Адель: Полутени

Ничего не вышло. Сколько еще попыток мне потребуется? Сколько из них я переживу? Если бы я только знал, как нужно мне будет мое здоровье, не бегал бы так огульно по прошлому, тратя силы, истончая кожу, сжигая разум в топке ярких впечатлений. Я говорил себе, что делаю это с целью исследования, эксперимента. Я и вправду накопил множество информации, которая наверняка потребуется тем, кто будет пользоваться часами моими в будущем, но все это можно было сократить до пары путешествий, а я бездумно раз за разом прыгал туда, сбегая от собственной неприглядной реальности в мир, где мог казаться кем-то другим. Казаться, потому что быть другим я, увы, уже не умел. Прыжок в мир шута, с которым я потом не раз еще встречался, научил меня всего одному: сколько бы лет ты ни прожил в прошлом, внешне это никак на тебе не сказывается. Если бы вы только знали мой истинный возраст, вы бы в ужасе отшатнулись от меня. Или… наоборот уделили бы куда больше внимания этим моим запискам. А, возможно, спровадили бы в дом для умалишенных. Но тогда мне просто повезло: я материализовался буквально в чистом поле. Вот если бы рядом были деревья, дома или другие люди, и мне, и окружающим пришлось бы несладко. Невероятное счастье, что второй прыжок кончился лишь столкновением моего плеча с углом дома. Мне оторвало часть плоти, но совсем небольшую, и рана вскорости затянулась, но выводы я сделал: стой я чуть правее, и мне оторвало бы руку. А еще чуть правее, и я бы просто погиб – сердце и мозг вряд ли выдержали бы слияния с каменной кладкой. Хотел бы я сказать, что стал осмотрительнее, но такие вещи предугадать сложно. Я пытался рассчитывать расстояния, я раздобыл в библиотеке все карты, которые только там были, чтобы прыгать в прошлое максимально далеко от жилых районов, но казусы все равно случались, и именно они покалечили меня сильнее самих переходов и отметин, выжженных ими. Мое тело буквально усыпано шрамами самых разных форм. Хорошо, что сейчас мне нужно возвращаться в свой же собственный дом. Здесь я, по крайней мере, могу хотя бы примерно контролировать место своего нахождения в тот или иной момент, да и вселение в прежнее тело во многом спасало от новых столкновений с предметами. Но кожа все равно саднила, хоть отметины на этот раз начали появляться далеко не сразу: вероятно, потому что прыгал я не так далеко и в прошлом проводил не так много времени. Но они непременно появятся, таков уж закон заигрывания со временем: оно обязательно выжжет на тебе свою метку, сколько бы ты ни убегал от его каленого железа. После шута мне страсть как хотелось еще раз побывать где-нибудь вдали от своей лаборатории и своих механизмов. Сбежать от одиночества своего угрюмого мира в мир прошлого. Притвориться кем-нибудь веселым и болтливым. Чего у меня, впрочем, никогда не выходило. Второй раз я скакнул еще глубже в прошлое и, врезавшись в дом, сначала пытался залечить рану самостоятельно, но без денег и жилья сделать это было проблематично. Конечно, в любой момент я мог вернуться к себе, но тогда я бы попусту потратил ресурсы своего организма на болезненный переход, поэтому и попытался устроиться на работу буквально на следующий же день после прибытия. Времена это были темные, хорошего занятия для новоприбывшего не подыскать, оттого нанялся поденщиком в первый же дом, куда по слухам всегда требовались чернорабочие. Мне первым делом замотали руку, накормили, кажется, хинином и отправили таскать тяжелые корзины со съестным и узлы с вещами: хозяева переезжали на лето в свою загородную резиденцию. Именно тогда я впервые и испытал нечто похожее на чувство, поразившее меня впоследствии при первом взгляде на Адель. Она стояла у окна, невидящий взгляд ее направлен был куда-то вверх, а совершенно немыслимая красота заставила меня забыть, зачем я здесь нахожусь. Звали ее Физалия, и она была женой владельца этого дома. По возрасту она годилась своему супругу скорее в дочери да и счастливой не выглядела. Кроме того, она постоянно носила траур, а слуги в доме поначалу только шикали в ответ на мои осторожные вопросы: любая горничная считала себя королевой рядом с обычным поденщиком. Тяжелая работа эта неимоверно утомляла меня, высасывая все силы. Я много раз думал бросить все, вернуться в город и найти что-нибудь попроще. С тоской вспоминал то шута, то свой дом, косил на часы. А потом в сад выходила она, и я обо всем забывал, с радостью принимая свое положение, лишь бы только еще раз увидеть ее. На меня она никогда не обращала никакого внимания, даже не смотрела в мою сторону, а я все искал возможности заговорить с ней: тогда она поймет, что я образован и умен, и, возможно, позволит стать ей другом. Ни на что большее я никогда и не рассчитывал. Даже столкнись мы с ней в моем мире с моим реальным статусом в обществе, я все равно стоял бы много ниже ее: она была женой аристократа, владела обширными землями и сотнями слуг, а безумный ученый вряд ли сильно отличался в ее сознании от того поденщика, что каждый день провожал ее взглядом, когда она выходила гулять под кружевным зонтом. Но один раз мне все же повезло – совершенно случайно. Она вышла с этим самым хлипким зонтиком в парк и отошла довольно далеко от дома. Я следовал за ней по привычке, по зову своего впервые полюбившего сердца, ни о чем не размышляя. И если бы тогда не началась гроза, мне нечего было бы больше рассказать о том своем путешествии во времени. Но гроза началась, на головы наши обрушилась буквально стена ливня, до дома бежать было слишком далеко, тонкий матерчатый зонтик больше мешал, чем защищал… И вот тогда настал мой звездный час: тот самый плащ – в те годы, правда, еще не доведенный до нынешнего совершенства – и в ту минуту был на мне. И уж от всякой непогоды спасал меня всегда. Из-за ворота вылезла механическая рука, расправившая огромных размеров зонт – площадь купола свободно регулировалась и при необходимости могла разместить под собой до пяти человек – я молча подошел к впавшей в отчаяние Физе и укрыл ее. К тому моменту она все же успела основательно промокнуть, да и ноги от сырости зонт защитить не мог, но прическа частично была спасена, да и платье на ветру уже не так холодило. Мы простояли так часа полтора, и все это время она расспрашивала меня, кто я такой и откуда у меня взялось это чудо техники. К вечеру из поденщиков меня подняли до конструктора – странной должности без определенного набора обязанностей. Физа просто хотела, чтобы я придумывал разные механизмы для упрощения их жизни и искренне радовалась всякой мелочи вроде раскладного зеркальца или встроенных в подошвы туфель колесиков. На супруга ее я впечатления не произвел, он воспринял меня как очередной каприз его юной жены, и теперь мы с ней виделись гораздо чаще прежнего и общаться стали много и с удовольствием. Про себя она пока помалкивала, все больше ждала от меня новых изобретений, но с каждым днем мы сближались все больше, и к концу второго месяца моей новой жизни Физа все же начала приоткрывать мне свою душу. Замуж ее выдали против воли. Супруг в целом был неплохим, но общение с ним не складывалось. К постельным утехам он принуждал ее едва ли не каждую ночь. Поначалу она боролась, а потом смирилась, лелея в душе возможность будущего побега, а внешне переодевшись в траур и отказываясь снимать его. Она носила траур по своей свободе, и я показался ей тем, кто сможет остановить эту пытку. Она мечтала сбежать куда-нибудь очень далеко, лучше всего за океан, чтобы супруг и родители никогда не нашли ее. Она приносила с поля дурман-траву, сушила ее, нюхала, заваривала и пила, и от травы этой мечтания ее становились только ярче, явственнее. Она и мне давала отведать тех трав, и, вероятно, именно под их воздействием я и изобрел тогда ту проклятую летательную машину. Работал я тайком и только по ночам, чтобы никому и в голову не пришло, что именно я конструирую. И сбежать мы тоже надумали ночью в пятницу, когда хозяин оставался в городе в питейном заведении. Мы несколько раз опробовали с ней мою машину, работала она без перебоев, и это вселило в меня уверенность, что у нас все получится. Ну, разумеется, я первым делом хотел забрать ее к себе в свой мир и свое время, но часы захватывали только меня. Я не мог перенести в прошлое и забрать оттуда кого-то еще. Возможно, когда-нибудь я доведу их до ума, уже сейчас у меня имеются кое-какие наработки, но тогда не было ни малейшего понимания, как это осуществить. Я пару раз пробовал брать с собой в прошлое мышей, а также переносить других зверюшек оттуда в свое время, но каждый раз исход оказывался трагическим. Перед вылетом Физа предложила напоследок выпить отвара дурман-травы. Для храбрости – сказала она и глотнула первой. Я только сделал вид, что пью, лишь немного пригубил, понимая, как важна мне сейчас концентрация, а отвар слишком уж расслаблял. Я должен был запретить и ей его пить, но эйфория от скорого освобождения затмила мой разум. Если бы я только поработал над машиной еще, укрепив ее сидения или сделав закрытую кабину, но я слишком спешил остаться с ней вдвоем. И этим разрушил все. Поначалу все шло хорошо: мы вылетели ровно в полночь и за два часа преодолели расстояние до океана. А потом начался шторм. Я был до смерти перепуган, наблюдая, как грозный ветер гоняет нашу машину среди облаков, точно перышко, а Физу ничего не страшило: дурман-трава все не отпускала ее разум. Она лишь весело смеялась, размахивала руками, почти не держась за поручни, кричала, что, наконец-то, свободна… А потом каблук ее скользнул по мокрой перекладине, она всплеснула в воздухе руками в попытке уцепиться хоть за что-нибудь, но тщетно. И рухнула в море с чудовищной высоты, едва успев что-то тихо крикнуть мне напоследок. Я увидел лишь мелькнувшее в волнах платье, которое уже через секунду оказалось погребено под толщей воды. Думаете, я не пытался вернуть ее? Да только из прошлого еще глубже назад во времени ходу не было. После приземления, даже не тратя времени на то, чтобы обсохнуть, я тут же вернулся к себе, а затем совершил скачок назад – в ту чертову пятницу, отнявшую у меня Физу. Но покалеченное двумя резкими переходами тело просто не выдержало. Боль была всепоглощающей, и меня выбросило назад буквально сразу же от непроизвольного моего управления наручными часами. Снова я провел несколько недель в постели, приходя в себя в надежде, что, когда поправлюсь, непременно попробую вернуться в ту пятницу снова. Беда заключалась в том, что я не знал года, в какой прыгнул изначально. Я примерно представлял только век и сезон. Тогда-то я сильно и подкосил свое здоровье, без конца прыгая то в один год, то в другой. Когда я примерно выяснил подходящее для перехода время, организм мой был катастрофически подорван, и я потерял всякое желание пытаться спасать Физу от ее же судьбы. У меня могло не получиться с первого раза, и к успешной попытке я мог превратиться в развалину или и вовсе погибнуть, а это тогда в мои планы не входило. Это сейчас я уже готов на все, но тогда с мыслью о ее смерти меня примирило только осознание ее безумия. Она была смелой, вольной и любила дурман-траву. Она погибла красиво и свободно, все-таки сбежав от мужа. И она не любила меня, я был нужен ей лишь как способ побега. Она почти ничего не знала обо мне и не стремилась выяснить, да я бы и не рассказал. Она осталась приятным воспоминанием о первых вспыхнувших во мне чувствах и выжженной плачущей фигурой на правом плече – уже второй отметиной времени на моем изможденном теле. Тогда я еще не готов был рисковать и идти до конца. Сейчас готов. Длительного отдыха после перехода я устраивать не стал: он прошел легче предыдущих, и я искренне надеялся, что и дальше все пойдет так же легко. Впрочем, отметина после прыжка отчаянно ныла, и я понимал, что нового клейма моя больная кожа уже просто не выдержит. В следующий раз я подошел к часам всего через несколько дней после того, как увидел ту пресловутую афишу. На этот раз я отмотаю время пораньше на неделю и просто не пойду в тот чертов цирк на то чертово представление. Она не встретится со мной, я не порву ее ленту, она не влюбится, акробат не приревнует… Адель будет спасена. За ее жизнь я готов был бороться до последнего. Пока палец крутил стрелки назад, я вспоминал ее черты, которые начали постепенно стираться из памяти. Все то, что я видел после пресловутого эпизода с разорванной лентой, не имело уже никакого отношения к нашей с ней… жизни? Пусть то были всего несколько дней, но и их мы прожили вместе, и теперь я безжалостно мотал время, чтобы этого никогда больше не случилось. Чтобы она уже окончательно досталась тому акробату, даже не увидев моего угрюмого лица, не заглянув мне в глаза. Возможно ли мне было вынести эту мысль? Возможно ли было просто прожить две недели взаперти, не выходя на улицу из страха вновь увидеться с ней? И как бы сама Адель отнеслась к подобной трусости? Да она бы просто рассмеялась мне в лицо. И уж точно перестала уважать. Но, по крайней мере, была бы жива. Рука сама остановилась немного раньше запланированного. Я просто взгляну на нее буквально одним глазком. Я не позволю состояться тому знакомству, а просто посмотрю, прежде чем нырнуть во мрак своего одинокого жилища. Тело окунулось в океан боли, кожу прожгло до самых костей, и я застонал, сцепив зубы и рухнул на колени, слыша чьи-то знакомые голоса на заднем плане. Я разлепил глаза: вокруг было темно, свет исходил лишь откуда-то прямо передо мной. Воображариум! – выдохнул я. Кажется, я понял, куда попал. Мимо проходили люди, возвращаясь с циркового представления, на котором Адель впервые нарисовала мой портрет, а я пытался хоть немного заработать, чтобы купить что-то еще помимо черствого хлеба. Но в шляпе ни гроша, я продрог и устал. И, захлопывая ящик, я уже знал, что услышу в следующую секунду: - Доктор Майхель, куда же вы? Только на этот раз не оборачиваюсь, хотя вздрагиваю даже, пожалуй, сильнее прежнего, чувствуя спиной ее взгляд, ее распущенные волосы и темное платье со шнуровкой на груди. - Я наслышана о ваших представлениях, доктор. Неужели вы не сделаете мне чести и не покажете, что там внутри этого волшебного ящика? Хотите, я приведу сюда всю труппу? Они страсть как любят чудеса! Я не мог вымолвить ни слова, даже рукой не получалось пошевелить, будто проказливые бесенята обратили меня в камень. Я лишь отчаянно моргал да ловил воздух ртом, в ужасе понимая, что у меня не хватает сил просто сбежать от нее, не сказав ни слова. - Я заплачу, - тихо добавила Адель. – Разумеется, у меня и в мыслях не было просить вас показать мне все это бесплатно. Я разворачиваюсь и дрожащим голосом произношу: - Нет. Представление окончено, - и направляюсь в сторону своего переулка. Рядом катится ящик, а сзади слышен цокот ее каблуков. - Доктор Майхель, тогда, может быть, завтра? От вас весь город просто в восторге! Я очень хочу увидеть ваших теней! - В восторге? – забываясь, разворачиваюсь я. – Ах, они в восторге? За сегодня я не заработал ни гроша. Ни один не пришел на мое представление, а потом они рассказывают, в каком они от меня восторге? - Сегодня был цирк, - пожала она плечами. – Он им в новинку. Эти люди бедны, у них нет денег, чтобы оплатить так много зрелищ сразу. - Доброй ночи, - хмуро бросаю я, сжимая кулаки, чтобы не закричать на всю площадь, и ускоряю шаг. - Тогда до завтра, доктор Майхель! – кричит она мне вслед. Видимо, завтра мне тоже придется просидеть впроголодь. Захватывать с собой деньги из своего настоящего у меня не выходило – из предметов в прошлое перемещались одни только часы и одежда, на это мощности маятника еще хватало. Все остальное просто вышвыривало назад. Пустой желудок скрутило спазмами голода: сколько бы я ни съел в своем настоящем, здесь я соединился с прежним телом, которое-то как раз толком и не ело уже несколько дней. У меня не получится отсидеться дома две недели. Я либо умру с голоду, либо рискну еще раз выйти на площадь с тенями и выдержать очередное противостояние с Аделью. На следующий день она ожидаемо пришла снова, как и в прошлый раз, помогла мне собрать толпу, а потом сама жадно наблюдала за плясками и пением теней, а, когда все разошлись, подбежала и начала восхищенно захлебываться комплиментами. Сердце в груди моей колотилось раза в три чаще положенного, я старался не смотреть на чертову шнуровку, отлично помня, что под ней скрывается. Адель крутилась вокруг меня и без умолку болтала, не отстала она и дальше, проводив меня до самого дома, хотя в ответ ей я не сказал ни слова. А потом просто взял и захлопнул дверь прямо перед ее носом. Она лепетала что-то с той стороны, а я уткнулся лбом в разделявшую нас деревяшку, стиснул зубы и тихонько завыл. Радовало только то, что за тот вечер я заработал достаточно, чтобы протянуть эти пару недель на продуктах соседского лавочника. Я затарился у него прямо с утра, запер дверь и просто сел, пытаясь отвлечь себя придумыванием новых сюжетов для своих теней. Но на ум не шло ничего, кроме Адели, цокота ее каблуков, шнуровки ее платья, влажных волос, шумного дыхания, восторженных криков и просьб не уходить. Но я не мог позволить себе в третий раз погрузиться в эти отношения. Я должен был держаться. Вечером сразу после представления она пришла снова. Постучала сперва аккуратно, потом сильнее и громче. - Доктор Майхель, вас не было на площади. С вами все в порядке? Может, вам нужна какая-то помощь? Она все стучала и стучала, пока соседский лавочник не откликнулся ворчливо: - Да все с ним нормально. С утра продуктов накупил на месяц вперед и предупредил, что выходить из дома не собирается. Опять своих механических чудовищ поди ваяет. Эх, пропащая душа! – и наверняка при этом махнул рукой и цокнул языком. На некоторое время воцарилась тишина, и я решил уже было, что Адель ушла, успокоенная речами лавочника, но в следующую же минуту раздался стук уже в окно: - Доктор Майхель, я не хочу быть чересчур настойчивой, я просто переживаю. Откликнитесь, пожалуйста, и я уйду, не буду вам мешать. Потому что, если вы продолжите молчать, мне придется вызвать мастера, чтобы взломать дверь. Господи, за что мне все это! – про себя восклицаю я и стремительно бегу к входу, а идиотское мое сердце лишь заходится от предвкушения скорой встречи. Распахиваю дверь и сурово смотрю ей в глаза. Боже, как же она хороша в эту минуту! Этого платья я прежде на ней не видел: и глупо смотрю в соблазнительный вырез, глотая тугой комок в горле. - Со мной все в порядке, а вы отвлекаете меня от работы. Прошу больше здесь не появляться! – буквально выпаливаю я и замолкаю, не делая шага назад, продолжая стоять на пороге и не сводить взгляда с ее декольте, ножек, обтянутых кружевными чулками, каблучков ее туфель, ее пепельных глаз и завитков нежно-русых волос… Любой женщине станет совершенно очевидно, о чем мечтает этот глупый ученый дикарь, запершись в своей лаборатории, и Адель очаровательно улыбается и подходит ближе, игнорируя мои протесты. - Позвольте я просто загляну на минутку? Мне страсть как любопытно, что вы там такое изобретаете! – и впархивает в мое обиталище. Я уже вижу, как часом позже она снова будет распята на моем столе, а потом ее либо зарежет акробат, либо подведет порванная лента, и нету выхода из этого порочного круга, если только… не пресечь это на корню. Я грубо хватаю ее за руку и буквально вышвыриваю из своей цитадели. - Я сказал, чтобы вы больше никогда не появлялись здесь и не мешали мне работать! – визгливо прохрипел я, сам поражаясь неприятному звучанию собственного голоса. – Если вы еще раз придете и будете колотиться в двери или окна, я вызову жандармов. – Это частная территория, и здесь могу находиться только я, всем остальным ход сюда закрыт! Я ясно выражаюсь? Пошла прочь отсюда, дешевая циркачка! – и едва сдерживаюсь, чтобы снова не назвать ее шлюхой. Глаза ее округлились, краска отхлынула от щек, приобретших облачную бледность. Она вздернула нос, хмыкнула и, развернувшись, убежала прочь, ничего не сказав мне в ответ. Ну вот и прекрасно. Надеюсь, на этом наша с ней история окончательно закрыта. Хлопаю дверью изо всех сил и тут же иду к ящику. Мне просто необходимо на что-то отвлечься в ближайшие две недели, вот и буду писать сюжеты для своих теней. Они научились воплощать мои задумки без строгих пошаговых сценариев? Тем лучше. Таких сюжетов за две недели я набросаю им десяток. Посмотрим, как у них получится помириться, выжить и остаться вместе, если уж у на с Аделью это никак не выходит. И я слово в слово повторяю им то, что только что проделал со своей циркачкой. Пусть покажут мне, что они думают по этому поводу.

* * *

Что у Мишки начало происходить какое-то творческое движение, Князь понял не сразу. Первым звоночком стали гастроли по Белоруссии, где в автобусе вместо того, чтобы дружно квасить со всей группой, Горшок забурился на задние сиденья – бывшую вотчину Балу – и принялся что-то там строчить и бренчать на гитаре в полном одиночестве. Андрей несколько раз обернулся, приглашая его присоединиться к ним, но тот лишь отмахивался и продолжал подбирать и записывать мелодии. Такое, впрочем, с ним случалось и прежде, правда, все больше в обществе самого Андрея. Но любому творцу важны тишина и покой, и Князь не стал его дергать, ожидая, что по приезде в Могилев он уж точно не удержится и поделится новой музыкой, как обычно, требуя от друга текстов, прямо не сходя с этого места. Да и в номере гостиницы, который они по привычке взяли на двоих, Горшок ни словом не обмолвился. И Андрей подумал, что, значит, музыка не готова еще. Вот когда тот ее доработает… И лишь через месяц по обрывкам разговоров, по недомолвкам, по случайно брошенным Олей репликам Князь понял, что Миха работает над чем-то, не имеющим отношения к группе. Понятное дело, свою Любовь негодяя Андро тоже не выпячивал: тихонько написал, тихонько записал, скромно выпустил. Но прежде предложил эти песни группе и только после того, как Миха наложил на них вето, Князь пошел и издал их как есть, чтобы не прожигали ящики стола. А Горшку его музыка ничего не прожигала. Просто он планировал создавать что-то без участия Князя и даже не посоветовавшись с ним. Это настораживало. Разговор Андрей решился завести не сразу. Во время очередных гастролей в купе, когда Миха снова взялся за гитару, осторожно поинтересовался: - Над чем работаешь? - Да альбом новый сочиняю, - бросил Горшок, не поднимая глаз от струн. - Мы Театр вроде еще только начали катать… Поперло, да? Ну вот видишь, как завязка хорошо на тебя действует, Мих! – дружеский тычок в плечо. – Много музыки готово уже? - Да штук пятнадцать есть. Кое-что из загашника достал, надо будет поработать, - буркнул Миха, явно не настроенный на продуктивный диалог. - Ни фига себе! У меня тоже, правда, несколько песен имеется, я тебе после тура их показать хотел. Но раз ты так активно сочиняешь… ты хоть что-нибудь-то из этих пятнадцати мне передай. А то еще на тексты сколько времени уйдет! В туре у меня туговато с этим, правда, но я хоть покумекаю пока. - Да не надо, Андрюх, - дернул Горшок плечом. – Не напрягайся, я другого текстовика нашел, он уже начал работать. Как тур откатаем, буду альбом выпускать. - Сольный что ли? – напрягся Князь, тщетно пытаясь заглянуть Михе в глаза, а тот словно бы нарочно все ниже опускал голову, пряча взгляд за отросшими прядями. - Как получится. Если парни поддержат, под Шутами выпустим. - Хм, - выяснять дальше не хотелось. Да и чего тут было выяснять? Горшок легким движением пальцев по струнам взял да и избавился от Князя – по крайней мере, на ближайшем альбоме. И что тут выяснять? Он так решил, он нашел себе текстовиков получше, и обсуждать тут нечего. В начале разговора Андрей было хотел показать ему черновик Человека-загадки, а теперь еще глубже засунул его в карман жилетки и отправился к своей кровати. В какой момент случился этот перелом в Михином сознании? Когда он боролся с вирусной отравой Акустического, заражавшей умы не только публики, но даже и самих музыкантов группы? Или когда презрительно скривил лицо, услышав некоторые вещи с будущей Любви негодяя? Вот сидит теперь на своей кровати, бренчит тихонько, напевает что-то себе под нос, и Андрей слышит, насколько красивая мелодия срывается с его струн, и тем больнее не иметь возможности написать на нее текст. Но он все же слушает, мотает на ус и даже засыпает под нее. Текст рождается моментально, как это всегда происходило с его лучшими текстами, превращавшимися потом в Лесника или Медведя. Миха всегда прыгал от восторга, распевая их на свою музыку, поражаясь, как ярко заиграла она теперь, когда получила язык и голос. То, что услышал Андрей накануне, тревожно засыпая под Михино бормотание, отозвалось в нем болью отвержения – мелодия была печальной, но все же светлой, и по красоте ни в чем не уступала Воспоминаниям. Родившийся у него в голове текст идеально ложился на эту музыку, и с утра, едва успев записать его, Князь просто ткнул листком в лицо заспанного Горшка. - Вот. Знаю, что ты не просил, но оно как-то само. Услышал мелодию и просто не смог пройти мимо такой красоты. Горшок нахмурился, но все же погрузился в чтение. Историю Андро на этот раз рассказал и правда мрачноватую – о человеке, страдающем раздвоением личности практически всю свою жизнь. Он уже привык к тому, что по сути их всегда двое: один пакостит, другой подтирает следы, один пускается вразнос, второй потом ходит и извиняется, один прыгает с парашютом, а второй лежит на больничной койке со сложным переломом… И трезвомыслящий второй все пытается образумить своего бедокура, тот огрызается, в общем, живется им несладко, но при этом деться им некуда. И кто из них истинная личность – ни знает ни один из них. В конечном итоге, второму все это надоедает, он идет к врачам и с их помощью избавляется от не дававшей ему спокойно жить личности. Да только вот беда: заглянув в свой паспорт, внезапно обнаруживает, что тот первый и был настоящим исходником, а теперь его больше нет, и вторая теневая личность вынуждена проживать свой рутинный серый век в полном одиночестве: некому пакостить, но и приключений в его жизни тоже больше не осталось. Наверное, еще пару лет назад Горшок бы заорал от восторга и потребовал сделать песню синглом, а сейчас он только покачал головой: - Прости, Андрюх, это не годится. Я пишу сейчас совершенно особенную музыку. И текст к ней нужен совсем нетривиальный. Понимаешь, да? - Хочешь сказать, я написал тривиальный текст? – усмехнулся Андрей, не понимая, как реагировать на подобные откровения от друга. - Он нормальный, но в духе старого Короля и шута. А мне та наша концепция уже осточертела. Нового хочу. Мне сейчас профессиональные поэты тексты Кропоткина на стихи перекладывают. Историко-анархический альбом хочу, понимаешь, да? - Понимаю, - кивнул Андрей. И из всех роившихся в голове в ту минуту вопросов задал всего один, но самый главный: - Ты группу-то сохранять планируешь? Ну, то есть, меня в ней. Я ведь тут лишний выхожу. Парням применение найдется, а мне – уже нет, - и ощутил в гортани такую горечь и боль, что едва смог договорить фразу до конца. - Андрюх, ну ты тоже сольник пока какой-нибудь выпусти там. У тебя ж наверняка материала вагон. Сосиски там новые свои, Банников разных, про пиво, - и непроизвольно усмехнулся. - Мих, может, мне вообще уйти? – Андрей и сам не понял, зачем задал этот глупый вопрос, ответ на который очевиден был с самого начала. - Сам смотри, - пожал плечами Миха, и во взгляде его не отразилось ничего, кроме прежней сонливости. – Тур-то докатай, конечно, а там на твое усмотрение. На бэках можешь остаться, конечно, они все равно понадобятся. На сцене потусишь – фаны по привычке все равно тебя будут ждать. Ну и блок хитов в конце у нас никуда не денется… - и осекся, вероятно, понимая, как убого прозвучала эта речь. - Я тебя понял, - кивнул Князь. – У меня только один вопрос: когда это произошло, Мих? - Что? Мое увлечение анархией? – брови Горшка удивленно взлетели вверх. И вправду глупый вопрос. Просто ребенок вырос, и сказки ему наскучили. А уж когда это произошло… Вот вы можете ответить на вопрос, когда вы сами повзрослели? В какой миг вместо Муми-троллей взяли в руки Толстого? В какой и день и час это произошло? Да ни в какой. Постепенно годами вызревавшая тяга нашла, наконец, свой выход. Горшку больше не нужен Зловещий кузен. Да и шут ему скорее всего тоже не нужен. Докатывали тур напряженно. Миха постоянно о чем-то шушукался с Яшей, Захаром и Пором, а Андрей все пытался по осколкам собрать свое разбитое естество и понять, как и куда двигаться дальше. Не то, чтобы он не рассматривал перспективу сольного плавания и раньше, но не рассчитывал, что это произойдет вот так резко и в лоб. Что его аккуратно и с оговорками, но все же выкинут. Оттого и творчество встало на внезапную и тяжелую паузу: не хотелось дорабатывать и додумывать уже даже почти готовые вещи, только тупо смотрел в пространство впереди себя – будь там толпа фанатов или счастливо скачущий Горшок - и понимал, что прощается с этим миром. И обсуждать все происходящее не было никакого желания, но обсуждать было надо: как поступят с названием, что делать теперь с логотипом… - Да забирай все, что хочешь, - отмахнулся Горшок. – Нам все это уже неактуально. Ну какой шут рядом с Кропоткиным, а? Мы и группу как-нибудь по-другому обзовем, да, парни? – и Яша энергично закивал. – Да хоть Питерская коммуна! – и все радостно загудели и вернулись к обсуждению нового альбома новой теперь уже получается группы. - Тогда уж Панковская, Мих, - угрюмо бросил Андрей и скривился. - Точно, Панковская! Андро, ну ты голова! – и Горшок кинулся к нему с объятиями, да только этот всплеск дружбы был на самом деле всего лишь ее агонией, и Князь не стал отвечать на объятие, чтобы не дать себе шанса ждать чего-то подобного и дальше. Расстались мирно, без истерик. Старое название отправили в прошлое, а шута Андрей оставил, у него не хватило душевных сил погрести его под руинами былых отношений. Пусть в его нынешней непонятной жизни останется хоть что-то привычное и родное. Над названием собственной новой группы долго не думал: это яркий и харизматичный Миха мог себе позволить назвать свой коллектив как-то иначе без опоры на Короля и шута, а вот куда более скромный Андрей удержится на плаву, только если сохранит знакомое всем имя – Князь. Едва удержался от соблазна назвать группу Княже, это стало бы совсем неуместной слабостью, заставившей бы Горшка полагать, что Андро о чем-то жалеет, по чему-то скучает и тоскует. Сам-то Горшок сжег все мосты, обрубил все концы и теперь на всех парах мчится в свое анархическое будущее, а Андрею остались его сказки, его шут и его волшебный мир, в котором он теперь будет жить совершенно один. Агата успокаивала как могла, но слова ее не пробивали даже внешнюю оболочку, не говоря уже о том, чтобы добраться до глубинных слоев и что-то в них изменить. Панковская коммуна выпустила свой первый сольник уже через три месяца после закрытия Короля и шута. У Андрея тоже хватало материала, не хватало только сил, духу и даже желания довести его до ума и записать. И музыкантов тоже не хватало. Ришко, конечно, ждал, когда Князь выйдет из коматоза, потихоньку подыскивая им хотя бы сессионщиков. И периодически пинал, напоминая о том, что надо оседлывать волну, пока она еще бежит по морю, пока еще не сгладилась, не умерла. Пройдет пару лет, и всем будет плевать и на Шутов, и тем более на Князя – эфир забьет Коммуна, а фанатам Горшка вообще безразлично, что слушать в исполнении кумира. И Каспер, как всегда, оказался прав. Тексты авторства профессиональных поэтов – не чета дилетанту Андро – идеально легли на новую Михину музыку. С особым волнением Князь вслушивался в текст для той самой мелодии, что Горшок создал прямо у него на глазах, отвергнув его вариант стихов. В нем рассказывалось о всемирной утопии, которая наступит на планете с отменой законов, властей и государств. Он подозрительно копировал ленноновкую Imagine, и у Андрея чесались руки, чтобы позвонить и сообщить об этом Михе. Застыдят, дескать, интеллигентные-то поклонники с музыкальным кругозором чуть шире русского говнорока. Но вовремя отдернул руку от телефона: Миха просто рассмеется ему в лицо, еще и решит, что Андро ему завидует. Его-то песни уже по радио звучат, а тот все не может собрать себя в кучу, чтобы хоть что-то изобразить на студии. Пинки Ришко в итоге не закончились ничем, и он тоже уплыл куда-то в свой мир активной деятельности, а не лежания на диване в депрессии. День за днем наблюдая, как растет его щетина, как все сильнее раздражается Агата, вынужденная работать за двоих, Андрей постепенно и вовсе потерял желание заниматься музыкой. Конкурировать с Королем и шутом у него все равно не выйдет, с Панковской коммуной и тем более, а таскать своего родного шута по клубам в 50 человек он считал оскорблением для этого самого шута. Заставил встать с дивана его, как ни странно, Миха. К тому времени Короля и шута не существовало уже около полутора лет, давно написанные, но так и не изданные песни Князя по-прежнему пылились в столе. Появлялось и кое-что новое, но тут же с отвращением отвергалось: кому это теперь было нужно? Сказки писать было больше не для кого. Среди фанатов, правда, оставались совсем уж преданные делу Шутов и периодически устраивали набеги в соцсети Андрея, чтобы напомнить ему, как они его любят, как скучают по его историям и по Шутам в целом, и на какие-то короткие интервалы воодушевляли его снова начать писать. Но потом снова накатывало осознание, что его главная публика не нуждается больше в его сказках, и запал моментально гас. А после того памятного интервью Горшка он уже никогда не сможет разгореться вновь. Весь этот год Панковская коммуна катала тур почти с одними только новыми песнями, лишь в конце включая скромный блок из хитов. А тут Миха сделал громкое заявление: с Королем и шутом они завязывают вовсе. Прежнее название и раньше-то не фигурировало на их афишах, а теперь и репертуар очистится от старых баек. И гордо выпятил грудь, произнося приговор. - Но как же так? У Короля и шута огромная фанбаза. Неужели все они теперь навсегда лишены возможности еще хоть раз услышать свои любимые хиты вживую? – журналистка, бравшая интервью, и сама до конца не поверила словам Горшка. - Отчего же, от старой музыки отказываться мы не планируем. У нас вышло девять шикарных по музыкальным решениям альбомов, их и вправду хоронить не следует. Поэтому мы собираемся дать им новую жизнь. - Девять? – удивилась журналистка. – Но, насколько мне известно, у Короля и шута было десять альбомов. - Дура ты, - пробормотал себе под нос Князь, чиркая зажигалкой и поднося огонь к экрану ноутбука, словно бы собираясь подпалить волосы экранного Горшка. – Конечно же, их было девять. Сейчас тебе Миха популярно разъяснит насчет Акустического. - Акустический я не считаю, - отмахнулся от Андро, как от назойливой мухи. – Если Андрею нужны те песни, пусть их забирает, он же автор. А мне они без надобности. Я возьму только свою музыку и вдохну в нее новые смыслы. - Вы это о чем? – насторожилась журналистка, а Князь продолжал бездумно водить огоньком зажигалки перед экраном, чувствуя, как с каждой секундой все сильнее дрожит его потная рука. - У нашего коллектива сейчас совершенно новая концепция, понимаешь, да? Сказки остались в прошлом, а мы думаем о будущем. Анархокоммунизм – вот наше будущее. И я уже заказал у Бартенева с Усачевым новые тексты почти для всех мелодий Короля и шута. Очень скоро публика услышит, как по-настоящему должен звучать Лесник, Проклятый старый дом, Фокусник, Дагон. Журналистка сидела как громом пораженная, пытаясь переварить услышанное, комментарии под видео с трансляцией начали валиться тысячами и в большинстве своем именно восторженные, а дрожавшая рука Князя сорвалась, пламя лизнуло тонкий экран, и через мгновение тот оплавился и лопнул, обдавая его ладонь фонтаном брызг. Через несколько минут в комнату вбежала Агата, крича: - Андрей, включай скорее ютуб, там Мишка такую ахинею несет! – но осеклась, увидев осколки по всему полу и снова окровавленную правую руку мужа, который вместо того, чтобы пойти промыть рану и обработать ее перекисью, поджег откуда-то взявшуюся сигарету и пахнул дымом прямо Агате в лицо. - Вижу, ты уже все посмотрел, - покачала она головой. – И что теперь будет? - Что будет? – задумчиво протянул Князь, смотря куда-то мимо жены. – Завтра я выхожу на работу. - К-к-куда? – такого поворота Агата явно не ожидала. - Да куда угодно. Дворником. Курьером. Грузчиком. Мало вакансий что ли сейчас для молодого здорового мужика? – и вдруг истерично расхохотался, а по располосованной старыми шрамами руке его текли ручейки свежей темной крови. Слово Андрей сдержал и действительно уже через несколько дней, как-то внезапно вдруг вынырнув из пришпилившей его к дивану депрессии, работал грузчиком на складе одной крупной торговой сети. Надо было видеть вытянувшиеся лица его нынешних коллег, когда те осознали, что он не тезка, не однофамилец, не просто похож. Кто-то подбежал за автографом, кто-то потребовал отложить коробки, взять гитару и сбацать Куклу колдуна. Дамы визжали, мужики сочувственно хлопали по плечу: досталось тебе, дескать, от бывшего соратника по группе. Ну да Горшок – крутой парень, чего с него взять. С ним не тягаться. А ты тоже хорошую работу нашел, Андрюха. Нужную, главное. Любовь приходит и уходит, помидоры цветут и вянут, и только желудок никогда не предаст. На ютуб Князь больше не заходил, удалил профили из всех соцсетей и вообще постарался завязать с интернетом, шарахаясь от любого нечаянно встреченного в тексте имени Михаил. Попросил Агату тоже не напоминать ему о прошлом и не заговаривать о настоящем. И коллегам ультиматум поставил. Те с готовностью его выполняли. Иногда шушукались, впрочем, за спиной, но в глаза не говорили ни слова. Тема Короля и шута, Михи и его Панковской коммуны для Андро отныне везде была под запретом. У Горшка же дела и вовсе шли на лад: Бартенев с Усачевым строчили новые тексты к старой музыке Шутов с недоступной Князю скоростью. В сеть уже выложили новые перезаписанные варианты Дурака и молнии, Камнем по голове и Ели мясо. Теперь они назывались Перед расстрелом – повествовала о судьбе Колчака – Повстанцы – про одну из битв Махно – и Посвящение Бакунину. Их перезаписали с гораздо более тяжелыми гитарами, немного замедлили темп, партии Поручика сделали более внятными, и песни моментально попали в топ всех чартов. После этого перезапись пошла по накатанной, и Коммуна принялась выпускать альбом за альбомом. Стадионы ломились от количества желающих услышать Хождение в народ, прежде бывшую Лесником. Новые тексты запоминались и воспроизводились моментально. Не прошло и двух лет, как фанаты хором распевали их, словно те всегда жили в их головах. Горшок даже попытался вообще изъять из оборота старые версии альбомов Короля и шута, но бюрократическая машина потребовала на то согласие Князя, и в один странный день, которого не должно было случиться вовсе, Миха возник на пороге Андро. - Андрюх, ну какая тебе теперь уже разница, е-мое! – убеждал он стоявшего перед ним гранитным обелиском Князя. – Музыка на них моя, петь ты их все равно не сможешь, я не дам своего согласия. Я их тоже петь не стану, мне эта сказочная лабудень твоя во где уже стоит, - полоснул двумя пальцами по глотке. – Получается, мертвым грузом такой пласт музыки лежит. Это несправедливо! Андрей молчал, но чем дольше он молчал, тем сильнее кипятился Горшок. - Я не хочу, чтобы нашу группу запомнили по байкам этим дурацким. Мне тупых подростков еще за годы Короля и шута хватило. Хочу как Леха – для интеллектуалов петь, единомышленников искать, а не отбитое фанатье. А Андрей все молчал, зато встряла не выдержавшая Агата. - Да пой ты что хочешь, старое-то зачем из доступа изымать? Кому-то, может, захочется Лесника переслушать или Медведя там. - Кому захочется, у тех уже записи наверняка имеются, а новым я не дам слушать свою музыку в таком убогом контексте. Друзья хотят покушать, пойдем, приятель, в лес! Ну что это такое, е-мое? Детский сад! Стыдоба да и только. Такое петь в двадцать лет еще куда ни шло, но в сорок? Ты вон, Андрюх, правильно сделал: раз музыка не идет, надо менять род деятельности, а не сказочки глупые сочинять про водяных и утопленниц. Чушь это все собачья, детский лепет. Будущее не за такими стихами, понимаешь, да? Мы уже сейчас с Коммуной стадионы собираем по несколько дней подряд – все желающие не помещаются даже в 80-тысячные залы. И не с Лесником, заметь, а с Кропоткиным! - Где подписать? – наконец, едва слышно процедил Князь, глядя куда-то в сторону. Горшок тут же засуетился, явно настроенный на длительную осаду и никак не ожидавший, что бывший соавтор его так быстро сдастся. Достал из кармана куртки мятые листки, ткнул пальцем. Князь подписал, не глядя, не вникая в то, от чего отказывается, на что дает согласие. Хочет Миха стереть Короля и шута с лица земли – пусть стирает. Не имеет смысла поддерживать жизнь того, что уже никому не нужно – ни создателям, ни поклонникам. - С сайта и из Википедии тогда тоже все убираю, да? Везде где только можно все попробую подтереть, ага? – и как-то чересчур заискивающе смотрел в абсолютно пустые глаза Андро. После ухода Горшка Агата предусмотрительно спряталась весь остававшийся в доме алкоголь, но Князь даже не попытался потянуться за бутылкой. Пьют те, в ком еще живут хоть какие-то желания, а в нем они давно уже агонизировали, и сегодня были окончательно добиты крепким Михиным каблуком, растоптавшим в прах их сказку и их шута. И поминать теперь нечего и некого: от прошлого не осталось ни следа. Но потом жена вышла из кухни и грозно произнесла: - Может, объяснишь, что это сейчас было? Ты зачем все это подписал? - Раз все это никому больше не нужно, я свое творчество навязывать не собираюсь, - вяло произнес Андрей, глядя куда-то в сторону. - Да ты своих фанатов тем самым предаешь! – всплеснула руками Агата. - Их больше нет. Они закончились. - Ты себя предаешь, Андрей! Короля и шута предаешь! Балу, наконец! Кстати, о Балу. Если ты сдался, то я сдаваться не собираюсь, - и побежала к ноутбуку набирать по скайпу Шурика. Князь не вслушивался в их разговор, уловил лишь, что Балу был не в курсе всей этой истории и сильно возмутился, узнав обо всем. Решил даже из Штатов в Россию прилететь, чтобы с Горшком пообщаться, просил Агату уговорить Князя выступить в качестве группы поддержки. - Саш, боюсь, не выйдет. С ним в последнее время неладное творится, и я не знаю, как это прекратить. После распада Короля и шута его какая-то апатия накрыла. На клиническую депрессию очень похоже, но к психиатру идти не хочет. Шур, он грузчиком на склад Озона устроился, можешь ты себе это представить?! Музыку совсем забросил, сказок своих больше не пишет, и Миха тут добивает его своими железными ботинками. Я не знаю, как быть, - и его такая сильная жена вдруг совершенно по-девичьи разрыдалась на виртуальном плече Балу. Балунов был в Москве через неделю. Заявил, что якобы регулярно обновляет визу как раз для таких случаев. Сперва наведался к Андрею, понаблюдал за мрачно восседавшим на диване Князем, даже на работу к нему съездил, посмотрел, как тот носит коробки, и за все эти несколько дней не написал ни одного стихотворения и вообще ни разу не вспомнил о своем прошлом, словно и не было его. Пинать, уговаривать, призывать к совести и журить не стал. Понял, что как раз в таком случае это не имеет никакого смысла. И напросился на встречу с Горшком. Тот видеться с бывшим басистом и бывшим лучшим другом не захотел, и Шуре пришлось звонить несколько раз, намекая, что дело важное и не терпит никаких проволочек и ворошения разных субстанций. Потребовал, чтобы на встречу тот явился один – на набережную Невы. Балу изумился, как сильно этот новый Горшок отличался от того прежнего. Да, зубы он вставил уже давно и стал куда более примерным семьянином, чем того можно было от него ожидать. Недавно Оля родила второго – на этот раз сына. - Андрюхой назвали? – не удержался Балу. - Да ты что, нет, конечно. Сашкой. В честь кого из Балу уточнять не стал тем более, что Горшок явно не был настроен откровенничать. - Ты мне лучше скажи, что вообще у вас тут происходит. Как вы дошли до всего этого. - До чего? У нас все отлично, - пожал плечами Миха. – Стадион за стадионом. Мы уже западных звезд по размеру залов переплюнули, - во взгляде его светилась – вот только неподдельная ли? – гордость. - Это все, несомненно, чудесно, вот только Андро грузчиком на складе работает, музыку забросил, тексты тоже не пишет. Не рисует даже. Целыми днями сидит и смотрит в стену. Агата плачет постоянно. Из сети пропали все наши старые тексты песен. Что еще за Хождение в народ, Мих? Это был и останется Лесник! - Музло мое? Мое. Имею право использовать на него какой угодно текст. Я ж не Куклу колдуна правлю и не эти ваши кхм… Коки. Забирайте это говно себе и возитесь с ним сколько хотите. - Миха, эти песни уже увидели свет с теми самыми текстами. Хочешь писать новое? Да пиши сколько угодно про что угодно, но старое-то зачем выкорчевывать? Ты ж не только по Князю потоптался, ты по мне потоптался, ты по Королю и шуту потоптался и по всем нашим старым фанатам! Ты хоть представляешь, скольким ты боль причинил? - Шур, на наши концерты бешеные аншлаги, ни одна площадка с наплывом людей не справляется. И все текст Хождения в народ хором распевают, понимаешь, да? Всем насрать на твоего Лесника, все забыли уже про него. - Мы с Андреем не забыли, - покачал головой Балу. - Андрей сам подписал согласие на изъятие старых версий из общего доступа. Его никто не принуждал. А ты… прости, но ты в написании тех песен участия не принимал. Так с чего ты мне сейчас предъявы кидаешь? - Гаврил, знаешь, - и заметил, как резко изменилось лицо Горшка при упоминании этого его еще школьного прозвища, - я-то переживу. Вернусь в США и перетопчусь как-нибудь. Но вот если что-то случится с Князем, то это будет уже на твоей совести. И тебе фанаты Короля и шута этого не простят. Я уверен, что они еще остались, просто их не видно, потому что ты их запретил и аннигилировал. Но они не аннигилировались. Сидят тихо и ждут своего часа. И он настанет, если Андрей не выдержит всего происходящего. Подумай об этом, пожалуйста, - похлопал Миху по плечу, развернулся и отправился прочь. К Андрею пришел уже ближе к ночи, тот все равно не спал, продолжая бездумно пялиться в стену и не реагируя на окружающий мир. Присел рядом. - Андрюх, это не Мишка. Кто угодно, только не он. Наш Гаврила никогда бы так не поступил. - В него вселился злой дух? – усмехнулась Агата. - Кропоткина, - скривился Балу. – Он очень изменился. Я его не узнал. И общаться с этим человеком у меня желания нет. Я все ему сказал. И если это не подействует, тогда… он совсем пропащий, и переживать из-за его действий не стоит. Когда-нибудь он ответит за все перед законом высшей справедливости, а сейчас… Андрюх, ты только со сказками своими не завязывай, а? Мы же стадионы с ними собирали, народу они нравились. Да бля какое еще Перед расстрелом! Дурак и молния – была, есть и будет во веки веков! – взял стоявшую в углу гитару и тихонько запел: - То парень к лесу мчится, то в поле, то к ручью, Все поймать стремится мол-ни-ю! Балу провел у них несколько часов, веселя Князя песнями. Агата активно подпевала. Андрей тоже, казалось, немного оживился. Вокруг скакала Алиска, Балу бил по струнам и выл: - Мне больно видеть белый свет, мне лучше в полной темноте! Я очень много-много лет мечтаю только о еде! А Агата корчила рожи, пытаясь изобразить мимику поющего Горшка. И вот здесь она явно дала маху. Увидев ее, Князь побледнел, а затем слезы вдруг покатились по его щекам: это единственный концерт со своими старыми песнями, который они могли дать. Он самолично от всего отказался, а Миха больше никогда и нигде их не споет, да и всем кавер-группам выписал запрет на официальном уровне. Король и шут не просто умер, он был стерт с лица земли, и все воспоминания о нем отныне под запретом. Балу продолжал бренчать и распевать то про Мертвого анархиста, то про Марию, Агата по-прежнему скакала и корчила рожи, а Андрей беззвучно плакал. Улетал Шура уже на следующий день, и, лишь провожая его, Князь впервые за все эти несколько дней вдруг подал голос: - Останься… - Андрюх, не могу, честное слово. Ирке обещал. Но я буду по скайпу звонить вам каждый день. Петь будем вместе, ага? Давай форму только не теряй, а то я не справляюсь, ведь вершина моей вокальной карьеры – это твое Иа-иа-иа-иа-иа-иа! – расхохотался и обнял друга. – А через полгодика опять нагряну. И вы ко мне приезжайте. Анрюх, склад – это, конечно, святое, но я буду ждать твоих новых сказок, забились, да? С музлом не обещаю, но, если поможешь, постараюсь сделать посильный вклад. Блин, жил бы ты у нас, могли бы группу вместе замутить! Назвались бы вот так просто – Шуты – и дурили бы себе дальше… Андрей с каким-то яростным исступлением каждый день ждал очередного звонка Балу, чтобы хоть полчаса сначала просто послушать, а потом и спеть вместе их старые хиты, а потом Агата умоляла Шуру не пропускать ни дня: только общение с ним хоть ненадолго вытаскивало ее мужа из черной бездны, в которую его засосало по макушку. У Горшка было все хорошо, даже слишком хорошо для человека, столь стремительно и бесповоротно избавившегося от всего прошлого скопом. Агата пыталась поговорить с Олей, но ту ничего не смущало: муж кайфует, не колется, выглядит роскошно, ее на руках носит. Чего еще нужно-то? Чтобы бывшего дружка пожалел? Дружков много, а жизнь одна. Да и Князю никто не мешает заняться собственной сольной карьерой, в конце концов. На это же, правда, несколько с иным посылом, давил и Балу: подначивал, подбадривал, подкидывал идеи, обещал приезжать и выступать гостем. Поднял старые связи, поговорил с Рогожниковой, и нашлось даже несколько музыкантов, готовых работать с давно забросившим музыку Князем. Их ежедневные кухонные распевки сыграли свою роль, и Андрей все же решился. Записал три давно лежавшие в столе песни и для начала договорился о паре концертов в Питере и Москве – в маленьких клубах и просто на пробу – кто придет, как будут реагировать. По итогам уже определился бы с написанием альбома, но из Озона увольняться не стал. В Питере даже и тот крошечный клуб, что арендовали они, раскупился только наполовину, но Балу с Агатой не унывали и того же требовали от Андрея: народ должен вспомнить, а кто-то – и узнать заново. Просто будь собой, пой свое любимое, и они обязательно подпоют. Первое, что удивило Князя – в зале не было ни одного человека в футболках Короля и шута. Кто-то пришел с символикой Коммуны, кто-то был одет нейтрально. Поначалу вели себя вяло, оценивающе, хлопали жидко и почти не кричали, но Андрей держался, надеясь на блок хитов в конце. Возможно, их следовало бы раскидать по всему сету, но он совершенно об этом не подумал, сработав по старой схеме не существовавшей больше группы. Когда зазвучали первые аккорды Куклы, толпа оживилась, началось какое-то странное движение, и Князь не сразу понял, в чем дело. Успел даже обрадоваться, что наконец-то расшевелил этих странных и невесть зачем пришедших сюда людей. Но двигались они отнюдь не к нему навстречу, а по направлению к выходу. Кто-то уходил молча, кто-то показывал ему из зала фак, кто-то кричал, что этот детсад со сказками слушать не намерен. Они, дескать, рассчитывали, что и Андрей повзрослел, как Миха, а он все байки свои дурацкие распевает. Кому они вообще нужны? У Горшка вон активная гражданская позиция, творчество с глубоким смыслом, а тут что? Пичкал негодяй меня бесовскою едой, накормил поганкой, напоил болотною водой? Каким даунам это может быть интересно? Пффф. И к финальным аккордам Куклы в зале не осталось ни одного человека. Андрей почувствовал, как земля уплывает у него из-под ног. Заметившая неладное Агата бросилась к нему из-за кулис, попутно набирая 03 и крикнув барабанщику, чтоб тот немедленно позвонил Балу. Скорая приехала через десять минут, когда пульс у Князя уже не прощупывался. Эпинефрин, дефибрилляторы, время смерти 22.13. Из трубки что-то кричал Балу, Агата мешком осела на пол сцены и непонимающе смотрела прямо перед собой. А в глубине зала, в самом дальнем углу хищно блеснул чей-то одинокий взгляд. Человек досмотрел представление до конца и молча вышел из клуба с одним ему лишь понятным намерением на уме. На следующее утро заголовки всех новостных агентств пестрели душераздирающими объявлением: «Бывшие лидеры группы Король и шут погибли в один день!» «Трагическая судьба шутов: жили врозь, а умерли вместе». «Инфаркт Андрея Князева и пуля Михаила Горшенева – связаны ли эти события между собой?» В статьях сообщалось, что буквально через час после смерти Князя Горшка застрели на выходе со стадиона, где у Коммуны только что завершился концерт. «Убийцу сразу же задержали, но показания его следователи пока не разглашают. Впрочем, многие слышали, как перед нажатием на курок народный мститель крикнул: - Ты убил шута, и ты будешь за это казнен! – и выпустил в грудь Михаила всю обойму. Гражданская панихида по Князеву и Горшеневу состоится через три дня. Оба гроба будут выставлены на сцене Юбилейного – где они когда-то и начинали свою яркую карьеру. Проститься со своими кумирами вы сможете уже сегодня после полудня. Я жив, покуда я верю в чудо, но должен буду я умереть…» На церемонии прощания все несколько дней играли одну за другой то Медведя, то Мертвого анархиста, то Похороны панка, то Гимн шута, то Месть Гарри, то Танец злобного гения, то Двое против всех, то Дагон, то Воспоминания о былой любви. То Лесника. То Ели мясо мужики. То Дурака и молнию. Все стоявшие в очереди на прощание фанаты как один были обряжены в толстовки с символикой Короля и шута, и все как один хором распевали Камнем по голове и Проклятый старый дом. Ни про Хождение в народ, ни про Памяти Бакунина не вспомнил ни один.

* * *

Я не успеваю досмотреть представление до конца, хоть уже и понимаю, к чему все идет. Мои тени становятся все изобретательнее, все самостоятельнее. Их фантазия уже намного богаче моей. Да, я задаю им основную мелодию, но как они работают с вариациями, с аранжировками! Даже я не узнал бы изначальный замысел в том, что увидел на выходе. У меня самого просто дух захватывает. Впрочем, конец у них опять не вышел. Тени упорно не желают мириться, и я понятия не имею, как повлиять на них. Это, оказывается, ничуть не проще, чем вернуть к жизни мою циркачку… Прошла целая ночь с момента нашего расставания с Аделью, за окном наверняка уже рассвело, и кто-то снова ломится ко мне в дверь. Ну что ж, видимо, настало время выполнить обещание и вызвать жандармов. Но на пороге стоит вовсе не циркачка в роскошном платье и чулках, а до смерти перепуганный лавочник. - Доктор Майхель, - лопочет он, - я понимаю, что вам, наверное, нет до этого никакого дела, просто я думаю, что вам следует знать. Эта девушка, которая приходила к вам вчера вечером и которую вы… так грубо вышвырнули из дома… - Что?! – выдохнул я, уже догадываясь, что, видимо, и на этот раз у меня ничего не вышло. - Кажется, она погибла. Такая глупость и нелепость! – всплеснул он руками. – Цирк весь город зовет проститься с ней. Вы пойдете? - Погибла? – в ужасе, но без всякого удивления бормочу я. – Но как? - Бежала, не разбирая дороги после этого эпизода у вашего дома… А там у кучера лошадь понесла и… девчонка, кажется, не сразу это заметила, вся на нервах была. В общем, ее затоптали… Говорят, зрелище не из приятных, но вы же все равно пойдете, да? В происшествии есть ведь доля и вашей вины. Лавочник мой никогда не отличался деликатностью. Вот так вот взял и обвинил меня в смерти Адели. Но, самое страшное, что он был полностью прав: я убил ее уже в третий раз. Есть ли смысл описывать, какой прекрасной она лежала в гробу? Работники мертвецкой потрудились на славу: на лице не осталось никаких увечий, она лежала там словно живая, лишь натянутая до подбородка холстина намекала, что с Аделью что-то не то. Я и сам не знаю, зачем явился на прощание, будто бы мне было мало своего портняжного и кукловодческого прошлого! И вот я снова окунаюсь в могильный холод, и из памяти стираются последние эпизоды счастья с ней живой. Остается один только гроб да ходячий труп. У теней тоже ничего не получается. Ну правильно, они же действуют по моей указке. Возможно, стоило бы привлечь к процессу сочинения кого-то еще, моя же фантазия напрочь отказывалась производить на свет что-то стоящее. Но кого было привлекать? Не лавочника же с торговкой и аптекарем. Они те еще сочинители. Я одиночка, одиночкой и умру. У меня ничего не вышло с Физой, но сейчас… я быстрее растерзаю свое тело в хлам, чем прекращу попытки спасти ее. Я буду возвращаться туда столько раз, насколько хватит моих хлипких сил. И, возможно, однажды мне повезет. А сейчас мне нужно отдохнуть пару недель, чтобы потом снова сыграть со стрелками часов в поддавки.