела им тень песнь темноты. Мать их в земле стыла сырой…» Сказку шута слушал король. Сашенька в ужасе уставилась на отца. Вряд ли она хоть что-то поняла из прочитанного, но и этого ей хватило, чтобы насмерть перепугаться, стрющиться и тут же расплакаться. - Да кто такую жуть в детских книжках публикует? – возмутился Михаил, отлистал в самый конец книги. Так и есть, это он облажался, купил ребенку книгу с маркировкой 12+, а теперь корит издателей. - Автор стихов и художник А. Князев. Хм, так вот, как тебя звали, студентик, - скривился Горшок. – А ты таки неплохую карьеру себе сделал, молодец. Так вот, каким ты меня видишь – шутом, плетущим своему королю жуткие байки, - на мгновение задумался, нахмурился. – Полная чушь, - и захлопнул книжку, убирая ее на полку. Достанет, когда Сашенька подрастет. Лет через восемь, значит. Пусть сама читает эти байки из склепа, дети любят страшилки. Укрыл дочку одеялом и тихонько вышел из комнаты. Завтра этот дурацкий сорокалетний юбилей. Балу уговорил отыграть его в 16 тоннах, а, значит, с утра на самолет в Москву. Надо еще выспаться.* * *
Впервые все из теней, наконец, выжили, пусть даже и такой большой ценой. Можно долго рассуждать о том, а действительно ли жизнь – величайшая в мире ценность, но этим занимаются обычно те, кто не смотрел в пустые мертвые глаза самого близкого человека. Пусть лучше никогда не будет чертового Короля и шута, чем случится пресловутое 19 июля. Мы с тенями прекрасно поработали, но мне еще предстояло ничего не испортить и в дальнейшем. Я мало что знал о прошлом шута, поэтому действовать пришлось аккуратно. Для начала я скакнул во времена нашей с ним горячей дружбы, где я активно расспросил его на предмет родителей и места рождения. Отвечал он неохотно, но в целом этой информации мне хватило, чтобы в следующий же прыжок попасть четко в нужное время и быстро отыскать роженицу. Младенцу на тот момент был всего день: я не хотел, чтобы мать сильно привыкала. Да и, насколько мне было известно, у нее уже было двое детей, и после шута родится еще четверо. Скучать матери не придется. Я прокрался в дом ночью, с трудом отыскал нужную комнату, схватил из колыбели ребенка прямо с одеяльцем и выпрыгнул в окно. Затем крутанул стрелки часов. Как только мы с малышом пришли в себя, и я осмотрелся, то понял, что расчеты все же несколько подвели меня: вернулся я не в свое время, хотя точно пока и не понял, какой именно на дворе был год. Вероятно, эти погрешности в расчетах придется учитывать в дальнейшем при прыжках во времени вдвоем и еще немного доработать маятник. Тут же прыгать еще раз я не стал: во-первых, младенец мог не перенести двух прыжков подряд, да и для расчетов необходимо было понять, где и когда я нахожусь. Ощутив себя в шкуре Альбера, я решил не ударять лицом в канализационные стоки и достойно повторить в некотором роде подвиг своего друга. Ребенок заходился диким плачем, и для начала мне нужно было хотя бы найти ночлег. Вынырнул я где-то среди гладко стриженных газонов и красивых розовых кустов и мог только надеяться, что это не частные владения, и меня не начнут травить собаками. Вдалеке виднелось какое-то высокое здание, и мне ничего не оставалось, кроме как пойти прямо к нему. По мощеным дорожкам, ведущим к крыльцу, сновали фигурки в белом, державшие за руку детей. Вероятно, меня постигла поразительная удача, и я попал прямиком в больницу, где малышу смогут обеспечить должный уход: он прибыл сюда из далекого прошлого, не приспособлен к нашим болезням, да и своих мог приволочь на хвосте. Я поймал за руку одну из медсестер и уточнил, что это за больница и сколько стоит получить здесь консультацию касательно здоровья новорожденного. Я не стал врать, что это мой сын: может получиться так, что мне придется здесь же и оставить своего шута, и в таком случае у персонала возникнет меньше вопросов. Сестра подняла брови и несколько высокомерно покачала головой: - Это не больница, сэр. Это частный детский приют для богатых наследников больших состояний, у которых не осталось опекунов. Вы хотите передать нам на попечение своего младенца? – и презрительно осмотрела меня с ног до головы, совершенно очевидно сомневаясь в моей финансовой состоятельности. Я не знал о существовании подобных заведений в своей стране, поэтому закономерно предположил, что попал в недалекое будущее, а потому осторожно поинтересовался: - В какую сумму мне обойдется его содержание? - Двадцать золотых в неделю, сто пятьдесят за три месяца, пятьсот за год, - и посмотрела на меня с вызовом, ожидая, вероятно, что я схвачусь за сердце, услышав эти суммы. Однако, меня они, напротив, смутили: я ожидал куда большего, вот у меня невольно и вырвалось: - Так мало? Я готов сразу оплатить три месяца вперед. Но при этом сохранить опекунство над ребенком и в любой момент иметь возможность забрать его. Это же возможно? Ребенка приняли, обещали в ближайшие дни провести полный осмотр и дать отчет о состоянии здоровья примерно через неделю, когда и планировалось подписать договор, согласно которому при условии неоплаты малыш будет передан в бесплатный городской приют – с клопами, тараканами, крысами и жестоким вечно пьяным персоналом. Надо сказать, меня очень хорошо замотивировали вернуться вовремя, а не оставить шута прямо там в надежде, что его все-таки пожалеют. Не то там было заведение, чтобы жалеть кого попало, да и малыша я взял под свою ответственность, сам и должен был разбираться со всеми проблемами. Благо, хотя бы сейчас проблем с деньгами у меня не было. Я сказался приезжим и попросил совета, где бы мне остановиться на эту неделю. Уже знакомая мне медсестра поселила меня у своей родни, живущей как раз неподалеку от приюта, и уже на следующий день из утренних газет я установил год, в котором очутился. И это все же оказалось проклятое прошлое: за двадцать пять лет до нашей веселой гулянки в доме вдовы Леонеску. Я решил пока не предпринимать резких движений, дождаться вердикта врачей, а там спокойно подыскать своему шуту достойных родителей, и, если таковых не отыщется, то, как и планировал ранее, рвануть в будущее к Хельге: возможно, она сама возьмется его воспитывать или поможет мне пристроить младенца в тамошний общий дом – в будущем денег с меня за это не потребуют. Я аккуратно расспросил хозяев комнаты, где я временно остановился, на предмет бездетных пар, те лишь пожимали плечами. Вероятно, мне придется непросто. Спустя неделю в поисках возможных родителей я не продвинулся ни на йоту, поэтому уже готов был отправляться к Хельге. Я отдал деньги за неделю, что шут мой провел в приюте, однако, главный врач предложил мне все же для начала изучить бумаги, а потом принимать решение. - Вы не дали ребенку имени, поэтому нам пришлось присвоить его самостоятельно, - сходу начал он. – Разумеется, в вашем праве сменить его, для этого мы готовы внести правки в свидетельство о рождении, которое нам также пришлось оформить самостоятельно. Эту услугу вам тоже следует оплатить. Я с готовностью кивал, прося лишь озвучить сумму. Вся эта процедура с бумагами виделась мне теперь ненужной проволокой. Я, конечно, мог просто убежать с ребенком, но того пока оставили в палате. Не мог же я прорываться туда с боем. - Вот, подпишите договор, акт, согласие на выдачу нам указанной суммы. Вы уверены, что хотите забрать ребенка? - Да, я, кажется, определился с его опекунами. В приюте больше нет необходимости. Так как вы, говорите, назвали его? - Адель. Красивое имя, правда ведь? Так звали мою мать, вот я и… - Как?! – не дал я ему договорить. – Но ведь это же мальчик… - я вообще перестал хоть что-либо понимать в происходящем и лишь глупо моргал, переводя взгляд с упитанной физиономии главврача на бумаги, в которых каллиграфически было выведено: «Передача на попечение приюта младенца женского пола, имя – АДЕЛЬ», и обратно. – Здесь, вероятно, какая-то ошибка… - Никакой ошибки, сэр. Впрочем, мы ведь всегда можем проверить, так? Пойдемте к вашему малышу. Я и сам не помнил, как дошел до палаты. Даже если они реально ошиблись, спутали моего шута с какой-то другой девочкой, то почему назвали ее именно Адель? И откуда она вообще, черт побери, взялась? В палате лежали три одинаково розовых и беспрестанно хнычущих младенца. Главврач предоставил мне право самостоятельно определить, какой из них мой, что далось мне с некоторым трудом: за те минуты, что я провел с новорожденным на руках, я толком и не успел его разглядеть. Запомнились только светленькие волосенки на макушке да сморщенные кулачки. Да и остальные двое были все же несколько крупнее, им явно было куда больше, чем несколько дней от роду. Один так и вовсе выглядел крепким темноволосым бутузом. А вот тот, что лежал у окна, и вправду походил на моего. Я протянул к нему руки, и главврач довольно закивал: - Все верно. Девочка Адель. Если имя вам не по душе, мы можем его изменить, либо самостоятельно обратитесь в бюро… - Девочка?! – я принялся лихорадочно разворачивать щурившегося от яркого света младенца, все еще подозревая какую-то ошибку или обман. Но спустя несколько секунд убедился в том, что передо мной и вправду лежала девочка. На меня обрушилось сразу несколько вопросов: я ошибся с младенцем и случайно заглянул в другой дом, а шут мой продолжает лежать в люльке, не подозревая о своей грядущей гибели? А случится ли эта гибель вообще, если из прошлого изъяли ее причину – короля, то есть меня? Не скрывал ли шут от меня свой истинный пол, и если так, то для чего он все эти годы жил в обмане? При любом раскладе выходило так, что младенец этот, пусть даже и выкраденный по ошибке, оказывался моей Аделью: сходились даты, сходилось даже место ее взросления – приют, о котором говорить она не любила. Ведь, не получив оплаты, данное прелестное заведение отправляло младенцев в городскую живодерню, где и выросла в итоге моя циркачка. Да и эти светлые волосы… У шута они, впрочем, были рыжими. Красил? Или все же я ошибся с младенцем? Сейчас мне необходимо было собраться с духом, прекратить задаваться вопросами, что там с шутом, а, раз уж так вышло, закончить вопрос с Аделью. Ведь все равно же я планировал рано или поздно заняться и ее судьбой. Значит, сначала я отправлю к Хельге именно ее. Моя добрая безотказная супруга непременно поможет мне найти приют для своей же…соперницы? Впрочем, ей будет совсем необязательно узнавать какие-либо подробности. Я что-нибудь обязательно придумаю, а она поймет – как понимала всегда прежде. Адель оказалась совершенно здоровой. Кожа, правда, кое-где воспалена, но за неделю ее успели подлечить, а меня это волновало менее всего: следующий прыжок мог поранить ее еще пуще предыдущего, с этим приходилось считаться и не слишком-то привередничать. Я поспешно поблагодарил главврача и прочий персонал, более ничем не выдав своего удивления: еще не хватало, чтобы ребенка у меня изъяли до выяснения всех обстоятельств. Впрочем, звонкая золотая монета стала самым развернутым ответом на все вероятные вопросы, и я поспешно ретировался подальше от этого места, чтобы спокойно рассчитать следующий прыжок. Однако, и этого у меня не вышло: у давешней медсестры возникли все же некоторые подозрения на мой счет, наверняка подкрепленные науськиванием пресловутой родни. Я хоть и вел себя тише воды ниже травы, но все равно показался им человеком странным. Что, конечно, не удивительно, учитывая мой внешний вид. И за спиной своей я буквально сразу же услышал поспешные шаги, а вслед за тем и голос: - Сэр, постойте! Для начала я не хотел нарываться на грубость, смиренно остановился и решил выслушать, что она хочет мне предъявить. - Сэр, мы полагаем, это не ваш ребенок. Вы не дали ему имени, у вас не было на него никаких бумаг. Есть подозрение, что вы его выкрали, а поэтому дело должно быть передано жандармерии… Едва услышав эти слова, я принялся поспешно крутить стрелки, наплевав на точные расчеты: мне второй раз пришлось удирать без оглядки в поисках спокойного пристанища для нас с Аделью. Отмотал я вперед довольно далеко и теперь уже был точно уверен, что мы оказались в будущем, куда я изначально и хотел отправить моего шута, так внезапно оказавшегося моей же циркачкой. По рассказам Хельги, там существовала прекрасная отлаженная система опеки и усыновления, все дети обретали любящих родителей, либо выращивались в общем доме, как когда-то произошло и с самой Хельгой, поэтому что шут, что Адель от перемещения только выиграют: попадут в технологичный мир и не будут вынуждены скитаться, кое-как зарабатывая на пропитание. Ведь не просто же так шут не желал вспоминать собственных родителей – наверняка и детство его было не столь приятным, раз он упомянул о месте своего рождения только под моим хоть и мягким, но все же нажимом. Я отметил про себя, что мне все же придется вернуться к нему еще раз, чтобы выяснить, была ли это моя ошибка или намеренная ложь с его, точнее, получается, что теперь уже ее, стороны. До того момента я предпочел думать, что чудесным образом все случилось так, как случилось. С временем я, конечно, не рассчитал, поскольку, удирая, прыгал наугад. Я планировал отправить младенца во времена уже взрослой Хельги и воспользоваться ее советами и посильной помощью при передаче ребенка в опеку, но, когда совершаешь временные прыжки на столь большие промежутки, ошибки при расчетах просто неизбежны. Мне еще только предстоит модернизировать циферблат, чтобы не было нужды в стрелках. Возможно, это станет осуществимым в ближайшие десятилетия, и желаемую дату можно будет просто руками набирать с помощью каких-нибудь механических кнопок, либо задавать ее заранее на случай таких вот внезапных побегов. По крайней мере, по словам Хельги, над этим уже ведется работа в ее времени, впрочем, судя по тому, что за прошедшие 75 лет ученые так и не продвинулись в этом вопросе, дорабатывать машину времени придется все равно мне одного. Сейчас же у меня в доступе были пока только стрелки. Шута и его исторический отрезок я посещал столько раз, что мог вслепую определить, сколько раз прокрутить стрелки, чтобы оказаться в нужном времени, да и, кроме всего прочего, в тех эпизодах я не спешил, а тут прекрасно понял суетливость и ошибки Альбера: младенец возился и пищал, почуяв чужого. Если он раскричится, медсестра и без того насторожившаяся вызовет охрану и поставит крест на моей задумке. Да и, откровенно признаться, я не шибко и стремился попасть сразу в нужное время. Мне бы только какой-нибудь спокойный период, чтобы сесть и как следует все рассчитать без постоянно заглядывавших за плечо чужаков. Хотя вряд ли я мог получить покой в большом городе будущего, куда так стремился попасть: меня едва не сбила с ног огромная самодвижущаяся машина, и только окрик ее водителя позволил мне вовремя отскочить. В руках моих верещал испуганный младенец, а мне еще предстояло выяснить точный год, и я двинулся прямиком в библиотеку в надежде, что Хельга уже работает там. Или еще работает. О последнем я и думать не хотел, однако, необходимо было просчитать все возможные исходы. Библиотека стояла на прежнем месте, однако, ни о какой Хельге там и не слыхивали. Я уточнил, как пройти в центр опеки, и, получив ответ, решил закончить с прыжками. В конце концов, не столь важно было, воспитает мою циркачку именно Хельга или кто-то другой, раньше это будет или позднее. Она уже в будущем, она уже спасена. И, вероятно, чем дальше она окажется от моей персоны, тем лучше. С Хельгой мы так или иначе повязаны навечно, так что, не нужно Адели становиться частью моей семьи, это для нее всегда слишком плохо заканчивалось. Общие дома уже существовали, а, значит, она будет в хороших руках. Заведение это на окраине Лурда будущего выглядело каким-то уж совершенно фантастически даже с учетом всех моих модернизированных изобретений. Стены были точно зеркальными, окна занимали все пространство от пола до потолка, ступени лестницы двигались сами, вознося тебя наверх, где внутри встречал вежливый и улыбчивый персонал. Я кое-как промямлил, что спас младенца из рук бандитов, и теперь не знаю, как быть. Меня тут же проводили в просторную комнату, куда через некоторое время подошел высокий молодой мужчина, еще раз уточнил у меня детали произошедшего. Самым правильным, наверное, было бы сбежать, ничего не объясняя, но мне все же хотелось лично удостовериться, что с Аделью все будет в порядке, и я еще раз изложил свою придуманную на ходу версию. Врач явно был готов поставить ее под сомнение, но уличить меня во лжи у него бы вряд ли вышло: истинных родителей Адели найти у него уж точно не получится. Поэтому ему пришлось довольствоваться моими россказнями, а потом, взяв ребенка на руки, уйти с ней в лабораторию, пообещав вернуться в течение часа с результатами анализов. Надо сказать, за прошедшие годы медицина сильно скакнула вперед: в прошлый раз я ждал целую неделю, чтобы получить вердикт. Впрочем, ничего нового я не узнал и на этот раз: абсолютно здоровая девочка за исключением небольших ожогов, которые, впрочем, легко поддаются лечению. - Вероятно, бандиты не успели заметно ее покалечить, - усмехнулся врач. Возможно, он уже додумал, что я таким образом пытаюсь избавиться от собственной дочери. Что ж, мне до этого нет никакого дела, скоро я навсегда покину эту эпоху. – Вы, разумеется, можете оставить ее здесь. Кстати, у нее есть имя? Или нам присвоить свое? - Мне всегда нравилось имя Адель, - нашелся я. - Ну да, - закивал врач. – Думаю, именно так мы ее и назовем. Будут ли какие-то еще пожелания или вопросы? Меня так и подмывало спросить, какой сейчас год, чтобы хоть примерно понимать, в какой период возвращаться, если вдруг захочу снова увидеть ее. Но решил все же выяснить этот вопрос за пределами центра попечения, поэтому я лишь покачал головой, в последний раз посмотрел на мою будущую – или теперь уже, наверное, бывшую циркачку – развернулся и ушел. Я немного побродил по городу в поисках чего-то вроде газетного киоска. Потом мимо меня чудесным образом пролетел механический разносчик, однако, отказался выдавать мне прессу без оплаты, а здешних денег у меня не было. Тогда я решил действовать хитрее и вновь отправился в библиотеку. Снова спросил про Хельгу, уверяя тамошнюю пожилую библиотекаршу, что когда-то с той девицей у меня был страстный роман, но мы расстались не слишком хорошо, и мне хотелось бы повиниться. Кажется, история ее растрогала, но она все равно уверяла, что ничего не знает ни о какой Хельге, она работает тут всю жизнь – вот уже лет 35 кряду. Может быть, я спутал библиотеку? Вероятно, меня унесло в совсем уж какое-то далекое будущее, где уже и не помнят о моей жене. - Я читал ей наизусть Шиллера, - не унимался я. – У вас же осталось хоть что-нибудь в бумаге? – уточнил я, вспомнив о тех механических книгах, что когда-то демонстрировала мне Хельга. - О, ну разумеется. Мы еще не перешли полностью на механизмы, пока только пробуем это новое изобретение. Я насторожился, но все же дождался, пока она выдала мне томик Шиллера, прежде чем задал свой следующий вопрос: - Какое роскошное издание! Наверняка отпечатано еще в прежние времена? – и принялся гладить бархатную обложку, намеренно не заглядывая пока под нее. - Думаю, лет 50 назад. Да вы и сами можете проверить. Какой там год указан? – она глянула краем глаза и закивала. – Ну точно, 52 года назад. Раритет. Скоро таких изданий вовсе не останется, а им подобные уберут в музей под стекло. Везде будут царствовать механизмы! – вздыхала библиотекарша, а я тем временем лихорадочно считал. Кажется, на этот раз я очутился в будущем лет за двадцать пять до своего прежнего знакомства с Хельгой. Немудрено, что дама ничего о ней не знала: жена моя скорее всего к настоящему дню еще даже и не родилась. Я поблагодарил библиотекаршу за милую беседу и ретировался. Я несколько сожалел, что не увижу Хельгу, хотя очень на это рассчитывал, но совершать еще один прыжок, чтобы потом все равно возвращаться домой, мне категорически не хотелось. Я нуждался в отдыхе и устал от бесконечных приключений. Тем более, что предстояло мне их еще немало. Я вернулся домой, ощущая жжение в районе груди слева. Альбер помог мне встать и добраться до постели, затем принялся обрабатывать мазью новое клеймо – кроваво-красную букву А, вспухшую у меня над левым соском. Как же поразительно точно неведомые силы схватывали суть произошедшего во время прыжка! А я никогда прежде и не давал себе труда задуматься, откуда берутся эти клейма, кто их придумывает, почему они вообще появляются. Вероятно, чтобы понять это, требуется проникнуть еще глубже в структуру времени, а не остановиться лишь на первой примитивной машине, перемещающей тебя взад и вперед. Александра принесла горячий бульон. А потом я отрубился и проспал почти целые сутки. Рассказывать подробности своего путешествия я пока не стал, поскольку и сам толком не знал, с чем столкнулся. Мне не хватало данных, поэтому спустя уже неделю втайне от аптекаря и Александры я снова скакнул во времена моего шута – как раз в период нашего знакомства. Мне хотелось понять, ошибся я или оказался жертвой странного розыгрыша. Но сколько я ни ходил знакомыми тропами, сколько ни расспрашивал знакомых менестрелей, никто ничего мне не мог сообщить о том шуте, словно никогда его и не существовало. Я называл фамилию его родителей – ту, что когда-то слышал от него лично – Дюк, но вспомнил таких всего один бродячий музыкант. В семье Дюков было шестеро детей, ни одного рыжеволосого. Да и не в кого там быть рыжеволосым, таких даже среди соседей не водилось. И, конечно же, ни одного шута, все вполне добропорядочные граждане. Про них, впрочем, ходили странные, даже жутковатые слухи, что они избавились от одного из своих детей – девочки. То ли мать заспала ее во сне, то ли на тот момент они не могли прокормить лишний рот. Все шептались, что младенца утопили в пруду, сама же мать долго отнекивалась, и лишь когда история дошла до жандармерии, заявила, что ребенок у нее пропал. Вероятно, его похитил сам сатана или, наоборот, забрали на небо ангелы. Ей даже не успели дать имени. Я довольно стойко выслушал эту историю, стараясь не делать изумленное лицо, и продолжил расспросы, уточняя, может ли такое быть, чтобы девица переодевалась в мужскую одежду, красила волосы и путешествовала по стране, выдавая себя за юношу. Менестрели лишь жали плечами. Кажется, один раз они сталкивались с чем-то подобным, но причин себе так и не уяснили. Впрочем, с одним из них путешествовала и его молодая супруга, и вот она-то как раз раскричалась, возмущенная твердолобостью всей этой мужской ватаги: - Да откуда вам знать, дьяволово вы отродье, как тяжело живется женщине в наше время! – и погрозила кулаком моментально притихшему мужу. – Вы живете тут себе и в ус не дуете, а я меж тем всех вас обстирываю и кормлю, и при этом считается, что именно я нахожусь на вашем попечении, а никак не наоборот! А вы попробуйте, купите услуги прачки и поварихи, и я посмотрю, сможете ли вы их себе позволить за ваши-то жалкие гроши, на которые мы можем покупать одну только тухлую капусту и хрящи вместо мяса! И коли девчонки занимаются подобным, так на то у них, разумеется, свои причины имеются. Вы, мужланы, и пройти спокойно мимо юбки не можете. А если девица чуть симпатичнее каланчи, так ей от вас вовек не отвязаться. Как ей спастись от бесконечных домогательств? Только притвориться одной из вас. А она, может, выступать хочет – петь, рисовать, играть в театре, писать стихи. Только кто все это воспримет всерьез от какой-то юбочницы, так ведь? Вот и приходится натягивать на себя штаны и выдавать себя за парня, лишь бы к ней начали относиться уважительно. И если такие девчонки существуют, я горжусь ими! Благодаря таким, как они, когда-нибудь в будущем с женщинами начнут уже, наконец, считаться! Ну что ты вылупился, тупица ты! Иди разжигай костер, я уху варить буду, - и изо всех сил заехала крупной сильной ладонью по спине своего суженого, всем своим видом демонстрируя собственное покорное рабское положение в семье. В следующее же мгновение я прокрутил стрелки вперед, узнав здесь вполне достаточно. Мне хотелось еще хоть ненадолго увидеть своего шута, свою Адель – призрачное рыжеволосое – пусть и крашеное - существо, преследовавшее меня почти всю мою жизнь. Я лишь хотел убедиться, что с ней все в порядке, что мне все-таки удалось ее спасти. А потому отправился прямиком во времена Хельги и нашей дочери – спустя двадцать пять лет после помещения Адели в общий дом. Наверняка там хранились архивы, и они смогут сообщить мне, где проживает их бывшая воспитанница. Персонал в центре уже сменился, я не узнал никого, но все с готовностью шли мне навстречу. Точной даты я назвать, разумеется, не мог, но год и месяц обозначил. Архивы центра давно были механизированы, для поиска сотрудница набирала комбинацию кнопок, а потом долго рылась в нагромождении металлических пластин. - Вы правы, двадцать пять лет назад к нам и вправду поступил младенец – девочка по имени Адель. Однако, в первые же дни ее пребывания в центре ей были выданы новые документы. Дело в том, что человек, передавший ее нам, не являлся ей кровным родственником, - она подняла на меня взгляд, словно догадываясь о чем-то. – И с тех пор он так ни разу и не зашел поинтересоваться судьбой ребенка. Имя Адели было изменено, поскольку в тот момент у нас уже проживало несколько девочек с таким именем. Видите ли, в последние годы оно стало весьма популярно благодаря имени той великой циркачки, в честь которой назван один из переулков. Мы решили, что еще одна Адель вызовет ненужную путаницу, и назвали ее более редким, но не менее красивым именем – Хельга. Я замер. В повисшей тишине, казалось, слышно было, как ресницы мои шумно ударялись друг об друга, как мчится кровь в моих жилах, как медленно шевелятся мысли в моем насквозь проржавевшем мозгу. - Вы ведь… можете дать мне ее… адрес? – едва сумел выдавить я. - В этом нет необходимости, ее в нашем городе знают многие. Она работает в Мехакнижной.