Очередная зима вновь надолго запирает меня в стенах моей берлоги. Зимой я редко выглядываю за дверь, все больше для пополнения запасов да и то стараюсь доплатить торговцам, чтобы они принесли мне все домой. Правда, сейчас в средствах я весьма стеснен. Прежде удавалось хоть иногда продавать изобретения, в последние же месяцы городские власти совсем не заинтересованы ни в отоплении домов, ни в душевой системе леек. С куполом история вообще застопорилась: на такой огромный проект нужны немыслимые средства. Мне бы хоть самоходный плащ доработать, я и тем буду счастлив.
Аптекарь обещал подыскать мне покупателя среди богатых жителей Лурда, но те предложили совершенно нелепые суммы. Мне едва хватило бы на месяц существования и это при том, что на работу над отоплением у меня ушло больше года! Ну что ж, пусть греются каминами и бутылками с горячей водой. Нынче на материк занесло особенно свирепую инфлюэнцу, аптекарь мой радостно потирает руки: продажа порошков с каждым днем набирает обороты. Ну, мне не грозит хотя бы этот вирус.
Сначала я отапливал свой дом с помощью металлических труб с горячей водой. Эффективно, но слишком уж громоздко плюс трубы быстро ржавеют, их пришлось бы часто менять. Потом мне пришла в голову куда более интересная идея, для реализации которой, впрочем, мне потребовалось перекроить буквально все стены своего довольно старого жилища, чтобы в итоге нагревались и отдавали тепло внутрь именно они, а не недолговечные трубы. Дому было никак не меньше трехсот лет. И заполучил я его во владение совершенно непостижимым образом.
Моя собственная родня никак не могла обладать подобным роскошным жильем, и свою первую лабораторию я построил в жалкой лачуге, доставшейся мне от родителей. Из нее же и начал прыгать назад во времени. И только знакомство с Физой навсегда изменило мою жизнь. Когда я смирился с тем, что не смогу да и, собственно, уже даже не хочу ее спасти, когда раны на теле затянулись, и я готов уже был работать дальше, ко мне в дверь постучался странного вида господин. Такие обычно не захаживали в дом к нищим изобретателям. Выглядел он чересчур представительно и носил до того чистый и отутюженный костюм, будто только что сошел с витрины портняжной мастерской, не успев словить на себя ни пылинки. На удивление высокий цилиндр задел дверной косяк, и господин скривился, но все же заставил себя сделать шаг вперед и войти в мое грязное и убогое обиталище.
- Чем обязан? – растерянно пробормотал я и покорно отошел в сторону, не смея преградить дорогу явно ошибшемуся домом незнакомцу.
- По поводу завещания мадам Физалии Кроше.
В первые секунды я не понял, о ком идет речь, и только лишь уверился, что нотариус этот явно ошибся домом, но тот вдруг назвал меня по имени.
- Доктор Майхель – это ведь вы?
Я молча кивнул, по-прежнему не понимая, какое имею ко всему этому отношение.
- Дело в том, что покойная мадам Кроше в своем завещании указала вас своим единственным наследником. Вам достается усадьба по улице…
- Постойте, - перебил его я. – Здесь явно какая-то ошибка. Я не знаю никакой мадам Кроше. С чего бы вдруг ей оставлять свой дом незнакомому человеку? Может быть, фамилия лишь похожа на мою? Может, там описка?
- Доктор Майхель, никакой описки. За прошедшие с момента составления завещания триста лет его хранили у себя множество нотариусов, получивших вполне четкие инструкции…
- Погодите, - снова встрял я, - триста лет?!
Тень понимания мелькнула на задворках моего сознания, но я все еще не в состоянии был до конца поверить в случившееся.
- Мадам Кроше оставила завещание, согласно которому все ее имущество, состоящее в двухэтажной усадьбе на улице Божоле, переходит в вашу собственность. Кроме того, в наследство вам также была оставлена солидная сумма денег, которая, впрочем, пошла на ремонт и поддержание усадьбы в жилом состоянии на протяжении трех веков.
- Ее наследство оставалось бесхозным триста лет?! Бред какой-то, - не мог поверить я. – Откуда она вообще узнала о моем существовании? А распорядители завещанием, они-то почему приняли ее слова на веру и принялись исполнять его? Что за несусветная глупость?!
- Доктор Майхель, дело в том, что богатые люди как правило не без причуд. Нотариусы в своей практике не раз сталкивались с пожеланием передать все свое состояние в собственность неким несуществующим личностям лишь потому, что завещателям нравилось то или иное сочетание имени и фамилии или внешность. У меня, например, лежит и ждет своего часа довольно приличная шкатулка с драгоценностями, которую я или мой преемник должен будет вручить голубоглазой брюнетке по имени Эльза Миннинг. И все потому, что завещатель когда-то был влюблен в точно такую же барышню, но она имела неосторожность погибнуть в расцвете лет.
- Бессмыслица какая… Как же вы ее отыщете?
- Разумеется, завещатель оставляет приличную сумму на подобные расходы. На нас работает целый штат сыщиков. Думаете, а как мы нашли, например, вас? Тут задачка была посложнее этой Эльзы. У нас имелось только имя – Майхель, род деятельности – изобретатель, ну и пара слов о внешности – яркая, неординарная – всклокоченные волосы, плащ, отметины на коже. Нам пришлось попотеть, прежде чем мы нашли вас, а затем и убедились, что вы именно тот, кто и указан был в завещании. Можете быть совершенно спокойны, теперь усадьба мадам Кроше принадлежит вам по праву.
- Да я и не нервничал, - я в недоумении развел руками.
Разумеется, к тому моменту я уже понял, что речь шла о Физе. Конечно же, о моем существовании в будущем знать она не могла. Надеялась только, что я все же переживу ее и хоть что-то смогу получить в благодарность за попытку освободить ее. Ума не приложу, когда она успела провернуть эту историю с нотариусом и завещанием. Да и, полагаю, муж ее не раз пытался оспорить ту сомнительную бумагу. Но, судя по тому, что дом таки достиг своего владельца во времени, нотариусы ту битву выдержали. Я был просто поражен, но и благодарен, разумеется. Сквозь века моя первая возлюбленная помогла мне обрести почву под ногами и решить хотя бы одну серьезную проблему в моей жизни – нормальное жилье.
Выходило так, что своим женщинам я приносил только боль и смерть, но каждая из них при этом неизменно награждала меня за собственные же страдания – домом, ребенком и, наконец, любовью. А у меня никак не получалось подарить счастье ни одной из них.
Поэтому, в конце концов, я решил поставить точку. Часы были разбиты, все мосты назад - сожжены. Аптекарь мой, тоже уставший от бесконечного проживания смерти своей дочери, поступил подобно мне, и мы оба в каком-то смысле начали жизнь заново – после многих месяцев и даже в моем случае лет проживания в прошлом. Я жалел об одном только шуте, но все же верил, что его служба при дворе позволит ему не думать о нашей дружбе, не вспоминать о нелепом пришельце из будущего.
Я не собирался намеренно бегать за другими женщинами, чтобы выбить клин клином. Первым делом мне нужно было обрести стабильный источник дохода, потому что, если вдруг выйдет так, что какая-нибудь барышня согласится скрасить мое одиночество, я не должен буду портить жизнь ей и нашему ребенку, как уже однажды испортил Хельге. Аптекарь поддержал меня в этом стремлении, и мы решили активно заняться продажей моих изобретений – властям или местным городским богачам. Раньше я не особенно к этому стремился, обо мне мало кто знал, да и то больше по воображариуму, который теперь я убрал в дальний угол. Я больше не хотел знать, как высмеивают мою жизнь тени. Я хотел, в конце концов, просто жить эту жизнь, а не наблюдать за ней со стороны.
Первым делом мы составили список того, что могло бы заинтересовать владельцев толстых кошельков. Душ, система отопления и охлаждения, самодвижущаяся машина, многофункциональный плащ, механическая рука, помогающая на кухне, динамо-машина, наконец. Воображариум я решил оставить пока при себе, а часы были уничтожены, но и оставшихся пунктов в списке вполне хватало, чтобы озолотиться. Аптекарь порекомендовал мне на каждый сделать нечто вроде демонстрационной модели – яркой, красивой и не слишком большой, затем нарисовать несколько плакатов, а сам он обещал помочь в оббивании порогов.
Так и начался один из самых спокойных периодов моей жизни, о котором я всегда буду вспоминать с теплом и даже легким оттенком ностальгии. Еще никогда существование мое не было настолько стабильным, понятным и гармоничным. Я вставал утром, сытно завтракал (аптекарю была обещана солидная доля с продаж, а потому он взялся обеспечивать меня на первых порах подготовки) и приступал к работе. На создание красивой модели каждого изобретения ушла в целом не одна неделя. Потом необходимо было и себя привести в порядок, чтобы не предстать перед будущими покупателями безумным грязным оборванцем. Свои взлохмаченные волосы я начал регулярно мыть, расчесывать и по-прежнему ставить иглами – теперь потому, что это стало в некотором роде моей визитной карточкой. Прежде же это происходило зачастую помимо моей воли – грязные нечесаные лохмы сами сваливались в подобие нелепых игл. Разумеется, сейчас они выглядели куда опрятнее, особенно в сочетании с невообразимым плащом.
Реклама и поиск покупателей легли исключительно на плечи моего приятеля, что нимало его не утрудило. У него имелась богатая клиентская база, наработанная за годы составления рецептур зачастую в обход врачебных запретов или рекомендаций, среди них имелись и весьма состоятельные люди, и государственные чины. Поэтому к тому моменту, как я закончил с образцами, уже несколько покупателей ждали демонстрации моих приборов.
Самодвижущуюся машину я продал практически сразу. Один из министров поначалу прислал своего поверенного, а затем не выдержал и явился лично. Обещал построить завод по производству таких машин и назначить меня ведущим конструктором. Выпрашивал также и патент, но ими я пока торговать не решился: чтобы кто-то другой потом десятилетиями зарабатывал на моих трудах? На такое я пойду только в случае крайней нужды.
Механическую руку купил шеф-повар одного из самых дорогих ресторанов города. У него аж глаза загорелись, когда он осознал, сколько он сэкономит на поварятах и посудомойках, и, не торгуясь, сразу же выписал чек на запрошенную нами сумму.
Как ни странно, сложнее всех оказалось с системой леек: никто не был готов платить лишние деньги за удобство, которое вполне достигалось с помощью слуг или примитивных приспособлений. Аптекарь старался изо всех сил, до предела напрягая свое красноречие, я провел несколько демонстраций, но никто даже не начал торговаться. Плащ тоже не желали покупать, хотя к тому времени самоходная модель была уже готова. Мы оказались в тупике, однако же, на тот момент успели уже прилично подзаработать, и на этом можно было бы и остановиться. Но аптекарь все не сдавался, таскал меня по клиентам так, что я, наконец, уже даже перестал как следует приводить себя в порядок, уверенный, что и на этот раз ничего не выйдет.
Очередной нитью, как мне тогда казалось, ведущей в никуда, стала уже зрелая вдова – мадам Леонеску. Супруг ее был одним из пациентов моего аптекаря, который под конец уже вместо докторов консультировал его, и, возможно, во многом именно благодаря нему государственный муж тот прожил чуть дольше положенного. Мадам Леонеску считала себя премного обязанной моему приятелю, а потому без долгих уговоров согласилась посмотреть мои изобретения – сразу все, что оставались непроданными. Я захватил с собой только лейки, в плащ облачился сам – на случай, если он все-таки ее привлечет. Системой отопления и охлаждения уже заинтересовалось одно высокопоставленное лицо и пока поспешно собирало деньги на ее приобретение, поэтому к новой покупательнице я шел вполне спокойным: самые крупные и денежные свои работы я уже продал.
Аптекарь в тот день не мог меня сопровождать: очередная эпидемия инфлюэнцы скосила полгорода, и к нему за порошками выстроилась невиданных размеров очередь. Но с готовой покупательницей я мог разобраться и самостоятельно. Тем более, что она давно уже была обо мне наслышана и только безумно обрадовалась, что у нее появилась, наконец, возможность приобрести хоть что-то из моего арсенала.
Дом Леонеску на удивление блистал запредельной роскошью. Мне стало даже как-то стыдно, что перед визитом я не привел себя в порядок: судя по рекомендациям аптекаря, покупательница была очень заинтересована, но таких и до нее хватало, и я уже отчаялся продать лейки. Я стоял перед трехэтажной усадьбой внушительных размеров: архитектор явно постарался угодить придирчивому заказчику, и дом этот выделялся красотой и богатством на фоне всех остальных строений нашего города. Я заприметил его уже очень давно и даже иногда приходил полюбоваться на причудливое сплетение форм и стилей: ну, где еще увидишь слившиеся воедино ампир и барокко, классицизм и готику? На первый взгляд здание отдавало чудовищной эклектикой, сочетанием несочетаемого, но со временем его яркость, необычность, разнообразие цветов и рождающаяся из всего этого уникальность заставили запомнить его. Поначалу многие смеялись над странным сооружением, но шли годы, а дом Леонеску не терял своеобычности и стал одной из достопримечательностей Лурда. Я и подумать тогда не мог, что однажды переступлю порог этого дома и лично познакомлюсь с его владельцами.
Дверь мне открыла вышколенная прислуга, проведшая меня в просторную гостиную, и я ощутил, будто оказался в музее или картинной галерее: все внутри было отделано мрамором, на полу лежали столь роскошные ковры, что мне было даже как-то неудобно ступать по ним что в обуви, что хоть и без нее. Стены украшали картины – явно подлинники – и флорентийская мозаика, на окнах виднелись витражи, мебель была расписана причудливыми узорами, повсюду возвышались резные колонны и статуи диковинных животных, явно не существующих в природе. Я смотрел на все это великолепие, разинув рот, и даже не заметил, как пролетели минут десять ожидания и в зал вошла, наконец, его хозяйка.
Ранее мне не доводилось встречаться с мадам Леонеску, а от аптекаря я получил довольно обрывочные комментарии касательно ее персоны. Дескать, дама не первой свежести, когда-то была интересной, но давно утратила былой лоск. Такое можно сказать буквально про любого, поэтому никаких предварительных впечатлений о своей покупательнице я не составил. Взирал на нее с совершенно чистого листа. И она меня воистину удивила своей незаурядностью – под стать ее жилищу. Я всегда считал себя довольно высоким мужчиной, редко на моем пути попадались лица, превосходящие меня ростом. Оттого-то я часто сутулился и смотрел в землю. Мадам Леонеску же оказалась дамой не просто очень высокой – значительно выше и любой другой женщины, и даже меня – поистине великанский рост ее дополнялся весьма дородным телосложением. Так, что портным, вероятно, нелегко приходилось с пошивом одежды для нее: одной ткани уйдет раза в два, а то и три больше, чем хоть даже на мою соседку торговку, которая тоже не из субтильных барышень, а очень и очень в теле. Тяжелая поступь ее, впрочем, скрадывалась толстым и пушистым ковром, уложенные в сложную прическу темные волосы добавляли ей роста и массивности, но на лицо это была весьма еще привлекательная дама явно южных корней. Занимая так много пространства, она очевидно все еще стеснялась этого факта, так, вероятно, и не привыкнув к нему за столько лет – не сутулилась, но стояла, вытянувшись в струнку, сложив на животе крупные мягкие руки, словно сжавшись и стараясь казаться хотя бы чуточку меньше. На руках у нее покоился крупный пушистый рыжий кот, как я впоследствии узнал, ее неизменный и многолетний спутник. Она поздоровалась, и голос ее оказался странно тихим и ненавязчивым, я же по виду ее ожидал какого-то громового раската, эхом несущегося по залам ее мраморного дворца. Я тоже кивнул ей, а вслед за тем, посчитав этот жест недостаточным, даже поклонился и в смущении замолчал, продолжая осматривать ее яркую персону.
Черты лица ее были удивительно правильными. Будь она ниже и стройнее, несомненно, привлекла бы мое мужское внимание, невзирая на свой явно приличный возраст – никак не меньше пятидесяти.
- Прошу садиться, доктор, - указала она мне на бархатную тахту напротив нее. – Мсье Альбер много о вас рассказывал, впрочем, я и сама давно наслышана о чудесах, творящихся в вашей лаборатории. Отчего же вы пришли ко мне так поздно, когда многие из ваших изобретений уже распроданы? Ей-богу, я купила бы их все! Только назовите цену, я не стану торговаться! – во взгляде ее блестел девичий восторг, и на мгновение мне почудилась в ней совсем еще юная барышня – восторженная и наивная. И я устыдился тому, чем она меня укорила, хоть в том и не было моей непосредственной вины.
- Это не беда, мадам. Если изволите, я соберу для вас дополнительные экземпляры. Правда, это займет некоторое время, но лейки и плащ я могу предложить вам уже прямо сейчас.
Она радостно захлопала в ладоши, отчаянно кивая, и поведение ее это так нелепо контрастировало с напыщенным видом важной вдовы-великанши, что я едва сдержался, чтобы не расхохотаться. Кот же, который носил самое что ни на есть человеческое имя Жак, соскочил на диван и брезгливо затряс задними лапами, словно бы предмет нашего с ней разговора вызывал у него раздражение.
Лейки привели ее в неописуемый восторг, она принялась визжать, а слегка одутловатое лицо ее стало выглядеть даже несколько моложе. Плащ же взяла, не глядя. Точнее, разумеется, пока только заказала: мне пришлось снять мерки, чтобы создать модель на нее. Конечно, придется консультироваться с портным, поскольку модель будет дамской, я никак не рассчитывал, что ее приобретет у меня не мужчина. Остальные изобретения я мог показать только на чертежах или в своей лаборатории, но она поверила и рисункам, и моему слову и сразу же выписала чек на аванс. Я не мог поверить своей удаче, а потому, когда мадам Леонеску пригласила меня отобедать с ней, с радостью согласился.
Попривыкнув к ее необычной внешности, я перестал отводить глаза. Она оказалась очень приятным собеседником: веселым и неглупым. Рассказала мне о продолжительной болезни своего супруга и страданиях, которые им обоим пришлось перенести, о своей благодарности аптекарю за порошки, что он носил им в обход врачебных предписаний. Лекарства существенно снижали боль и позволяли мсье Леонеску спокойно спать по ночам, а не стонать и ворочаться от физических мук. Постепенно слово за слово речь зашла о ее юности, знакомстве с супругом, который тогда был простым и незаметным клерком и влюбился в нее – роскошную шестнадцатилетнюю служанку дома, куда наведывался подрабатывать учителем латыни. Они практически сразу поженились и долго скитались по крошечным квартиркам, прежде чем мсье Леонеску начал делать карьеру сперва в своем учреждении, а потом уже и в городской администрации. Он был буквально в шаге от должности мэра, когда его настигла внезапная болезнь, на несколько месяцев приковавшая его к постели, а вслед за тем и сведшая в могилу. Детей у них не было, а потому Александра – именно так ее звали – осталась сейчас совершенно одна в этом роскошном доме и днями напролет бродила из комнаты в комнату, не представляя, чем себя занять. К ней пытался свататься младший брат ее покойного супруга – рядовой клерк. Когда-то давно еще до знакомства с мсье Леонеску Александра едва не стала невестой этого брата, но в итоге она ему, разумеется, отказала: старший показался ей более перспективным, да и ухаживал поярче и понастойчивей, пока младший предавался депрессиям да зеленому змию. С тех пор прошло много лет, и старший брат сделал головокружительную карьеру, а младший так и остался канцелярской крысой с непомерными амбициями. И когда спустя некоторое время после смерти брата он явился на порог их дома, чтобы снова просить руки Александры, та уже понимала, что он лишь метил в приживальщики, альфонсы, если угодно, а потому с негодованием прогнала младшего прочь.
Она все говорила и говорила. Я давно закончил есть, а ее истории все не заканчивались. Я сидел, слушал и в какой-то момент – уже, наверное, спустя пару часов после начала обеда – вдруг поймал себя на мысли, как хорошо и спокойно мне в ее обществе. Она не кокетничала, не пыталась казаться лучше, моложе и красивее. Не завлекала меня, не флиртовала, глупо не хихикала в рукав, не стреляла глазками. Казалось, ей просто нужно было выговориться хоть кому-нибудь, а я отчего-то представился ей подходящей публикой, вот она и делилась со мной всеми горестями, что одолевали ее в последние месяцы. Под конец у меня создалось впечатление, будто и покупками этими она просто пыталась хоть как-то заглушить тоску по ушедшему супругу. Мне даже стало ее немного жаль. Я не знал, как развлечь ее, кроме как предложить пойти ко мне и посмотреть то, что она покупала у меня фактически вслепую. Она сразу согласилась и спустя три дня, что я взял на подготовку дома к ее посещению, уже так же по-девичьи радостно визжала, ощущая, как нагреваются стены, как дует из металлической коробки под потолком потоком холодного воздуха, как ловко механическая рука управляется с приготовлением пищи, но больше всего воображение ее поразила самодвижущаяся машина. Ее тоже придется корректировать под размеры Рене, впрочем, переделки коснутся, пожалуй, только сидений. Делать всю конструкцию более громоздкой мне не хотелось: тогда ее будет заносить на поворотах, и она в целом станет неуклюжей.
А потом Александра задала мне вопрос, на котором я резко осадил ее, практически даже не дослушав:
- Я слышала, раньше вы давали представления на площади. Мне ни разу не довелось побывать ни на одном. Возможно ли мне…
- Нет! – выкрикнул я, уже зная, что за просьба последует. – Я закончил с этим, а воображариум свой разобрал по частям. Больше выступлений не будет.
Настаивать она не стала: для своих невероятных размеров Александра казалась на удивление тонкой и нежной натурой, робкой, боящейся обидеть, не желавшей настаивать на своем, а потому просто покорно кивнула и лишь осторожно поинтересовалась:
- Вас, кажется, тоже постигла личная драма?
Наверное, в другое время и в другом месте, не будучи знакомым с аптекарем или шутом, я бы непременно поделился с ней своими переживаниями. Вылил бы их на нее ушатом, рассказав вообще все. Но сейчас делать этого я не стал и не из какого-то нелепого высокомерия: мне до смешного жаль было шокировать эту чуткую женщину, поэтому я лишь скорбно произнес:
- Я тоже потерял любимую. Но… прежде чем умереть, она ушла от меня. Не знаю, имею ли я право именовать ее любимой в таком случае, - и замолчал.
- Вы ведь испытывали к ней чувства. Поэтому даже если бы у вас и вовсе не было романа, она все равно оставалась бы вашей любимой. Примите мои соболезнования.
Наверное, она ждала подробностей, но женским чутьем уловила, что их не будет, что они чересчур болезненны и неприятны, а потому и расспрашивать дальше не стала, вместо этого предложив прогуляться в ее экипаже на природе. За городом у них было поместье, и со дня смерти мужа она туда еще не выезжала, а ей так не хватало уже свежего воздуха. Как, разумеется, и мне. И я тут же согласился.
Поездка вышла очень странной. Александра сразу предложила мне остаться в усадьбе на несколько ночей: подышать воздухом, погулять по лесу. Она верила, что меня посетит вдохновение, и я создам множество новых механизмов, а я хотел просто отдохнуть, забыться от городской суеты и ни о чем не думать. Рыжего Жака она, разумеется, взяла с собой – со смерти своего супруга с пушистым любимцем она не расставалась ни на день. В те несколько дней, в итоге переросшие в несколько недель, я поначалу и правда гулял везде совершенно один. Часами бродил по лесу, слушал пение птиц, или сидел на берегу пруда, всматриваясь в неровную линию горизонта, и ни о чем не думал. С хозяйкой дома мы встречались только во время приемов пищи, и каждый раз я с радостью ждал этого момента: невзирая на свое горе, она казалась веселой, постоянно о чем-то щебетала, подкидывала мне странные, а порой и смешные идеи для будущих приборов. Поначалу я просто хохотал до упаду, но некоторые показались мне интересными, я записал их, а потом во время очередной прогулки поймал себя на мысли, что обдумываю, как бы осуществить это. Например, ей пришел на ум аппарат, способный как-то передавать голос на расстоянии. Чтобы не бегать каждый раз от дома к дому с записками, а общаться с помощью него. Что-то вроде пневматической почты или в этом роде, говорила она, явно ничего не смысля в технике. Я-то понимал, насколько сложно это будет осуществить, но мысль уже принялась сверлить мне мозг, и избавиться от нее я не мог. Поэтому родившимся много месяцев спустя передатчиком голоса я полностью обязан мадам Леонеску.
С ней было интересно, и я все больше времени начал проводить в ее обществе с неизменным Жаком на руках у хозяйки. Гуляли мы теперь только вместе. Ее легкость в общении поражала: еще ни с одной женщиной мне не было так спокойно и комфортно. Я ловил себя на мысли, что, будь она помоложе или хотя бы просто помельче габаритами, лучшей жены мне было бы не найти. Про Адель, Хельгу и Физу я по-прежнему молчал, отделываясь лишь общими фразами, слив в итоге их в единый образ трагически погибшей супруги. Про ребенка и вовсе не сказал ни слова. Слишком уж трудно было бы объяснить все это, не вдаваясь в болезненные подробности.
В ее поместье я провел полтора месяца и вернулся в город окрепшим телом и духом. Хотелось как-то отблагодарить эту совершенно бескорыстную женщину, ничего не ждавшую от меня взамен. Я готов был даже подарить ей что-то из своих изобретений, но она категорически отказалась принять такой подарок:
- Я могу себе это позволить, а вот позволить вам потерять лишние деньги не могу, - строго заявила она, не позволив мне дальше и заикаться об этом.
Поэтому пришлось прибегнуть к способу, который никак меня не радовал, но все же оставался единственной возможностью не оставаться в долгу у Александры: воображариум. Однажды я постучался к ней, вошел и поставил свой волшебный ящик прямо посреди гостиной.
- Я солгал тебе, - честно признался я. – Я не разбирал воображариум. Он стоял у меня в чулане и ждал того часа, когда я готов буду снова запустить его.
- Дурные воспоминания? – понимающе кивнула Александра.
- Вроде того. Все это очень тяжело, - и скривился.
- Тогда не надо, - она опустила свою массивную ладонь на крышку ящика. – Я обойдусь, правда. Не насилуй себя.
- Это не насилие, - осторожно убрал я ее руку. – Я хочу показать это тебе. Моих теней видел весь город. Кроме тебя. За эти недели ты сделала для меня столько, сколько все остальные не сделали за всю мою жизнь, - в этот момент мне совсем некстати вспомнилось бескорыстие Хельги, но я все же решил слегка покривить душой, чтобы сделать Александре приятное. – Несправедливо, что ты не видела одно из лучших моих творений. Садись, сейчас будет нечто необычное, совершенно непредсказуемое.
- Непредсказуемое? – удивилась она, опускаясь на диван, тоскливо застонавший под ее весом. – Разве не ты пишешь сюжеты для этих представлений?
- Все немного сложнее, - покачал я головой, пока не желая вдаваться в подробности: кто знает, чего на этот раз выкинут мои тени, я не хотел заранее ни на что настраивать ее.
Их не выпускали на волю несколько месяцев. Возможно, они вообще не смогут ничего показать, напрочь забыв о моем существовании. Возможно, повторят уже показанное ранее. Я и сам хотел узнать, чем же они решат порадовать своего создателя, долгие месяцы хранившего их в темном и пыльном чулане. И, запустив воображариум, и сам присел рядом с Александрой.
* * *
- Из какого ты теста?
И где твое место?
Только тебе известно.
Блин, Реник, это круто. Дальше давай. Это тема, чувак! – Горшок похлопал Леонтьева по плечу. – У тебя прямо мощно получаться начало. Князь, ты смотри, конкурента тебе взращиваем! – и Горшок расхохотался, толкая кроссовком в колено сидевшего несколько поодаль Андрея.
Тот нахмурился, но взгляда не поднял: ему только что пришла идея для обложки их третьего по счету студийника, вникать в творческие перипетии лидерского тандема желания не возникало. Пусть там сочиняют себе музло и аранжировку как обычно. У Реника к третьему альбому, наконец, прорезался поэтический дар? Тем лучше, тем меньше стихов будут требовать с него. Они все с идеологией никак не определятся, обложки по десять раз перерисовывать приходится, чтобы удовлетворить их все возрастающие запросы.
- А назовем мы его «Металлический альбом»! – Леонтьев воздел палец к небу и снова принялся играть недавно сочиненные им риффы.
Он был вообще тем еще мастером риффов. Молодой Джимми Пейдж просто бы обзавидовался этому юному гению из промозглого Питера. Миха взирал на Реника с откровенным обожанием: пока ему не удалось, наконец, переманить того из Лехиных Кукров, дела у скромной питерской группы Армагеддон шли из рук вон плохо. Балунов писал, конечно, кое-какие тексты, стараясь держаться в привычном русле социального протеста, но с великим Кинчевым им было явно не тягаться. Их своими сказочными байками разбавлял Князь, которого изначально взяли только на роль художника-оформителя, но постепенно он заткнул поэтические дыры, и в качестве временной меры Горшок, скрепя сердце, исполнял его тексты. Группа смотрелась более чем странно: агрессивная панковская музыка, харизматичный солист, бешено вращающий глазами, и совершенно не связанные друг с другом тексты песен – то про развал страны, а то про садовника, отрезавшего голову воришке, который стащил у него цветы. Публика все не могла понять, что до нее хотят донести, а потому просто терялась и трясла хаерами в такт ритм-секции. Этому безвременью пора было положить конец.
Первый альбом так и выпустили – едва ли не на коленке, без концепции, по-прежнему ссорясь друг с другом из-за названия. Князь во всех этих диспутах участия не принимал. Ему рок-тусовка очень импонировала, конечно, но, сам будучи тихим и незаметным, в пекло он не совался, лишь наблюдал со стороны, как Горшок ругался с Балу из-за каждой ноты.
А потом пришел Леонтьев, и все как-то наладилось.
На далеком Западе, и задававшем во всем мире музыкальные вкусы, группы строились по принципу демократии и равенства. Были там, допустим, гитарист, клавишник, басист да ударник. И вот они сидели дружно и проговаривали, чего хотят от будущего альбома. Даже если целиком его писал пришедший к ним со стороны солист, которого они по логике вообще мокрыми тряпками гонять должны были бы. Ан не гоняли, а выслушивали, спорили, в порыве хлопали дверями, увольнялись, стучали кулаком по столу, орали до хрипоты, переписывали до бесконечности – то текст, то партии. И таки приходили к желанному консенсусу. И альбомы их, как и вообще вся студийная работа, были делом общим, коллективным. Каждый сам придумывал свою партию, с кровью отстаивал ее в студийных спорах. Находились, конечно, те, что любили покомандовать, но на каждого такого резвого тут же возникал другой – и того резвее. Снова стояли оры и хлопанье дверьми, и альбом снова становился общим детищем.
А вот в России группы строились совсем по другим принципам. Демократией в русском роке и не пахло, тут царила сплошная жесткая диктатура. Был в таких группах один всеми признаваемый лидер – как правило, он же выступал в роли фронтмена, но случались и исключения, впрочем. Он сочинял все в одно рыло, он определял концепцию, обложку, выбирал продюсера, общее звучание. Вообще все от и до. А те, кто бренчали потом в студии и на концерте на гитарах, басу, сидели за барабанами или клавишами, никакого права голоса не имели и оставались бессловесными тварями, нанятыми за зарплату сотрудниками. И если что-то не нравилось им из предложенного большим начальством, дверь на рынок труда перед ними распахивалась в ту же секунду. Благо, за той дверью стояла целая очередь куда более сговорчивых музыкантов, не имеющих никакого мнения вообще. Иметь свое мнение в российской рок-группе было очень вредно и существенно сказывалось на благосостоянии его носителя.
Привыкнув к такой модели, приняв ее за единственно верную, и музыканты наши, да и публика экстраполировали ее на западные коллективы. Дескать, кто там рулит в Лед Зеппелин? Плант, конечно, а кто же еще-то. И в ЭйСиДиСи Брайан Джонсон заправляет. А раньше Бон Скотт был. Померло большое начальство, так холопы мигом его сменили – не может челядь без босса-то, не справляется.
С таким же шаблоном в голове существовал и Горшок: в группе должен быть лидер. Диктатор, единолично решающий все. Вот только быть таким диктатором у Михи никак не получалось. Поэтому, когда на горизонте замаячил призрак западной музыкальной демократии в лице любителя гитарных риффов Александра Пейджевича Леонтьева, Горшок внутренне страшно обрадовался, хоть и виду не подал, продолжая держать грудь колесом и всячески демонстрировать лидерские замашки. Реник-то, в общем, и не пытался оспорить этот его статус. Он действовал вообще очень деликатно и тактично. Князь, наблюдая за всеми этими переменами во власти, диву давался, как легко Горшок велся на этические ухищрения и манипуляции своего нового лучшего друга. Балу так быстро получил отставку, что даже не успел ничего понять. В его текстах больше не нуждались. Князевские по старой памяти все еще юзали, но это только потому, что уж больно яркими и поэтичными они были. Цель же стояла – разработать концепцию группы. Возможно, даже название сменить. И на роль реформатора великий лидер Горшок назначил своего серого кардинала Ренегата. И тот постановил, что название Армагеддон совершенно не вяжется с тематикой песен: необходимо было что-то сказочное или хотя бы мифологическое. И предложил на выбор - Харон или Старый крысолов. Первое Горшок сходу отверг:
- Что еще за Херон такой? Да нас на смех поднимут!
Что за крысолов, Князь понял сразу. Почему старый, Реник объяснил весьма расплывчато: дескать, одно слово крысолов как-то куце смотрится. Ну не молодой же, право слово! А идея такого названия была чрезвычайно проста: группа своей музыкой поведет толпу куда-то к одним ей ведомым горизонтам. И в тот же миг все сразу стало понятно с логотипом – дудочник в длинном красном балахоне и с нелепым колпаком на голове. Князь предложил оттолкнуться от этого самого колпака и уж лучше нарисовать шута. Он, по крайней мере, веселее и харизматичнее унылого крысолова, но его даже не дослушали до конца. Горшок сразу загорелся идеей, и к вечеру логотип был готов, а Реник и Миха стали лучшими друзьями. Вот как-то так вдруг.
Первые два альбома остались с прежним названием, а, поскольку никакой особенной славы они не снискали, то никто не стал ничего предпринимать в связи с этим. История группы будто бы стартанула с нулевой отметки с Металлическим альбомом. Обложку от Князя потребовали соответствующую - мрачную, панковскую, и чтобы непременно с красивыми крысами. Андрей пожал плечами: кажется, он уже привык работать на заказ. Разумеется, у него были и свои идеи, особенно с учетом нескольких написанных им текстов для альбома, но общее тяжелое звучание, а также название группы и натиск двух ее лидеров диктовали свои правила. Так на свет родилась одна из самых известных обложек не только в дискографии Старого Крысолова, но и во всем русском роке вообще. В центре картины – а только так и можно было называть то, что принес Андрей домой Горшку через пару дней – на огромном готическом троне восседал тот самый гаммельнский крысолов в пресловутом красном балахоне и с колпаком на голове, вот только имел он странное, почти пугающее сходство с католическим кардиналом – и позой, да и одеянием, при ближайшем рассмотрении оказывающимся облачением. А стоял тот трон на головах трех гигантских крыс. Размеры их были столь чудовищны, что именно их разинутые пасти и занимали основное пространство картины, будто бы готовились сожрать замерших от изумления зрителей.
Горшок запрыгал на месте от восторга, когда увидел черновик обложки. На радостях обнял Князя, чуть ли не в танце его закружил, а потом все равно побежал звонить Ренику и требовать немедленно мчать к нему домой оценивать новую обложку. Князь оставил свой рисунок и испарился незаметно для обоих лидеров, слишком занятых расхваливанием картины. А потом он долго гулял в одиночестве, пиная по асфальту опавшие листья, и вспоминал далекий 1988, когда они с Горшком только познакомились – вот такой же теплой и яркой осенью. Поначалу Миха был воодушевлен новым другом, но ажиотаж довольно быстро сошел на нет: с Балу ему показалось все равно интереснее. Однако, интерес к рисункам Князя Горшок сохранил. К стихам относился уже сдержаннее, но лучше никто из них все равно не мог, поэтому какое-то время приходилось терпеть сказочные байки.
Теперь вот, конечно, все изменится. Иногда Андрей гулял вот так вот по вечерним улицам и мечтал, что и с ним когда-нибудь произойдет нечто подобное: дружба и партнерство, меняющие не только чью-то отдельную жизнь, но и всю историю искусства. А что, если бы Горшку по-настоящему понравились его стихи, и он решил бы строить именно на них концепцию группы? Что если сказки не показались бы ему слишком глупыми и примитивными? Что если он сделал бы на них ставку? Тогда и название у группы могло бы быть каким-нибудь другим. И символом стал бы не крысолов этот жуткий, а вот хотя бы тот самый шут, пришедший тогда Андрею на ум. И группу можно было бы назвать как-нибудь по-шутовски. Уж они бы с Михой точно придумали. Если бы Миха был другим. Или тогда уж Андрей?
У многих ведь получалось. Леннон и Маккартни, Джаггер и Ричардс, Пейдж и Плант, Тайлер и Перри, братья Самойловы, Бутусов и Кормильцев. Да Пахмутова и Добронравов, наконец! Тьма композиторов и поэтов, годами, десятилетиями творивших в тандемах, создававших шедевры, рождавших химию на сцене. Вон и у Михи с Реником, похоже, получается именно так. Конечно, Андрей подспудно им завидовал. Возможно, где-то по Питеру или по какому-нибудь еще городу бродил и его партнер, который написал бы с ним не этот кошмарный Металлический, а, допустим, Акустический альбом. Который не постеснялся бы сделать Лесника главным хитом их группы. Как бы она, кстати, могла называться?
Князь так замечтался, что не сразу понял, куда забрел. Кажется, это была какая-то старая детская площадка с древними полусгнившими деревянными фигурами сказочных персонажей. Он присел на лавку и задумчиво уставился на темный силуэт в короне. Тут есть король, а у Андрея в фантазиях живет шут. Соединить бы их в одно целое. Получился бы тогда, допустим, Король и шут. Как было бы классно! Андрей откинулся на спинку, сложил на груди руки, прикрыл глаза и продолжил фантазировать: и вот по сцене уже скачут не Горшок и Реник, а Горшок и Князь, поют на два голоса, обнимаются, поливают друг друга водой, а после в гримерке ругаются насмерть из-за очередного текста или обложки – как равные, а не как работодатель и подчиненный…
На сцену полностью обновленный коллектив вышел уже через месяц. Изменилось буквально все: название, логотип, состав, тексты (пока, правда, только частично) и звучание. Последним Ренегат особенно гордился. От веселого разухабистого кабака, который у Горшка как-то автоматически рождался в присутствии Князя, группа ушла в самый дремучий и жесткий панк. Секс Пистолз бы просто обзавидовались. С концепцией, правда, оставались некоторые неясности, но Князю уже дали понять, что страшилки оставляют за ним, только вот юмор из них нужно убрать. Леонтьев брал на себя философско-драматичные вещи – порой иносказательные, с налетом безысходности, отчаяния и декаданса – вот только не того пошлого, которым Агата Кристи промышляла, а самого настоящего, от которого в организме стынет вся жидкость, а остатки ее, что не успели застыть, наворачиваются на глаза и увлажняют щеки.
И у них получилось. Металлический альбом разлетелся с фантастической скоростью, менеджеры выстроились в очередь, от предложений о концертах пестрило в глазах. Тем более, что теперь Горшок фронтменил не в одиночку, а на российской сцене такими промышляли пока только братья Самойловы, поэтому тандем шоуменов все еще казался народу чем-то диковинным. Тем более, что попсово-декадентствующая тусовка агатоманов никак не пересекалась с безумными панками – завсегдатаями концертов Старого крысолова. И для них разбавивший подростковую энергетику Горшка совсем уже взрослый и печальный Ренегет стал настоящей сенсацией. В центре сцены по-прежнему бесновался Миха – с иглами волос на голове, в кожаном плаще и с агрессивным макияжем, а чуть левее с гитарой у микрофонной стойки просто стоял Леонтьев. Он не пытался повторить подвиг Пейджа или хотя бы даже Вадима Самойлова и не выкидывал никакие коленца с инструментом, пытаясь затмить основного фронтмена, но то, как скакал вокруг него Горшок, как смотрел на него, как в унисон пел, как облокачивался и обнимал его, делало этот тандем тем интереснее. Реника полюбили все – сразу и окончательно. Да еще и до такой странной степени, когда у фанатов практически не стало склок на тему кто круче – Горшок или Реник. Все любили обоих, потому что видели, как изменилась группа с приходом этого вроде бы незаметного гражданина.
Роль Князя постепенно сошла до необходимого минимума – рисунки обложек (и то в большинстве случаев на заказ и по вполне определенному заданию) и написание текстов к мелодиям, которые не вдохновляли Леонтьева. Таких с каждым новым альбомом становилось все меньше, и Андрей уже начал подумывать искать новую работу: если все продолжится, как началось с приходом Реника, скоро он станет получать лишь символическую зарплату за свой тоже становившийся все более символическим труд. Иногда Князя посещали мысли уйти в сольное плавание, но он сам же от них и шарахался: петь он не умел, держаться на сцене – тем более. Что за аудитория у него будет? О нем не все фанаты-то наслышаны, наверняка думают, что обложки рисует какой-то профессиональный художник, а тексты всегда писали Миха с Балу, пока не пришел всесильный Ренегат. Правда, находились люди, постоянно подбадривавшие его все же уйти в сольное плавание – мама, жена, скрипач их группы Каспер. Андрей много и бессмысленно писал в стол, в последнее время стала и музыка получаться. И гитару он немного освоил и вполне себе годно бренчал. Материал для альбомов будет, обложки тоже, вокал и сценическое мастерство можно подтянуть, а музыкантов – нанять. Вот только кто пойдет в его группу работать либо за копейки, либо вообще за идею? Первые месяцы платить, вероятно, придется из собственного кошелька, а он и без того все больше стал походить на бухенвальдского крепыша: с некоторых пор лидеры группы приняли в общем-то справедливое, но печальное для кошелька Андрея решение – платить каждому согласно его вкладу в творчество и деятельность группы. Ты не выступаешь, в студии не работаешь, текстов твоего авторства становится все меньше. Реник даже вздумал продвигать вопрос сдельной оплаты: нарисовал обложку – получи гонорар. Горшок с ним не спорил, и Князь все быстрее погружался в пучину безденежья и отчаянья.
Можно было попытаться устроиться дизайнером, но никаким профессиональным софтом Андрей не владел. Все, в чем он чувствовал хоть какую-то уверенность – это творчество. Необходимо было хотя бы просто рискнуть.
И он рискнул. Правда, далеко не сразу. Сначала были годы постепенного уменьшения его значимости в Крысолове, сведения его к простому художнику, работающему с группой по устной договоренности. Последней каплей стал альбом «Мизантропия демона» - на обложке его впервые отсутствовало упоминание Андрея как члена группы, его фамилия фигурировала лишь в самом низу мелкими буквами: «художник-иллюстратор А. Князев». И на этом все. Ни одного текста его авторства, ничего. За дизайн обложки он, впрочем, получил неплохие деньги, но четко осознал, что дальше так продолжаться не может, а потому в тот же день вечером позвонил Михе, памятуя об их в целом хороших отношениях со времен училища, и заявил о своем уходе. Горшок информацию воспринял равнодушно, даже не попытался изобразить удивление или сожаление.
- Ну пока, желаю удачи, - просто брякнул он и повесил трубку, словно бы только и ждал, наконец, этого шага от Князя.
Жизнь потекла чередой серых будней, вроде бы непривычных для рок-музыканта. Репутация Князя, как бывшего участника одной из топовых групп российского рок-пантеона, успешно работала на него, и группу он набрал себе довольно быстро. Ездить, правда, приходилось все больше по каким-то сельским ДК за копеечные гонорары, но среди народа нашлись те, кто еще помнили первые два альбома старого Армагеддона, и вот как раз им Андрей успешно и с наслаждением почесывал их ностальгию. Постепенно залы стали чуть больше, а концерты – чуть чаще, но денег все равно едва хватало. Состав группы постоянно менялся, и в таком вот нишатконивалочном состоянии они и катились по родным просторам уже второй год подряд, когда по всем радиостанциям страны прогремела сногсшибательная новость: Реник уходит из Старого крысолова.
Князь чуть со стула в гримерке не упал, когда барабанщик ехидно поделился ей. Подробности всплыли чуть позже – спустя несколько недель, зато во всей красе. Герои девичьих грез, бессменные лидеры и просто лучшие друзья, проведшие бок о бок на сцене больше пятнадцати лет, таки не смогли поделить трон Крысолова. Реник все мечтал утяжелить звучание и достигнуть уровня хороших западных панк-команд. Тексты его становились все жестче и бескомпромисснее, а роль на сцене больше не сводилась к неподвижному стоянию у микрофона. Он начал теснить Миху во всем, тот, вероятно, почувствовал угрозу и сделал встречный удар – поспешно согласился на работу над мюзиклом от лица всей группы, при этом отведя Ренику малозначимую роль плохиша, а себе забрав самую центральную и яркую. Злые, но справедливые языки поговаривали, что перед уходом лидеры долго и обстоятельно собачились в течение нескольких недель. Миха требовал от Реника остаться, даже рыдал и прошибал кулаками тонкие перегородки, а тот в ответ ставил ультиматум: или я, или Тодд. Трон Горшок отдавать не желал, да и не верил до конца, что Леонтьев решится, но тот все же ушел с роскошным багажом в виде огромного количества написанных им песен и внушительной фанатской базы. И выстрелил буквально сразу же.
Новая группа Ренегата, в которую вслед за ним ушел и Поручик, не желавший возиться ни с какими мюзиклами, стала называться Иной, и дебютный альбом опередил невнятную рок-оперу, работать над которой Михе совершенно расхотелось. Кое-как он все же что-то там доделал, но с каждым новым выступлением вокал его становился все невнятнее, актерская игра – все более блеклой. А потом случилось и вовсе нечто выходящее из ряда вон: к Князеву домой пришла Татьяна Ивановна, мама Горшка, и, едва завидев его на пороге, тут же разрыдалась и рухнула на колени.
- Андрюша, - только и бормотала она, хватая его руки, целуя их и отчаянно мотая головой. – Андрюша, надо вернуться! Он не может, понимаешь? Не может!
На мгновение Князя укололо в сердце какое-то странное ощущение счастья: неужели, лишившись своего незаменимого Реника, Миха вдруг вспомнил про него, верного Андрея? Ну а, с другой стороны, куда бы ему было деваться? Балу давно в США, с кем-то новым Миха уже вряд ли сработается, возраст не тот. Оставался только неизменный Князь, с которым они когда-то начинали. С ним хоть всегда стабильно будут тексты, будет на кого опереться в трудную минуту… Андрей наклонился, обнял Татьяну Ивановку, кое-как поднял ее и проводил в дом, от счастья даже ног под собой не чуя. Наверняка Горшку самому гордость не позволяла просить его вернуться, он же ведь, по сути, сам его в свое время из группы выдавил. Вот и подослал мать с этой своеобразной дипломатической миссией.
Андрей налил ей чаю, накапал пустырника и присел рядом, приобняв и помогая успокоиться.
- Он же совсем перестал спать, Андрюша! – всхлипывала она, поспешно глотая чай и вряд ли осознавая, что именно она пьет. – Он совсем помешался с мюзиклом этим, домой даже не заходит, с Олей все у них разладилось, Сашеньку не видит! – и снова бурный поток слез. – Все репетирует бесконечно, будто всем доказать хочет, что его еще рано списали со счетов. Представления эти совсем плохо продаются, фанаты все к Леонтьеву переметнулись. А еще руку сломал! – и принялась долго и обстоятельно сморкаться. – Понимаешь, он Моцартом себя считает, потому и губит себя. Говорит, что недолго ему жить осталось, поэтому он должен успеть много всего сделать. Помочь ему совсем некому! Только коллега там одна, она с ним и тексты учит, и репетирует, и за переломом следит, и по душам с ним говорит. Мне он не доверяет, видимо, зато Галина эта, спасибо ей большое, постоянно мне рассказывает о жизни Мишеньки. Как он ночует у кого попало, как совсем много пить начал. Кодируется, но хватает ненадолго… Плохо ему одному, Андрюш. Помоги ты ему, а? Он нехорошо поступил тогда с тобой, я знаю, но сейчас-то что вам делить, а?
А и вправду нечего. И терять Князю тоже совершенно нечего – десяток хилых ДК дают куда меньший выхлоп, чем он имел раньше в Крысолове на одних только обложках. Музыкой он Михе вряд ли поможет, но тексты и обложки будут всегда. Да уж если дошло даже до этих просьб и стенаний, значит, совсем дела плохи у Горшка. Да и фанаты рады будут: хоть какое-то шаткое равновесие в Крысолове восстановится.
- Я согласен, - произнес Андрей, решив даже не советоваться с женой, все же было так очевидно. – Миха же в курсе вашего прихода, я правильно понимаю? Мне ему прямо сейчас позвонить?
- Сашеньке? Да, конечно, спасибо, Андрюша. Я в тебе и не сомневалась. Всегда знала, что поможешь, поэтому и пришла именно к тебе, а не к Яше. Тот бы точно не согласился.
Последние ее фразы насторожили, Князь нахмурился: кажется, Цвиркунов из группы не уходил. Так на что он не согласился бы?
- Не понял. А причем тут Яша?
- Ну они же дружили с Сашенькой все это время. Он мог бы попытаться уговорить того вернуться, но… ему Мишенька не позволяет. Даже пригрозил увольнением, если тот только заикнется.
Фантазии о возврате к прошлому, о возрождении Армагеддона в тот же миг обратились даже не в прах – в ничто. Татьяна Ивановна стояла на коленях и рыдала совсем не ради Князя, видя его роль в этой истории лишь в качестве скромного парламентера, способного убедить Реника вернуться в Крысолов.
- Хорошо, я поговорю с ним, - едва слышно и через силу выдавил Андрей.
И честно сдержал свое слово. Правда, не сразу, а через пару дней, когда шлейф от разочарования постепенно развеялся на ветру обычной гастрольной рутины. Возвращаться Леонтьев отказался категорически, по голосу было слышно, что идея эта ему совершенно неинтересна. Он и так собирал приличные залы и ни в чем не нуждался. В том числе и в запойном и упрямом Михе. Кажется, он совсем не тосковал, не скучал, не ностальгировал. Стряхнул с себя Старого крысолова, как перхоть, вычистил, как грязь из-под ногтей, да и пошел себе дальше.
Они проговорили тогда очень долго, но безрезультатно. Да, Миху ему было жаль, но жалость – не причина для аттракционов неслыханной щедрости – именно так сейчас Леонтьев воспринимал свое возвращение к скурвившемуся коллеге. Коллеге, уже не другу.
А потом наступило 19 июля.
* * *
Ну что ж, мои тени не подвели меня и вполне ожидаемо показали мне именно то, что и представляла из себя моя жизнь здесь и сейчас. Вряд ли восторженная Александра хоть что-либо поняла из их намеков, ведь она не видела ни одного из прежних эпизодов. Для нее Горшок был, есть и останется лидером группы Старый крысолов, одним из тандема Горшенев-Леонтьев, погибшим, потому что лучший друг решил дальше строить свою карьеру без него. Вряд ли она даже уловила сходство фамилий или собственного имени – с кличкой. Ее поразила не история, а детали.
- Они же выглядят совсем как живые, только очень маленькие! Как у тебя это получается? Они же не марионетки, так? – она подошла к ящику и снова дернула за рычаг.
Загорелся проектор, и на подмостках вновь возникли мои тени.
- Они… словно порождение света. Что это? Как ты это сделал?
- Вряд ли ты поймешь технические нюансы, да и ни к чему это. Грубо говоря, они и есть свет – да, трансформированный под действием внутренних механизмов, но все-таки свет.
- Ну да бог с ним. А как ты закладываешь в них то, что они там разыгрывают? Просто суешь в недра ящика текст? – и сама рассмеялась своей нелепой догадке.
- Мне не нужно объяснять лейкам, что им делать, когда их включают. Как и плащу, и машине. Воображариум – устройство чуть посложнее, но принцип тот же самый.
- Хочешь сказать, они сами все это сочиняют?
- Механизмы самообучаемы. Какое-то время я закладывал в них зерно роли, если так можно выразиться, а сейчас они начали импровизировать в этих строгих рамках. Вот выйти за них они уже не могут, как и создать новых теней или вообще совершенно новую историю. Тут им снова потребуется главный творец, то есть я.
— Это же поразительное изобретение, Майхель! – воскликнула Александра. – Почему ты не делишься им с людьми? Почему не создаешь другие воображариумы? С твоим талантом можно наладить производство и заработать приличные капиталы!
- Я всего лишь ученый, а не фабрикант и не коммивояжер, - развел я руками.
- Значит, так, - Александра стукнула кулаком по поручню кресла, - коммивояжеров мы тебе подыщем, это не проблема. У меня есть масса связей в высших кругах, так что, в клиентах недостатка испытывать не будешь. Что касается фабрики… предлагаю пока взять несколько смекалистых парней и выполнять разовые заказы. А вот когда их масштаб разрастется… будет тебе фабрика, Майхель! Клянусь! Ты ведь поможешь нам оборудовать ее? Ты ведь согласишься ее возглавить?
В тот самый миг мне вдруг почудилось, что я попал в клинику для умалишенных после смерти Адели и сейчас просто грежу.
И да, конечно же, я ответил: да.
