Адель: Полутени

Не принимает разум твой уход. Не лечит этот факт ничто. Я мечусь по лаборатории, как раненый зверь, и нет мне успокоения. Проклятая лента! Ведь это я, я один всему виной! Если бы только я не стал ее задерживать. Если бы только отпустил или… сумел бы уговорить остаться со мной, тогда она была бы жива! Бросаюсь к склянкам с химикатами, сметаю с полок все лишнее, лихорадочно ища цианид. Я должен последовать за ней, нам нужно быть вместе хотя бы там. Я должен ей все объяснить. Нужная склянка, наконец, найдена. По лаборатории потянуло ароматом горького миндаля. Я поморщился: как все просто и быстро, и виновник твоей смерти будет наказан. Что там у нас положено по закону за убийство? Смертная казнь. Так вот я не стану ждать официального суда, я сам совершу над собой суд без проволок. Мой приговор: виновен. Я поднес склянку к лицу, втянул запах ноздрями. Еще немного, любимая, и ты будешь отмщена. Каким же я был нелепым безумцем, намереваясь убить себя после твоего ухода! Что мои страдания в сравнении с тем, что потеряла ты – самое драгоценное, жизнь! Ты больше никогда не выскочишь в своем роскошном кружевном платье на мостовую, никогда не взлетишь под купол цирка, никогда не нарисуешь мой портрет… Взгляд непроизвольно скользнул на стену, где висели обе картины. Это все, что мне осталось от тебя… А между ними отмеряли неумолимый бег времени часы – те самые, мое спасение и проклятие. Я сцепил зубы, сжал кулаки. А, может, все-таки рискнуть еще разок? Пока еще есть остатки сил и здоровья? Пока не вся кожа расчерчена болезненными узорами. Я тряхнул головой, прогоняя морок: если не выживу, не смогу вернуться, то шанс будет безнадежно потерян, а ведь можно попробовать все исправить не таким радикальным способом… В конце концов, разве я не величайший в мире изобретатель?! Я нахмурился и отставил склянку с цианидом в сторону. С ним я еще успею назначить встречу, а вот шансы Адели тают с каждым часом. Я поднял с пола скомканную газету, в очередной раз перечитал заметку. Точной даты смерти не указано. Что если ее уже успели похоронить? До графства Н. около трех дней пути. Выехали они неделю назад, пару дней готовили представление. Получается, она никак не могла разбиться раньше двух дней назад. А, значит, скорее всего все еще в покойницкой. Вчера, насколько я понял из заметки, цирк успел дать еще одно представление, на которое почти никто не явился, а вот на сегодня они вполне могут назначить похороны, и если выехать прямо сейчас… На лошадях доберусь опять, как и водится, через три дня, а вот на самодвижущейся машине… Дальше размышлять и тратить время было уже губительно. Я выгнал машину из подсобного помещения, установил рычаг скорости на максимум, проверил топливо и на всякий случай поставил в ноги мехи с дополнительным. Глаза прохожих и соседей выражали неподдельный ужас, видя проносившееся мимо железное чудище на колесах, вероятно, думая, что доктор Майхель расчехлил очередного своего лабораторного демона. У плебса никакого нынче уважения к науке! Словно бы мы вновь вернулись в далекое Средневековье. Но если мне удастся задуманное, обо мне заговорит весь мир, куда там нашему паршивенькому городишке или нашей никудышной стране! Дорога петляла, подпрыгивала ухабами, проваливалась ямами. Лошади таких неровностей и не замечают, а меня порядком растрясло, когда я спустя три часа пересек границу соседнего графства. До столицы его оставалось еще около часа пути. Люди, заслышав гул моего заржавевшего от длительного простоя механизма, выбегали на улицу, хватались за головы, в ужасе прятались, кричали, звали городового и жандармов. Это наш Лурд давно привык к моим причудам и железным помощникам, а здесь такое видели впервые. Тормозить я не стал, боялся приехать к церемонии похорон, а оттого просто давил резиновую грушу клаксона, хотя никто не связывал жуткий вой, издаваемый его рупором, с самодвижущимся чудищем на колесах, проносившимся быстрее ветра мимо их ветхих домов: в этом графстве люди жили победнее нашего. За мной пытались угнаться на лошадях, но куда им было тягаться с моим железным конем. И к обеду я въехал в город. Ярко-желтый шатер цирка невозможно было спутать ни с чем другим, и я затормозил прямо у входа, чтобы в случае чего иметь возможность отогнать любопытствующих или успеть дать объяснения вездесущим жандармам. Вокруг царила ужасающая тишина и пустота: ни единой живой души не виднелось поблизости. Неужели я и вправду опоздал, и все уже отправились хоронить мою Адель? В шатре тоже было подозрительно безлюдно, впрочем, в углу арены ближе к выходу за кулисы какой-то работник медленно и методично подметал, и я побежал к нему, насколько мне позволяли мои ноющие суставы. - Здравствуйте! – запыхаясь, произнес я. – Могу я поговорить с кем-то из начальства? - Да здесь и нет никого. Все ушли. - Куда?! – в ужасе выдохнул я, уже догадываясь, каким будет ответ. - У нас тут акробатка позавчера разбилась, так они пошли труп ее из покойницкой забирать. Вроде пастора хотели пригласить, могильщиков отправили яму на кладбище копать. К вечеру хоронить думают. - К вечеру? Значит, не закопали еще? А покойницкая где находится? - А кто ж его знает? – пожал плечами парень. – Кажется, в правый проулок пошли. Да вы там у прохожих поспрашивайте. Про этот случай весь город гудит, она у всех на глазах прямо вот сюда… - и ткнул пальцем в центр арены. – Всю ночь кровь отмывали, едва ли не по кусочкам ее собирали. Говорят, в закрытом гробу хоронить будут. Чтобы сшить ее назад как было, немалое умение и немалые средства нужны, а откуда они у нищего цирка… Дослушивать его тираду я не стал, запрыгнул назад в машину и вырулил в указанный переулок. Народу тут и правда оказалось побольше, чем на площади. Остановившись у первой же показавшейся мне благонадежной уличной торговки, я выспросил у нее дорогу до покойницкой и прибавил скорости: по ее словам, пастор уже давно там, и поминальная служба скорее всего вовсю идет. Покойницкая располагалась в самом конце улицы в неприметном здании в унылых темных потеках. Возле него мялось, не решаясь войти, несколько человек – вероятно, из числа зрителей премьеры, ставших свидетелями ужасной трагедии. Я бесцеремонно растолкал их, дернул на себя скрипучую дверь и, ориентируясь по голосам, бубневшим что-то в отдалении, побежал по неосвещенному коридору. Кругом царил жуткий холод, не спасавший, впрочем, от формалиновой и трупной вони. Я зажал нос и ускорил шаг, пока не влетел в крошечный зал с низким потолком. По стенам гуляли блики от нескольких тускло горевших свечей: электричество, разумеется, не пришло еще в это графство. Да и откуда ему здесь быть, если даже у нас пользовались им лишь единицы? Зал был буквально забит разношерстной публикой, пастор в коротковатой линялой рясе что-то бормотал в дальнем углу возле простого не ошкуренного и наглухо закрытого гроба. - Стойте! – крикнул я, не дожидаясь окончания панихиды. – Заканчивайте этот балаган, я забираю Адель с собой. Пастор вздрогнул, повернулся на мой голос, подслеповато прищурился и поднял робкий взгляд на кого-то из первых рядов. - Вы кто еще такой? – раздалось мне в ответ, но лица говорившего я не разглядел. - Я ее муж, - и я принялся проталкиваться вперед. – Отпевать и хоронить ее я не позволю. По крайней мере, не здесь и не…так. Если понадобится, я все проделаю сам, а пока… - Муж? Да вы ведь, кажется, тот самый сумасшедший ученый… доктор Майхель, если не ошибаюсь? – из толпы вынырнуло знакомое лицо администратора цирка. Я лишь коротко кивнул и подошел к гробу. - Но, позвольте, насколько мне известно, замужем Адель не была, родни у нее никакой нет, она вообще выросла в приюте. Ее семья – это мы, цирковая труппа. - Теперь есть. - Но вы должны доказать свое родство в таком случае! - Как и вы, - из-за ворота моего плаща выскользнула механическая рука и ловко перехватила гроб поперек. – Вы уже не можете ее спасти. Все, что вы можете дать ей – это только погребение. А вот я попробую исправить собственную же ошибку. И если у меня ничего не выйдет, мы еще успеем снова собраться с вами в таком же зале и прочесть отходную. Но пока ее тела не коснулось тление, я просто обязан… понимаете? Мой энтузиазм, мой безумный взгляд, ошалелые интонации, моя репутация сумасшедшего гения, способного на все, сыграли свою роль. Все, разинув рот, наблюдали за тем, как гроб завис у меня над головой, удерживаемый огромной железной рукой, и, кажется, поверили в мое всемогущество. - Но она там… от нее там мало что осталось, - администратор всхлипнул, достал носовой платок и принялся усердно вытирать мокрые потеки на щеках. - Позвольте мне все же попытаться что-то с этим сделать. Толпа сама расступилась, освобождая путь нам с Адель, и через несколько минут, аккуратно погрузив гроб в машину, я двинулся обратно в наш многострадальный город. Мне еще никогда не приходилось заниматься ничем подобным на практике. Довольно давно во время своих путешествий я сумел разработать одну только теорию воскрешения мертвецов с помощью стимуляции их мозговой деятельности электричеством, а также имитации системы кровообращения. Когда-то я экспериментировал на свиньях, и они вполне себе задорно бегали, хрюкали и ели. Правда, и смерть их не была столь ужасающа, да и воскрешать я их взялся всего только часа через четыре после того, как мясник перерезал им горло. И, в конце концов, свинья не человек. Да и за дальнейшей судьбой их следить я тоже не стал – сдал обратно мяснику. Сколько бы они прожили и в каком качестве – мне неведомо. Я планировал продолжать эксперименты и дальше, хотел выписать себе трупы заключенных или беспризорников, но жизнь жестоко поломала мои планы, заставив экспериментировать в самых непереносимых для меня условиях – с любимой женщиной, жестоко покалеченной по моей же вине. Я не спешил открывать гроб: медленно занес его в свое сумрачное жилище, затем загнал машину в подсобное помещение, дома разделся, принял душ – одним словом, как мог оттягивал жуткий момент, хоть и понимал, что сейчас дорога каждая минута. Выкатил в центр лаборатории динамо-машину, достал склянки с химикатами и тетрадь с формулами смесей, имитирующих кровь… А потом снял крышку, да так и обмер. Ничего страшнее в жизни мне видеть еще не доводилось, хотя в своих путешествиях я насмотрелся на всякое. И дело тут было даже не в том, что в гробу лежали останки именно Адели: по тому месиву, что предстало моему взору, даже опознание проводить не имело смысла. Если бы у ее гибели не было сотен свидетелей, никто не смог бы узнать в куче кое-как набросанных друг на друга частей тела циркачку, мастерство которой когда-то поражало города и страны. Я не особенно понимал, как она вообще могла так покалечиться: ну пусть от аренды до купола было даже метров пятьдесят, но чтобы тело разлетелось буквально на части? Вероятно, она рухнула в момент исполнения сложного кульбита, руки и ноги были расположены под неестественными углами, оттого и зрелище вышло поистине леденящим душу. Я долго не решался разложить все, что осталось от Адели, на столе лаборатории, чтобы оценить, что с этим можно сделать. Лишь бесцельно бродил вокруг гроба, дергая себя за давно немытые волосы. Бьюсь об заклад, что в результате этих стараний я еще больше стал походить на собственную тень с жуткой иглообразной прической. Каждая минута проволочки стоила Адели жизни, потому я все же решился, наконец: нацепил кожаный фартук, высокие резиновые перчатки и плотную маску собственной конструкции, тяжело выдохнул и погрузил руки в гроб. Сверху лежали вывернутые и переломанные ноги все еще в обтягивающем костюме акробатки, цвет которого за темными пятнами крови различить уже было невозможно. Я аккуратно поместил их на стол, срезал ткань и обтер – сначала простым мыльным раствором, потом спиртом. Потом извлек втиснутые по краям руки: те, кто складывали труп, не пожелали проявить ни малейшего уважения к покойной и разместили останки кое-как, не заботясь о малейшей благопристойности. Ногти на руках были переломаны, в правой так и осталась зажатой кисть. Я осторожно вынул ее и провел те же гигиенические процедуры, что и с ногами. Тело было покорежено сильнее всего: кости нетрудно срастить, а вот восстанавливать внутренние органы куда сложнее, в них еще придется покопаться, а я не такой великий знаток анатомии, и вряд ли кто из врачей согласится мне ассистировать в моей дьявольской миссии. Живот выглядел неестественно раздутым: наверняка все внутри перекорежено, и как-то придется все это ставить на место, но в первую очередь я планировал заняться мозгом. Брать в руки оторванную голову стало самым тяжким испытанием из всего того ужаса, что творился со мной в последние часы. Сперва из-за беспорядочно перепутанных волос было вообще невозможно понять состояние черепа, поэтому, обмыв и голову, я, стараясь не вглядываться пока в лицо, аккуратно состриг окровавленную шевелюру всю в опилках. Довершил дело бритвой, затем принялся осматривать рану: кости черепа были вдавлены внутрь, мозг наверняка поврежден, и я принялся проклинать себя за страх и промедление: надо было первым делом спасать именно его, а не бесцельно плескаться под лейками и трястись от страха! На лице Адели застыло выражение непомерного ужаса: кажется, она успела осознать свой финал буквально за секунду до того, как он свершился. Лицо отекло и посинело, черты были изуродованы – вероятно, оттого что трупное окоченение наступило в момент, когда она лежала лицом вниз. И эти чертовы циркачи, не желавшие мне отдавать ее тело, считали себя самыми близкими ей людьми? Черта с два! Я проверил готовность динамо-машины и подключенных к ней механизмов, извлек из рефрижератора охлажденный питательный раствор и приступил к операции. Надрезал омертвевшую, а потому напоминавшую резину кожу, подпилил кости миниатюрным лобзиком, осторожно снял отделенную плоть и отложил в сторону. Мозг и вправду был задет, но совсем чуть-чуть. Можно было попробовать откорректировать это, но для начала проверить, получится ли в принципе воскресить его. Я подсоединил проводки к коре, подвел трубки с питательной смесью от колб, также подключенных к динамо-машине, и запустил ее, заставив механические руки постоянно поддерживать ее в состоянии движения. Поначалу не происходило ничего, мозг лежал холодной мертвой плотью, но моих трудов плоды, наконец, явили себя: питательный раствор перестал выливаться назад в колбы, мозг начал принимать его, пропускать через себя, а вслед за тем… или это мне только почудилось? – щеки Адели стали бледнеть, теряя свой синюшный трупный оттенок. Не помню, сколько времени я провел, наблюдая за тем, как к лицу моей любимой циркачки постепенно возвращалась жизнь, а затем побежал готовить еще раствора, которого мне теперь понадобится очень много, прежде чем я смогу полностью восстановить организм и наладить его кровоснабжение. Не знаю, как я управился бы со всем, если бы не мои механические руки, которые по разработанной схеме принялись накачивать принесенный мной из подсобки огромный стеклянный сосуд галлонами питательного раствора. Благо, у меня имелись неплохие запасы химикатов, но завтра же придется бежать в аптекарскую и приобретать еще и еще. На задуманный эксперимент уйдут, кажется, все заработанные деньги! Уже в ближайшие дни нужно будет придумывать, что продать, чтобы раздобыть еще монет. За моими метаниями по лаборатории прошел не один час, и, вернувшись, наконец, к столу, я заметил, как ресницы Адели начали легонько подрагивать, а лицо ее совершенно лишилось черт отечного трупа, каким я достал его из гроба. Кажется, доктор Майхель, ты и вправду гений. Без легких и голосовых связок она не сможет говорить, поэтому я просто не мог дать ей возможности прийти в себя и осознать весь ужас своего положения, а потому добавил к питательному раствору и сильное снотворное. Я надеялся управиться за несколько суток. Она лежала на моем лабораторном столе разобранной куклой, но я уже знал, что спустя какое-то время в моих умелых руках она снова станет живой – теперь мне, невежде, есть что исправлять, у меня появилось дело, способное отвлечь меня от тяжких дум. Хирургического шовного материала в простой аптеке явно было не достать, пришлось обойтись обычной плотной капроновой нитью и хорошей толстой портняжной иглой. Я решил начать с простого: выпрямил кости в руках и ногах, предварительно разрезав плоть, скрепил их изнутри металлическими штырями для фиксации серьезных переломов. Теперь этот металл, вероятно, останется с моей циркачкой до конца ее жизни – жизни, которую подарю ей уже я, а не родители. Вряд ли она когда-нибудь сможет летать под куполом цирка, как прежде, но ходить, бегать и даже плясать – всему этому вживленные в кости механические конструкции помешать никак не могли. Завершив восстановление покалеченных конечностей, я зашил все разрезы, но пришивать их к корпусу не спешил, сперва нужно было понять, что творится с внутренними органами. Очередной разрез! Так, сердце, кажется, в порядке – поломанные ребра пронзили насквозь легкие, но я довольно быстро это исправил, поставив кости на место и зашив травмы. А вот печень разорвало, с ней пришлось повозиться. Я не спал уже больше суток и буквально валился с ног, но не мог позволить себе отдохнуть и час, лишь принял тонизирующий сироп на основе кокаина с морфием и уже через четверть часа ощутил небывалый прилив сил и вернулся к своей неприятной, но дарящей веру и надежду работе. Сложнее всего пришлось с кишечником и почками. Я сменил иглу на более тонкую, разобрал нить вчетверо: работа предстояла буквально ювелирная. Поставил свои очки-микроскопы на максимум и принялся штопать тончайший мочевой пузырь, затем очистил и промыл кишечник, не испытывая при этом ни капли брезгливости – тем более, что часть его содержимого уже прорвалась наружу в брюшную полость и, смешавшись с кровью, и раздула живот Адели. Я все тщательно прочистил, обработал спиртом, подшил все органы по отдельности, а затем, вооружившись учебником анатомии, стал сшивать их вместе, периодически прихлебывая кокаиновый коктейль, чтобы не отрубиться. Кровеносные сосуды без необходимости старался не кромсать – восстановить их было труднее прочего, а с капиллярами не справился бы и ювелир! Наконец, все внутренние органы были сведены обратно в единую сеть, и я осторожно зашил основной брюшной разрез, затем пришил руки и ноги, стараясь не смотреть на часы: я не спал уже более двух с половиной суток, да и кокаиновый сироп стремительно подходил к концу. Оставалось лишь присоединить голову к телу, пустить питательный раствор по всему организму, организовать искусственную вентиляцию легких! Все это, вероятно, займет никак не меньше суток, поэтому, дождавшись рассвета, я бросился к аптекарю, купил еще пару бутылок сиропа, забежал к лавочнику за ветчиной и, подкрепившись, вновь вернулся к волшебству, творимому наукой, руками обезумевшего от любви и горя ученого. Я складывал ее по частям, будто детский паззл, ведь я заслужил вечно любоваться ею! И снова часы изнурительной работы – сшивание сосудов, трахеи, гортани, восстановление голосовых связок, фиксация разрушенных позвонков металлическими конструкциями. В конце я подключил к ее венам трубки с питательной смесью, отрегулировав подачу так, чтобы хватило часов на двенадцать, поместил в горло трубку, через которую в легкие помпа подавала сжатый воздух. Проводки от мозга отключать не стал, лишь уменьшил мощность пропускаемого через него тока. Еще около получаса понаблюдал за тем, как кожа всего тела Адели тоже начала постепенно бледнеть, теряя свой синюшный оттенок, избавляясь от трупных пятен, а потом чудовищная усталость все же взяла свое, и я рухнул на пол прямо там, не имея более сил дойти до спальни, и тот же час отрубился после почти пяти суток без сна. С самого дна, куда нырнуло мое сознание в ту самую секунду, как только тело приняло горизонтальное положение, меня вырвал грохот, внезапно сотрясший стены моей обители. Спросонья мне почудилось, будто на дом рухнуло что-то огромное, проломившее крышу и приземлившееся прямо рядом со мной. Я открыл глаза и рывком сел. Ноги были тяжелыми, в голове гудело. Мне удалось проспать хотя бы час? Первым, что бросилось мне в глаза, было отсутствие тела Адели на столе, где я оставил ее, когда закончил свой нелегкий портняжный труд. Неужели я так неудачно разместил ее, что она сейчас упала, и вся моя работа пошла прахом? Я в ужасе вскочил, но нигде на полу тела обнаружить не смог. Проводки и трубочки, ранее подключенные к ней, безжизненно свисали с механизмов, поршень впустую гонял воздух по лаборатории, на полу натекла приличная лужа питательной жидкости. Просто чудо, что провода с подведенным к ним током не попали в нее, тогда мне бы уже точно не поздоровилось. Адели не было видно нигде. Я взъерошил волосы, все еще плохо соображая со сна, отключил динамо-машину и механизмы подачи воздуха и раствора и побрел по лаборатории в поисках моей циркачки. Неужели же у меня все получилось? Мельком взглянул на часы, потом приоткрыл дверь, прикидывая время дня. Судя по всему, я проспал почти целые сутки. Уже запирая замок, я снова услышал за спиной грохот, сопровождавшийся странным звуком, похожим на… бормотание? Я резко обернулся и прямо там буквально врос в пол от изумления. Я готовился к этому моменту, я ждал его, я сделал все для того, чтобы он состоялся. Я не спал пять суток, собирая ее по частям, но сейчас, видя, как она – живая и функционирующая – бредет по моей лаборатории, попутно натыкаясь на разные предметы и сметая их на своем пути, словно бы не замечая или не понимая, как их обойти – я едва не сбежал от страха, до того инфернальным было это зрелище. Адель шла прямо мне навстречу – абсолютно голая и с гладко выбритым мною же черепом. Она дышала, моргала, шевелила руками, вертела головой, издавала звуки – что говорило о правильности моих элементарных знаний анатомии, но походка ее напоминала движения живых мертвецов, как, впрочем, и весь ее жуткий вид. На ней не было трупных пятен, цвет кожи выглядел абсолютно здоровым, с радужной оболочкой глаз тоже все было в порядке, но она смотрела прямо на меня и будто бы не отличала меня от окружающей обстановки. Равно как и вряд ли вообще понимала, где находится, кто она такая и что с ней вообще произошло. Хотя подобное поведение как раз таки и не должно было бы меня удивлять: ее мозг находился в мертвом состоянии более двух суток, и я не знал, возможно ли запустить его на полную мощность после такого длительного перерыва. В любом случае на это уйдет не один день, а, возможно, даже и не один месяц и вся моя смекалка. Я и не ждал, что Адель моя, пережив такое, станет прежней в один только миг после столь близкого знакомства с моей иглой и нитью. Но все же должен был убедиться. Я подошел прямо к ней, стараясь не рассматривать теперь вновь ставшие для меня соблазнительными изгибы ее тела, хоть и изуродованного тысячами наложенных мною же швов, но оттого не менее прекрасного, положил ладони ей на плечи в успокаивающем жесте, посмотрел прямо ей в глаза, стараясь вызвать в ней ответный взгляд. - Привет! – как можно более дружелюбно произнес я. – Ты узнаешь меня? Она по-прежнему смотрела куда-то сквозь меня, но шаг свой замедлила и снова принялась бормотать что-то нечленораздельное. - Адель! – обратился я к ней по имени, надеясь воскресить обрывки воспоминаний. – Ты помнишь, кто ты такая? Услышав свое имя, она вдруг замерла и завертела головой по сторонам с каким-то инстинктивным беспокойством. Я наклонился прямо к ее уху и едва слышно прошептал: - Я люблю тебя и хочу вернуть тебя к жизни. Я сделаю для этого все, напрягу все свои знания и умения. Все научное чернокнижничество встанет на твою службу! Она задышала чаще и глуше, словно бы принюхиваясь. - Может быть, ты хочешь есть? – спохватился я и побежал к рефрижератору, где еще валялись остатки ветчины. Едва уловив запах еды, Адель взревела и помчалась ко мне, по пути сшибая всю мебель и едва заново не калечась. В страхе, что она от жадности прокусит мне руку, я просто швырнул ей ветчину, она поймала ее зубами буквально на лету и за пару минут уничтожила. - Для начала достаточно, - произнес я и всадил ей снотворное, а затем уложил обратно на стол, возвращая проводки с током, стимулирующие мозговую деятельность, на прежнее место. Вероятно, придется подучить основы анестезиологии, вряд ли сама Адель согласится по доброй воле проводить полдня с проводками в обнаженном мозгу. Я укрыл ее одеялом, пока не решаясь как-то ее одеть: непонятно, как в своем текущем состоянии она отреагирует на одежду и не покалечится ли, пытаясь ее снять. Пока циркачка моя спала, я занялся уборкой, пряча все тяжелые и опасные предметы подальше от поля ее зрения, обивая войлоком острые углы, вешая замки на дверцы шкафов. Если бы я только мог себе это позволить, я бы обил войлоком и стены, но все же рассчитывал, что через несколько недель разум начнет возвращаться к ней, и столь радикальные меры не потребуются. Но князь тьмы, с которым я вздумал поиграть в поддавки, у которого решился попросить взаймы, не желал мне возвращать ее душу и наш с ней прежний мир, по которому я тосковал тем сильнее, чем больше дней проводил в компании созданного мною же чудовища. Неделя следовала за другой, а Адель так и застряла в состоянии ожившего мертвеца, напрочь лишенного разума. Она, впрочем, научилась ходить, не сшибая по пути мебель, научилась есть чуть более прилично, чем это делают дикие звери, привыкла носить одежду и больше не смущала меня своей наготой, даже ко мне начала относиться с некоей долей собачье привязанности, но на этом прогресс ее замер. Я менял растворы, увеличивал силу тока, сутками стимулировал ей кору головного мозга, но достигнутые результаты были слишком скромны и с каждым днем повергали меня во все более глубокие пучины отчаяния. Жизнь свою я сделал адом, сам оказавшись пленником в собственном же жилище: почти не выходил из дома в страхе оставить ее одну, выбегал лишь при самой крайней надобности приобрести еды или медикаментов. Встречая меня, она так громко и все так же нечленораздельно ревела, что я начал подумывать переселить свое ужасное творенье в подвал, чтобы соседи не заподозрили чего-нибудь и не наслали на мой дом жандармов. В конечном итоге именно так мне и пришлось поступить: я огородил ей там небольшое помещение, которое уже смог полностью обить войлоком. Источники света вмонтировал в потолок и накрыл их прозрачной резиной и сам практически не вылезал оттуда в попытке хоть немного сдвинуть ситуацию с мертвой точки. Но все было тщетно, и я никак не мог смириться с этим и стал часто напиваться до беспамятства: во хмелю мне гораздо проще давалось взаимодействие с тем, что осталось от Адели. Я восстановил ей череп, просверлив в нем лишь крошечные дырочки для доступа проводков и трубочек и продолжал сбривать ей волосы. Она покорно сносила все манипуляции, относясь ко мне, вероятно, как собака – к своему хозяину, а вот во мне не осталось ни капли прежней любви. Я смотрел на это существо и понимал, что теряю желание пытаться и дальше вытащить его из мрака беспамятства. Что мне легче было бы снести ее смерть, чем впадение в такое состояние. Да и сама Адель, полагаю, тоже не захотела бы подобного воскрешения. Я все реже стал заходить к ней, все меньше проводил времени в подвале: относил еду, для проформы задавал несколько вопросов и, получав в ответ все то же бессмысленное мычание, разворачивался и уходил. Деньги утекали сквозь пальцы, и для восполнения запасов мне просто необходимо было вернуться на площадь с новой программой, я и так слишком долго отсутствовал там. Публика наверняка успела позабыть о моих тенях, и я просто должен был напомнить о них. Вот тут-то и настал момент пожалеть о в отчаянном порыве убитой мной самой главной – списанной с меня – тени. У меня имелась роскошная готовая программа, которую всего надо-то было наполнять новыми эпизодами, а теперь придется все писать с нуля! Придумывать персонажей, костюмы, историю. Труд не одной недели, а, возможно, и не одного месяца! Я покрутил в голове сюжет последнего эпизода. Михаил умер окончательно и бесповоротно, но что, если попробовать создать для них альтернативный финал? Найти поворотную точку, с которой их история рухнула в пропасть самоуничтожения, отмотать на нее и рассказать все заново? Ну вот как я попытался сделать с Аделью – взял и воскресил ее. Результат, конечно, вышел аховый, но если посмотреть на вопрос глобальнее, с точки зрения науки опять же, то я совершил несомненный прорыв. В конце концов, это был первый случай воскрешения человека за всю историю! Михаила-то теням моим к жизни вернуть, конечно, не удастся, наука у них там пока явно не на том уровне, да и гениального ученого-кукловода не намечалось, а создавать его с нуля было опять же слишком трудоемко… Я задумчиво почесал в затылке, покусал карандаш и сел быстро набрасывать варианты спасения Михаила с Андреем и их невнятных, списанных с наших, отношений. На создание нового эпизода моего воображариума ушло еще около двух недель: на этот раз я никуда не спешил: публике наверняка запомнилась яркая смерть Горшка, и возвращение к жизни Короля и шута должно стать ничуть не менее ярким. Сперва я отсмотрел полученное сам: тени старались передать поставленную им задачу, ведомые бездушными механизмами, а потом отнес ящик вниз в подвал и водрузил перед Аделью. Она принялась издавать уже знакомые мне звуки радости и возбуждения, а я изо всех сил старался разговаривать с ней как с прежней: - Кажется, мне удалось все исправить, любимая. Смотри, когда-то я создал их для тебя, а потом в порыве гнева и отчаяния уничтожил собственную тень. Теперь ты снова здесь со мной и… я захотел дать шанс и нашим теням. Вдруг у них получится чуть лучше? Посмотри, пожалуйста. Как тебе такой вариант исхода? Я запустил механизм и, завидев полившийся из недр ящика свет и выскользнувшие на подмостки тени, Адель заревела и принялась возбужденно топать, словно бы осознавая происходящее.

* * *

- Погоди, - моментально вытянулось лицо Князя, - мы что, должны делать мюзикл по чьей-то чужой истории? - Да по фиг, тексты-то твои будут! – Горшок отмахнулся от этого вопроса как от чего-то незначительного. - Не по фиг, - голос Князя вновь подернулся тонкой корочкой льда. – Хотелось бы сыграть в чем-нибудь своем, а не переделывать чужое. Фильм же совсем недавно вышел, зачем нам повторяться? Своих сюжетов вагон. Давай вон по Отражению лучше сценарий накатаем? - Какое Отражение, Андрюх? Сколько ты этот сценарий писать будешь? Год? Да и не факт, что кто-то деньги на это дело даст, а тут верняк, понимаешь, да? - Понимаю, - кивнул Князь и развернулся обратно к монитору, намереваясь снова включить игру, от которой Горшок так бессмысленно оторвал его. - Ну так что, Андрюх? Сыграешь судью, а? У меня есть кое-какие мелодии, которые в Король и шут не годятся – посмотри, а? Может, что подойдет для Тодда, и ты либретто напишешь? Надо, правда, сценарий сперва раздобыть. - Раздобудь, Миха, - сухо прокомментировал Князь, уже с головой погруженный в игру. - Ну так мы договорились, да? – ничего не понял в происходящем Горшок. - Договорились. Что-то в интонации, с которой брошен был этот сухой ответ, Михе совсем не понравилось, и он крутанул кресло за спинку на себя, а затем грозно навис над недовольно фыркнувшим Князем. - Так я не понял, ты мне текста для Тодда напишешь? Андрюх, я тебе клянусь, что Тодд будет нашей пробой пера. А потом мы обязательно сделаем Отражение. Ну года тебе хватит, чтобы историю проработать, сценарий там, либретто? - Хватит, - казалось, Андрей слегка приободрился. – Но судью твоего я сыграю при одном условии, - устало выдохнул Князь. Горшок насторожился. - Ты не заставишь меня играть Ловетт! – и оба расхохотались. Работа над мюзиклом захватила, унесла куда-то в заоблачные дали, Миха и сам не ожидал, что ему так понравится воплощать на сцене кого-то еще – не только персонажей, частью которых он всегда являлся и сам, ведь Андрей подспудно всегда писал о нем, наполняя каждого своего героя дыханием и самой сутью Горшка. С Тоддом все было иначе: этот злобный и мстительный страдающий маньяк поначалу отторгал Горшка. Джонни Деппу, как профессиональному актеру, наверняка перевоплощение это давалось куда проще, Миха же перевоплощаться не умел совсем: он мог либо стать тем, кого пытался показать, либо вообще не браться за эту историю. Миха все кривлялся с лезвием у зеркала, а выходило одно только шутовство, как бы он ни пучил глаза или скалил зубы. Ситуацию спасло либретто: Князь начал по одному подтаскивать тексты на частично готовые мелодии, и Горшок поразился, насколько по-другому заиграла история парикмахера убийцы. Тягаться в трагичности с Бертоном и Деппом было бессмысленно, Голливуд победит в любом случае, а создавать свой сельпошный вариант кровожадного мстителя казалось слишком мелким. У Андрея Тодд вышел настоящим шутом в лучших традициях его же собственных баек из склепа. Он даже сделал несколько эскизов, чтобы гримеры и костюмеры смогли лучше проработать образ. Суини кривлялся хохотал, изображая форменного безумца, помешавшегося после гибели своей семьи, трагичный же и мрачный образ взял на себя судья: Андрей создал ему совсем иную биографию, оправдывая его поступок. Когда-то судья тот был обручен с прекрасной девушкой, которую соблазнил Тодд. И хоть впоследствии состоялась официальная свадьба и рождение ребенка (от кого из двоих – Князь деликатно умолчал, оставив лишь несколько двусмысленных намеков), но разбитое сердце судьи взывало о мести. Мстителей в этой интерпретации вышло двое: саркастичный философ Суини и мрачный параноик судья. Горшок в некотором роде выдохнул с облегчением: ему придется играть всего лишь самого себя, это Князю нужно будет как следует поднапрячься и вылезти из амплуа веселого добряка, любителя повалять дурака на сцене и в жизни. И Князь напрягался, Князь вылезал. Миха и сам поначалу не верил ни глазам своим, ни ушам, наблюдая, как серьезно Андрей подошел и к роли, и ко всему проекту в целом. Мало того, что тексты получились на редкость сильными, бьющими прямо под дых – ровно такими, каких и ждал Горшок. Своего небольшого, в общем-то, персонажа Князь шлифовал до блеска, хоть полноценно у того было от силы пару партий – в самом начале, где он рассказывает свою печальную биографию, да в середине, когда они встречаются с Тоддом и обмениваются ариями ненависти. Всем остальным сценическим временем безраздельно владел Миха. Он примерил на себя грим и костюм, разработанные Андреем, и согласился с тем, что с таким подходом сравнение с Деппом уходит на второй план. Ему налачили его традиционные иглы, обрядили в плащ шутовских расцветок, грим же больше напоминал только что появившегося на свет Джокера: Горшок одновременно и остался собой, и стал кем-то еще – темным и язвительным шутом. Для себя Князь создал совсем уж скромный и неприметный сюртук, приклеил бакенбарды, накрутил кок в духе самых отбитых фанатов Элвиса, глаза спрятал за ядовито-красными линзами… Премьера произвела настоящий фурор. Зрители аплодировали, рыдали, вызывали их на бис, кричали, что это их лучшее и главное творение, что только ради этого Король и шут существовал все эти годы – писал Лесника, Мясо, Со скалы и Куклу – чтобы иметь возможность на заработанные деньги и с выкованным статусом творить настоящее искусство, а не те глупые детские побасенки, что писали они когда-то прежде. И Горшок обнимал Князя, пытаясь во взгляде того уловить хоть тень недовольства или даже сарказма, но тот ронял совершенно искренние слезы на воротник сценического костюма. А потом в гримерке кричал, что он ошибался, а Миха во всем был прав. Что им надо плотнее заняться мюзиклами. Что, может, стоит замахнуться на что-то масштабнее простой городской легенды. Как насчет, Гамлета, например? Миха ушам своим не поверил: он даже в самых смелых своих мечтах не решался пока предлагать Князю ничего подобного, желая прощупать для начала почву, понять, как тот Тодда переварит и что начнется, когда они возьмутся за новый альбом. Альбом, который откладывался уже второй год подряд. Они играли, конечно, на крупных фестивалях, и довольно часто пели старые хиты, но Михе временами казалось, что его самого колбасит с их общего прошлого куда сильнее: Андрей будто для галочки выходил на сцену и пел Скалу, Куклу, Ром и Гимн шута. Стоило им оказаться в любом другом месте, как он брался за карандаш и тут же принимался делать эскизы новых костюмов и грима, набрасывал сценарии, переписывал монолог Гамлета на свой шутовской лад, не умаляя, впрочем, общей трагичности образа… Необъяснимый энтузиазм, с которым Князь вдруг погрузился во взрослый мир театра в противовес его прежней детской любви к сказкам, начал настораживать даже самого Горшка, когда-то наоборот яростно требовавшего от соавтора чего-то посерьезнее Зловещего кузена или Разговора с гоблином. Он присматривался к другу, ожидая, что тот вот-вот принесет на его суд очередные Голые коки, и снова придется отбиваться, говорить, что это не то, что из этих штанов на лямках они давно уже выросли… Но Князь на удивление тащил текст один серьезнее другого, и Миха, вдохновляясь его порывами, тоже ринулся писать – но только не новый альбом, а музыку для Гамлета. Как-то после очередного совместно проведенного в студии дня – а Князь на удивление снова стал безвылазно торчать на репетициях – Горшок подошел к нему, хлопнул по плечу: - Давай про альбом все-таки подумаем, а? А то второй мюзикл подряд гоним, народ устанет от нашего высокого искусства. - Мих, ты же сам хотел театра! – совершенно искренне изумился Князь. - Хотел. Но неужели у тебя там никакой твоей обычной жути в ящиках не завалялось? Давай хоть ее запишем, тур откатаем. А то выходит, что я то Тодд, то Гамлет, а ты? - Мих, ты артист. Кому как не тебе блистать на сцене? Если мне роли не найдется, я и за кулисами посижу. Мне вполне достаточно быть Маргаритой Пушкиной на минималках. Или на максималках? – и рассмеялся. Что-то определенно было не так, Горшок нахмурился. - Давай хоть этого твоего Человека-загадку сделаем, а? Ну помнишь, ты приносил его года три назад? Я еще забраковал его. Это я по глупости. Давай сделаем. Хорошая история. Давай запишем с твоим вокалом, Андро, е-мое! - Да не, фуфло это, а не песня, ты был прав. Я ту демку потом на свежую голову переслушал – хрень немелодичная. А голос мой вообще на нее отвратно ложится. У меня с вокалом напряг, ты ж знаешь. - В смысле? – взвился Горшок. – Ты к чему все это ведешь? - Я посмотрел, как ты выступаешь на сцене с этим Тоддом, как ты с Гамлетом в студии работаешь… Это так сильно, Мих, так по-настоящему… Это и есть искусство. Ты артист, великий артист, Мих. Ты пой, а я буду сочинять для тебя. Мы вместе еще горы свернем! – и у Князя совершенно натурально горели глаза, когда он изрекал то, что Горшок, наверное, и в самых сладких своих грезах не мечтал от него услышать. - Княже, ты точно ничего не принимал сегодня? – поинтересовался Горшок и инстинктивно приложил ладонь к его лбу. – Или, может, роль судьи тебя так перекосила? Князь поднял на него непонимающий взгляд. - Да я бля не узнаю тебя, е-мое! В тебя будто вселилась чужая сущность! Да бля, я бы хотел услышать все эти слова от своего лучшего друга, но я при этом отлично знаю, что он их никогда не скажет, понимаешь, да? Потому что он не таков! Да он бы быстрее ушел из группы, чем толкать такие елейные речи. Андрюх, ты точно ничего не принимаешь? А ну посмотри на меня! – Горшок тщетно пытался разглядеть у того расширенные зрачки. С Князем и вправду творилось неладное, и Миха, к сожалению, не сразу осознал это: поначалу купался в эйфории их творческого единения и единомыслия. Такого у них не было даже в первые годы их знакомства, даже в медовые месяцы Короля и шута. Андрей соглашался на все, любую идею встречал с каким-то отчаянным энтузиазмом, ничего не оспаривал, а окунался с головой в новую авантюру, все дальше уходя от сцены, от своих баек, от своего привычного блин творчества, е-мое! И вроде все шло гладко, но чем дальше, тем мрачнее становился Горшок: все было слишком уж слащаво. Чересчур. Словно бы Князя подменил кто-то свыше, сделав из него послушного зомби на услужении у Горшка вместо того друга, с которым когда-то искрило и сверкало – во всех полюсах смыслов этих слов. Он больше не писал сказок и не рисовал шутов. Точнее… если Миха совсем уж отчаянно наседал, требуя альбом, полный милого гоблинского старья, Князь садился и старательно выводил по-прежнему шедевральные тексты про троллей и прочих барабашек. И вокал свой записывал, и на сцену выходил, и плакаты с обложками рисовал – но опять же только по настоянию Горшка. Собственной инициативы у Андрея, казалось, совсем не осталось. Иногда Михе чудилось, что не тормоши он его, не проси о чем-то, не напоминай, не предлагай, и Князь покроется пылью, а затем и плесенью у себя в уголке, бездумно смотря в одну точку на стене, и с каждым месяцем ситуация только усугублялась. Поначалу Горшок тормошил Андро, требуя от него хоть какой-то реакции, а тот совершенно искренне не понимал, чего от него ожидают, и тогда от отчаяния Миха вызвал на разговор Агату. Долго объяснял ей на лавочке в безлюдном парке, бутылками вливая в себя пиво, а та молчала. Наконец, накрутил себя до предела и принялся орать: - Он так издевается надо мной, да? Сам в стол что-то пишет и прячет, да? Думает усыпить мою бдительность что ли, а сам готовит отход? Уже и группу себе поди подобрал, и название запатентовал, а? - Мих, прекрати сходить с ума, - покачала головой Агата. – Он с тобой, он разделяет все твои интересы и увлечения, вы вместе уже две театральные постановки выпустили, двенадцатый альбом Шутов на подходе. Я никак не пойму, ты чем недоволен-то? - По правде сказать, - вдруг как-то обмяк Горшок, - я и сам не знаю. Раньше мы с ним все время ссорились, спорили. Я вообще лет пять назад был уверен, что он уйдет из группы – настолько все скатилось в помойку. Я ведь Тодда замутил, чтобы нам с ним помириться, дело какое-то общее найти, окунуться в него и… - Ну молодец. У тебя все получилось. Это ж хорошо! – недоумевала Агата. – Я тебе серьезно говорю как на духу: никакой фиги за спиной, никаких тузов в рукаве. Он чист и открыт. Ему действительно интересно все, что вы делаете вместе. Он действительно счастлив. - И он действительно считает Человека-загадку дерьмом? – спародировал ее интонацию Горшок и зло сплюнул остатки пены на газон. - И не только ее, - кивает Агата. Да что с ними, черт побери, такое? Или это у него с хмурого крыша отъехала, и он перестал адекватно воспринимать реальность? Может, у него просто паранойя открылась, и ему повсюду мерещатся заговоры и предательства? - Ага, значит, она там не одна такая в закромах у него лежит? - Забракованного материала хватает. Часть он уже выбросил, часть лежит. Говорит, может, отдельные строчки потом где-то еще использую. Горшок качает головой. Не верит. От Агаты ему совершенно ничего не удалось добиться. Она тоже чиста, как слеза содомской девственницы. Значит, вероятно, делириум тременс приключился с самим Горшком, и нужно идти к психиатру и срочно лечить паранойю, иначе он начнет ругаться с Князем, потому что тот чересчур сговорчив и покладист. Вот только напоследок перед тем, как сдаться в руки мозгоправам, Миха решает идти ва-банк и предлагает Князю писать сценарий к Отражению. Когда Андрей первым предложил его те самые пресловутые пять лет назад – как раз в тот момент, когда все вдруг так резко изменилось – Горшок просто струсил: театром хотелось заниматься прямо здесь и сейчас, не сходя с места, а на Отражение требовалось угрохать уйму сил, нервов, творческих потуг. А что получится на выходе – было неясно. И вот теперь, когда группа зарекомендовала себя как успешный мюзикловый локомотив, можно было и свое двигать. - Давай, Андрюх, Отражение уже, наконец, запустим. Сценарий сами сочиним, нафиг нам все эти профи нужны, пусть они катятся куда подальше. А хочешь, тебя на главную роль, а? А я буду отражением, и ты меня будешь топить, а? Давай, соглашайся, е-мое! - Давай, - снова покорно не спорит Князь. – Какой ты хочешь видеть эту историю? - Да бля, Андро, ты же ее написал! Тебе лучше знать! – начинает кипятиться Миха, уже подозревая, куда катится их только что начавшийся разговор. Андрей пишет сценарий подозрительно быстро, и Горшку в нем не нравится ничего, но он уже и сам не понимает почему – то ли бесит Князева покорность, и хочется расшевелить его, наконец, а то ли и вовсе вышло не то, о чем мечталось. Интенсивно правит, вымарывая целые куски. Андро с интересом наблюдает, соглашается и вычеркивает свое же еще резвее. Они словно бы соревнуются, кто быстрее не оставит от исходного сценария камня на камне. Пишут второй, третий. Миха кипятится, кричит, буйствует, ненавидя уже самого себя. И таки идет сдаваться психиатру. Дальше так продолжаться больше не может. Сидит на дурацкой кушетке, не решаясь вытянуться, хоть врач – улыбчивый и подозрительно вежливый молодой мужчина - несколько раз предлагает ему устроиться поудобнее. Горшок отвалил за это посещение целую кучу бабок, идти в обычный ПНД он с самого начала не собирался – там непременно что-нибудь отыщут и непременно найдут повод упечь его на лишний месяц в застенки. В тех местах он уже побывал и не раз, хотелось простого человеческого поговорить, поделиться страхами. Из близких их не разделял уже никто, совсем никто. Помимо Агаты недоумевала уже и Оля, с которой они давно балансировали на грани развода, но ради Саши все еще изображали искусных канатоходцев. Реник вообще сиял, как его же отмытая до блеска совесть: Князь начал котировать тяжеляк! Князь отказался от скрипок, Князь хвалит его риффы, Князь ничего не советует, а со всем соглашается. Князю все нравится! На студии царит мир и благоденствие. Один Горшок будто бы умом повредился, только ходит и бубнит, что все вокруг сошли с ума. А, может, все же наоборот? Он не знает, с чего начать, чтобы улыбчивый этот молодой человек понял его. Может, со знакомства, когда они, вцепившись друг в друга, наперебой вещали каждый свое, но при этом одно, общее! Или рассказать, как Княже пропадал в армии, а Горшок дико скучал и завидовал каждому завалящему прапору, перед которым Андро стоял навытяжку, прикидывая в уме новые тексты, чтобы отправить их Михе в письме? Или стартануть сразу с самого больного – с Акустического? Когда вдруг выяснилось, что Княже может и без него и даже получше его? Пока Миха блевал в рехабе, его самый близкий и дорогой сосед по голове написал целый альбом в одно рыло, и альбом этот выстрелил и сделал их знаменитыми. И в альбоме этом были чертовы Голые коки и Сосиска! Горшок то ржал над их содержанием вместе со всей страной, то матерился, что панки такую херню петь не будут. А Андрей хоть и мягко, но стоял на своем. Всегда стоял на своем. Каждый чертов день их бесподобных отношений. Или поведать про Анфиску и их героиновую страсть, из которой вытащил его кто бы вы думали? А вот интересно, что будет, если Горшок снова развяжет? Что сделает этот нынешний Князь? Заботливо подаст ему шприц? Он его от края сцены-то вообще оттащит? Он ведь даже сольники больше не в состоянии выпускать. Грозился-грозился, а все закончилось пшиком. Или все хорошо, доктор, и это просто мое больное затуманенное годами исколотых вен сознание? Давайте пропишите мне что-нибудь доктор, чтобы Князь снова стал Князем. Но улыбчивый молодой человек лишь поддакнул всеобщему сумасшествию. - Чем же вы недовольны, Михаил Юрьевич? Разве не этого вы хотели все эти годы? Разве не об этом просили своего друга? Позвольте я процитирую ваши же слова: «Ты свои амбиции засунь куда подальше. Сейчас надо концептуально вкладываться в меня. Ты пиши давай, а я буду все это на сцене исполнять. А там помру – и будешь заниматься своим». Кажется, ваш друг внял вашей же просьбе. Что не так? - Да все бля не так, е-мое! – Горшок вскочил с ненавистной кушетки и со злости пнул ее, опрокидывая набок. – Что хорошего в отношениях с человеком, которого нет? Он не личность, понимаете, да? Он тень моя, отражение. Что угодно, только не друг. У него мнения своего нет, либо он прячет его где-то глубоко по каким-то своим причинам. Из жалости там или еще почему. И достучаться я до него не могу. - А с чего вы взяли, что у него нет своего мнения? Вы ведь вон сами говорили, как вы дышали с ним в унисон в первые годы вашего знакомства и дружбы. Творческий кризис прошел, вы притерлись уже идеально, вот разногласий больше и не возникает. - Да херня это все, е-мое! Чтобы Андрюха согласился анархию на задник вместо шута повесить? Когда такое было? Чтобы Андрюха сценарий к Отражению писать не хотел, а за Гамлета как угашенный хватался? Да он всегда Гамлета этого терпеть не мог! Драмы, говорит, наверчено на ровном месте. Херня, говорит, этот твой Шекспир! Может, у него этот… климакс какой наступил, а? Или у меня? – Горшок отчаянно махнул рукой, вернул кушетку на место и на этот раз плюхнулся на нее лицом вниз. Потом вдруг соскочил, вспомнив что-то важное. - Вот смотри! – вбил запрос в ютубе и заставил смотреть погрустневшего молодого человека их с Князем давешний диспут о Достоевском. – Понимаешь, да? Он срется со мной, он не соглашается, он давит, он матерится. Слышишь? А теперь сюда смотри, - и принялся напряженно рыться в видеозаписях, которыми без всякой системы был забит его многострадальный смартфон. Он старался фиксировать все репы на случай, если появится какая-то новая оригинальная музыкальная находка, а потом в процессе записи о ней благополучно забудут. А потом эти видео пересматривал, в последнее время – все чаще, вспоминая, как здорово было раньше, и как уныло стало сейчас. – Вот тут! – ткнул в двухчасовое видео их последней работы на студии, которая стала последней каплей, выплеснувшейся теперь из чаши терпения Горшка прямо на голову бедному молодому психиатру. Он даже точное время запомнил: пока ждал приема, пересмотрел этот момент раз десять. В тот день речь опять зашла о Достоевском. Горшок намеренно поднял эту неприятную тему: после Отражения он и так уже знал, что ему дорога к мозгоправу, поэтому Федор Михайлович стал скорее контрольным выстрелом. Если бы все пошло, как хотелось Горшку, запись к врачу он бы отменил, пустырничком бы отпоился да и ладно. Но душа заранее чуяла подвох и не прогадала. Миха начал издалека. Дескать Оля литературой увлеклась и весь мозг ему проколупала, а тут вот на Достоевского подсела, и хоть из дома теперь беги. Ходит за ним и цитатами мучает. И скосил глаза в сторону Князя. Тот – ноль эмоций, будто бы и не происходит ничего. Тогда Горшок продолжает, что вот никакого житья от этого дурацкого писателя нет. А ты, дескать, Андро вроде хотел почитать его. И как, почитал? Поблевал? Князь дернул плечом, но вроде как совсем уж равнодушно. Почитал, говорит. Ты прав, говорит, Мих, говно это, а не литература. То ли дело Лавкрафт! У меня вот тут идейка еще одной песни по его рассказу родилась, давай-ка я тебе текст покажу, - и тычет в лицо тетрадкой. Вот тут-то Горшок и принялся ждать приема у психиатра с утроенной силой. Хотя тут еще вопрос, кому к психиатру этому обращаться следовало бы. - Как тебе такое? – радостно выпалил Миха. - Здесь как раз все очень понятно, - психиатр снова натянул привычную улыбку. – Андрей ваш в первом видео сам признается, что толком ничего у Достоевского не читал и защищает его чисто для проформы: великий писатель вроде, чего его просто так критиковать. В классики абы кто не пролезает. А ко второму видео Андрей уже успел ознакомиться с его творчеством, оно ему не понравилось, вот и результат. - Да черт побери, нет же, нет! Не мог он так про Достоевского сказать! Он его всегда уважал! Не читал, да, но знал же содержание-то многих романов, героев знал. Ну кто классиков-то нынче не знает? С ним что-то не то, я точно тебе говорю! - Это с вами явно что-то не в порядке, - игнорируя панибратское «ты», спокойно изрек врач, беря из аккуратной стопки чистый бланк. – Я выпишу вам антидепрессанты, и настроение выровняется. Такое иногда случается: из-за перекосов в психике мы начинаем воспринимать близких как посторонних. И это еще полбеды. Гораздо хуже, когда посторонними мы видим уже самих себя. Вот тут без госпитализации не обойтись. А ваш случай поправим. Принимать каждый день в течение месяца. Через две недели ко мне – доложить о первых результатах и побочном действии. Если что, скорректируем дозу. Уже дома Горшок помахал полупрозрачным листочком с рецептом у себя перед глазами. Антидепрессант, е-мое. Есть у него один ломовой антидепрессант, никогда еще не подводил. Кажется, пора расчехлять старую добрую ракету и снова мчать на ней в соседние галактики… Заначка оказывается все там же и все так же девственно нетронутой. Многообещающе шуршит крупинками в мутном пакетике. Тут же валяется и пара инсулиновых шприцев. Разувается, скидывает носки: прошла пора исколотых вен: в сорок три негоже щеголять синяками с репутацией давно завязавшего. Да и развяжем-то всего на разок. Впрочем, подчас хватает и его. Игла привычной болью отзывается под кожей, накатывает давно забытое расслабление, а в сердце неприятно колет. Но, может, еще прокатит с одного-то раза? А потом к кардиологу, а? Может, еще удастся договориться с судьбой и вырвать еще одну попытку поговорить с Князем? Завтра побегу и затарюсь этими антидепрессантами, буду прилежно их пить, только бы выторговать еще день, только бы в сердце больше так сильно не кололо… Из последних сил подталкивает ближе телефон. На набор текста их уже не хватает, поэтому нашептывает голосом: - Херово мне, Андрюх, - и дышит иссохшим гербарием, приколотым инсулиновой иглой к этой чертовой лодке Харона. Как-то раз лет десять назад с ними уже было такое: Горшок обкололся, сам понял, что завафлил, и точно так же набрал Князя: выдохнул ему в трубку свое «херово мне» и отрубился. Андро тогда примчался без лишних вопросов, выбил ногой дверь, вызвал скорую, качал его, кажется, минут пятнадцать. Прибежит и сейчас. Должен прибежать. Раз уж в Тодде сыграл ради него. Раз уж от сольного отрекся, от Достоевского отвернулся, предпочел Гамлета Отражению… Сознание Михи, едва балансируя на грани реальности и небытия, уже не могло выцепить из окружающих шумов звук пиликнувшего сообщением телефона. «Выпей пустырничка, Миш, и ложись спать. Спокойной ночи!» и слащавый смайлик подмигивал с экрана уже не дышавшему Горшку.

* * *

С исправлением я, конечно, погорячился, исправить у меня ничего не вышло. Тени будто и сами не хотели такого исправления, будто сопротивлялись моему творческому давлению. Кажется, в механизмы я вложил дружбу и гармонию между Князем и Горшком, а на выходе получилась очень странная картина Горшка, взбунтовавшегося против молчаливой слащавости Князя. Или это всего лишь воспаленное сознание отражало в этом представлении теней мою больную искореженную реальность? В конце концов, чем тот покорный Андрей отличался от моей покорной же и беззаветно меня любящей Адели? Может быть я, сам того не осознавая, невольно заставил Михаила возмущаться непривычному поведению друга? Не сама же тень, в конце концов, взбунтовалась против сюжета и своей в нем роли! Черт побери, от всего произошедшего мне еще сильнее захотелось упиться цианидом и скормить его Адели. Пусть найдут потом два истлевших трупа в подвале. Это лучше, чем такая пародия жизни, что есть сейчас у нас с ней. Но Адель была, разумеется, в восторге. Она радостно ревела, топала уплощенными от развившейся тяжелой поступи ступнями, подбежала ко мне и в порыве лизала мне руки… А на лице не отражалось ни грамма сознания, ни крупицы интеллекта. Даже собачий взгляд выражает куда более широкий спектр эмоций и мыслей. Поняла ли она хоть что-то из увиденного? Это вряд ли. Она до сих пор не научилась отличать съедобные вещи от несъедобных, даже тараканы в этом смысле умнее и приспособленнее моего чудовища. Я со злостью пнул ящик и тоже заревел. Кажется, она восприняла это как обращение к ней лично на ее же языке и затопала еще активнее. Я поскорее выскочил оттуда, у меня больше не было сил видеть все это. Мне хотелось напиться цианида, но вместо этого я напился джина, валялся на полу лаборатории, раз за разом пересматривал последнее творение своего воображариума, только чтобы заглушить чудовищно громкое тиканье тех самых часов. И почему я еще прежде не выкинул их на свалку? Не раскурочил их мерзкий механизм, не растоптал их в труху? Почему я продолжал бережно хранить их, зная, чем чревато для меня наше с ними взаимодействие? Я смотрел на них снизу вверх, глотал джин и понимал, что другого выхода у меня просто нет. Я попробовал на этот раз поступить иначе, я попытался все исправить, возможно, когда-нибудь потом наука освоит воскрешение людей, и мне выдадут какую-нибудь премию – скорее всего посмертно – но для нашей с Аделью истории этот мой дар обернулся одним только кошмаром. И теперь кроме проклятых часов, которые я сам же когда-то и создал, нам не поможет уже ничто. Цианид или часы. Часы или цианид. В обоих случаях исход для меня идентичен, а вот для Адели все еще может сложиться по-другому. Я обязан был снова окунуться в этот ад ради нее. Отметины на теле заныли знакомой болью. Всего один раз. Я знаю, что именно должен изменить, поэтому мне хватит одного только раза. Возможно, я отделаюсь лишь очередной отметиной, не покалечусь слишком сильно и… выживу? Я отпихнул ящик ногой, медленно встал и, шатаясь, побрел к часам - призывно и угрожающе тикающим хозяевам моей лаборатории.