Адель: Полутени

Для следующего выступления она выбрала наименее подходящий реквизит – громоздкий и неспособный складываться. Я долго спорил с ней, но мне все же пришлось уступить: она готова была пригнать сюда рабочих из цирка, лишь бы доставить мою бессмысленную забаву в шатер. Пришлось использовать самодвижущийся механизм. И, когда Адель увидела его, изумлению ее не было предела. Больше всего ее поразило то, что я скрывал от всего Лурда эту отличную скоростную замену лошадям. - Ты сидишь тут на сокровищах и никого к ним не подпускаешь, лишь мечтая, что однажды о них узнают, выкупят, отправят в массовое производство и тем самым прославят тебя, но сам не делаешь для этого ничего! У тебя есть лейки для купания, есть рефрижератор для охлаждения помещения в нашу чудовищную жару, есть вот эта самодвижущаяся машина на колесах, и ты прячешь все это в то время, как остальные горожане моются в бочках, изнывают от пекла и ходят пешком, поскольку и лошадь нынче не каждый может себе позволить! Майхель, почему?! Что я мог ей ответить? Что изобретение теряло для меня ценность, как только я заканчивал его? Что все свои силы я тратил сейчас на купол, а продажу всего остального рассматривал лишь как дополнительный заработок? Что поиск покупателя и объяснение ему сути изобретения излишне выматывали меня, ведь никто не хотел выбрасывать деньги просто так, пока не убедится в полезности той или иной штуки. Была у меня как-то раз попытка пристроить лейки. Торгаш с порога раскритиковал всю конструкцию. Дескать, и воды она тратит много, и не помоешься под ней нормально. А для подогрева воды вообще динамо-машина нужна, а это дополнительные расходы. То ли дело бочка с мочалкой, на них спрос не упадет никогда. И ушел восвояси. Зазывала мне нужен был. Такой же торгаш, как и те, кому он попытается сбыть мои творения. Сам я на эту роль не годился. Я попытался что-то промямлить в ответ, но Адель уже махнула рукой. Кажется, она и сама все поняла. - Ладно, с этим мы разберемся потом, а пока потащили этого красавца в цирк. Транспортировка отняла уйму времени, потом пару часов мы все это размещали, и на репетиции ей осталось всего около получаса. Но моя опытная девочка со всем справилась, снова вызвавшись выступать первой: с моим приятелем иначе бы все равно не получилось. Он и открывал представление: едва публика забила зал до отказа, свет тут же погас, и в кромешной тьме раздался жуткий шепот: - Девочки и мальчики, хотите я расскажу вам сказочку? - Да! – послышался радостный писк ребенка откуда-то с верхних рядов. - В одном городке – ну примерно таком, как этот – проходил как-то веселый шумный праздник. Ну хотя бы в честь приезда такого же цирка, как наш. Все жители разоделись кто во что горазд, жутко веселились, много пили и танцевали. И тут со стороны старой заброшенной дороги, которой уже давно никто не пользовался, показался чей-то темный силуэт. Первым его заметили собаки и с надсадным лаем бросились ему навстречу, но укусить не посмели, только завыли и разбежались, поджав хвосты. А незнакомец все шел, все приближался к центральной площади, где проходили основные гуляния, и держался за голову. На него никто не обратил особого внимания: ну пришел еще один праздный гуляка в маске рыжей обезьяны, ну примят был его цилиндр, подумаешь, ничего необыкновенного. Вот только когда одна из местных красавиц, приглашенная им на танец, из желания узнать, кто ее кавалер, сорвала-таки с него пресловутую маску, под ней оказалось уже тронутое тлением лицо трупа. Вслед за маской с него слетел и цилиндр, и все увидели проломленный череп. - Это все ваша горная местность! – со злостью рявкнул незнакомец. – Я прослышал про ваш праздник и спешил сюда, чтобы посмотреть на выступление циркачей, но по дороге мне на голову упал этот проклятый камень! Однако, я так хотел здесь оказаться, что все равно встал, отряхнулся и пошел дальше. И вот я здесь. Почему вы не хотите танцевать со мной?.. Раздался дьявольский хохот, и публика в ужасе замерла. - Но это так, вступление к основному представлению. Итак, этому цирку не хватало конферансье, и вот он я! Огни! – и шатер озарился светом множества ламп, а вслед за тем публика ахнула, увидев, кто пугал их тем жутким рассказом. Прямо посреди арены возвышался… самый обыкновенный, казалось бы, пень. С корнями и аккуратным срезом ствола – словно бы совсем свежим. А вот над срезом этим, держась как будто бы на одних только ошметках коры, торчала голова – огромная голубоглазая и темноволосая. В левом ухе красовалась массивная пиратская серьга, а губы были сложены в зловещую ухмылку. Зал даже не успел задуматься о том, а правда ли сказку ту поведал им именно этот странный персонаж, как голова открыла рот и зычно крикнула: - Лучшая акробатка страны! Талантливая художница и просто красавица – Адель! Встречайте! И она вновь спустилась из-под купола. Весь номер она мелькала над головой у пня, а тот вращал глазами, поворачивался из стороны в сторону, всем своим видом и поведением демонстрируя, что он живой и настоящий, а не просто железный механизм. На портрете в этот раз у нее вышло нечто и вовсе невообразимое. Стоя за кулисами, я сперва похолодел, а вслед за тем меня словно швырнуло в кипящий котел. На холсте вновь возник я в своем чудовищном плаще с ужасными своими очками-микроскопами и в уродливой шляпе. Рядом со мной откуда-то сверху свисала как обычно подвязанная за волосы Адель. Ноги ее были водружены мне на плечи, я положил свои грубые ладони ей на талию и с вожделением впился взором в ее горевшие страстью глаза. Я отвернулся, закрыл руками лицо и принялся глубоко и часто дышать, чтобы унять сердцебиение. А публика, вопила, свистела и топала. - Волшебный говорящий пень доктора Майхеля! – крикнула завершившая выступление Адель. – Изначально создавался как пугало для полей и огородов, но вот пригодился и в нашем скромном цирке. Доктор любезно согласился передать его в дар цирку на роль конферансье. Как считаете, справится наш приятель с такой задачей? Зал восторженно загудел, а пень, лихо перекрикивая его, объявил клоунов. Адель скользнула за кулисы и тут же прижалась грудью к моей спине. - Побежали к тебе? Я ужасно проголодалась, а директор покупает нам совершенно отвратную провизию из местных кабаков. Не могу больше смотреть на эту капусту с горохом. Хочу снова твоего гуляша и вина! Завтра выходной! – и закрутилась вокруг меня, приплясывая на одной ноге. С каждой минутой, проведенной рядом с Аделью, мне было все сложнее сдерживаться, но и оттолкнуть ее не получалось. Она сама выбирала свою судьбу, сама бросалась в этот водоворот. Разве имел я право полностью решать за нее? Каждый день она чудовищно рисковала собственной жизнью, так неужели же отношения со мной будут пострашнее этих кульбитов под куполом цирка? Мы снова тушили мясо с овощами, но вместо вина на этот раз накупили пива, и оно взбодрило и развеселило нас. Мы и сами не заметили, как пробило полночь. Сегодня Адель была одета куда менее откровенно, да и рисунок свой на холсте никак не комментировала, хотя я забрал его к себе, просто не мог оставить его в шатре, не хотел, чтобы он стал чьим-то чужим достоянием. Повернул рисунком к стене, чтобы лишний раз не думать о том, что могло бы произойти не только под ее кистью, но и в нашей с ней реальности. Пиво разгорячило мою циркачку сильнее вина, глаза ее блестели, но она и не думала соблазнять меня, лишь пыталась кокетливо допрашивать: - Ты ведь даже не поинтересовался, не замужем ли я? В сердце вонзился осколок от моих в мгновение разлетевшихся надежд. - А ты замужем? – я боялся поднять на нее взгляд. - Нет, но почему-то тебя это не интересует. - Интересует, но я не смел и надеяться… - Да брось, все ты смел, просто отчего-то не подпускаешь меня ближе. Ты с чего-то взял, что такой нелюдимый бирюк испортит жизнь такой яркой диве, так ведь? В точку. Но я промолчал, да ответ ей и не требовался. - А ты не задумывался о том, что я такой же бирюк, как и ты? Что у меня тоже нет друзей, и не с кем вот так вот вечерами выпить пива и просто поболтать? Нет родни да и вообще ни одной близкой души. Что я пробавляюсь этими выступлениями, и висеть под потолком на веревке – это все, что я умею. А когда я стану чуть старше, тело мое уже не будет больше таким гибким, а волосы – такими сильными и упругими. Лет через десять я выйду в расход и никому не буду нужна, не смогу зарабатывать и пойду, вероятно, в прачки, поскольку для белошвейки травмированные мои руки годиться уже не будут. - Ты сможешь работать художницей, - попытался разубедить ее я. - Кому нынче нужны художники, если они не трудятся при дворе, разумеется? Рисовать афиши для цирка и театра? Ты хоть представляешь, какие гроши получают эти несчастные? Нет, прачка имеет гораздо более стабильный доход. И вот, принимая все это во внимание, ты по-прежнему полагаешь, что это я делаю тебе честь, приходя к тебе в дом и веселя тебя своим обществом? Да это как раз ты всегда будешь нужен своему городу, своему народу! Твои изобретения могут подарить тебе бессмертие и несметные богатства! Только набитая дура не мечтает, вероятно, стать твоей женой! Неужели к тебе еще не выстроилась очередь из милых дам? Никогда не поверю! Зря не веришь, милая: кроме давешней торговки ни разу никто не обратил на меня внимания за столько лет. Вероятно, никто из них не мыслит столь же практично, как и ты. А, может, они не готовы принести свою беззаботную жизнь в жертву моим весьма призрачным перспективам и угрюмому нраву. А та, что решилась-таки разделить со мной мою участь, пребывает сейчас там, куда мне не дотянуться… Можно даже, не боясь соврать, заявить, что она в могиле – в некотором роде это тоже будет правдой. - Я не знаю, что за тайну ты там скрываешь. Если ты когда-нибудь изволишь поделиться, я всегда готова тебя выслушать и без пива. Но мне еще ни с кем не было так уютно и хорошо. Ты словно пробрался ко мне вот сюда, - она постучала пальцем по виску, - и засел в моей голове. А иногда мне кажется, что ты всегда там был, просто я узнала об этом только несколько дней назад. И я не поверю, если ты скажешь, что не ощущаешь того же самого. - Не скажу, - тихо отозвался я, опуская голову. И вот тогда она встала и подошла ближе. На ней был дорожный дамский костюм – строгий и закрытый. Она присела передо мной на корточки, заглядывая мне прямо в лицо, и улыбнулась, встречаясь со мной взглядом. - Я… не могу без тебя. И это пугает меня, - честно, но с большим трудом выдавил из себя я. И вот тогда она приподнялась и снова меня поцеловала в который уже раз. Только сейчас все было иначе. Она не соблазняла, не флиртовала, не играла роль кокетки, но действовала спокойно и решительно, словно бы давно решила собственную судьбу. Так висельник методично мылит себе веревку и готовит крюк, прекрасно осознавая, на что идет, но не торопясь при этом и отмеривая каждое движение, не упуская ни одну деталь. Она расстегнула свой жакет, затем юбку и потянула меня за собой, опускаясь бедрами на стол. Я больше не смел сопротивляться, лишь подвинул в сторону склянки и покорно положил ладони ей на грудь. В считанные секунды она избавилась от остатков одежды, а затем потянулась и к моим брюкам. Подспудно я понимал, что все закончится именно этим, она не позволит мне оставаться в одежде и рано или поздно все равно увидит то, что видеть не должна, но мы словно бы уже перешли ту черту, за которой бессмысленны были и страх, и смущение, и желание подольше скрывать свою сущность. И я сам помог ей расстегнуть на себе рубашку, сам отбросил в сторону брюки и мужественно вытерпел болезненные прикосновения ее мозолистых пальцев по своей воспаленной коже. - Ты скрывал от меня именно это? – горячо прошептала она. – Боже, да это же прекрасно, - и прильнула поцелуем к отпечаткам на моей коже – следам моих многочисленных и часто неумелых экспериментов. – Это я тебе как художник говорю. Ее губы заскользили по рисункам – там, где кожа была особенно тонкой, а прикосновения к ней ощущались особенно болезненно. Я закусил губу, но мужественно вытерпел эту пытку, не желая давать Адели понять, какую муку она мне причиняет. Та, наконец, отстранилась сама и с удивлением принялась рассматривать отпечатки: - Они не стираются. Чем ты их нанес? Ты изобрел какую-то стойкую краску? Поделишься рецептом? – затараторила она. Это не краска, милая, совсем не краска. Рисунки эти вживлены мне под кожу, выжжены на моем теле, их ничем уже не вытравить оттуда. Но я лишь медленно кивнул, не желая вдаваться в подробности своей темной биографии. - О, а этого товарища я, кажется, уже знаю! – она ткнула пальчиком в мое левое предплечье, и я едва сдержался, чтобы не завыть от боли. – Это же наш приятель пень-конферансье! Зачем ты нарисовал его? Да и все остальное. А это забавная девочка. Она что-то для тебя значит? – она изучала рисунок за рисунком, совсем отвлекшись от любовной игры, и вопросы ее были мне невыносимы, поэтому я приложил палец к губам и в следующее мгновение закрыл ей рот поцелуем. Как же давно в моей жизни не было ничего подобного, и даже боль от прикосновений не смогла помешать мне полностью погрузиться в счастье обладания и любить как никогда и никого прежде. Любить без надежды заполучить ее в свое полное владение, а лишь позволить утечь сквозь пальцы, оставив легкие едва ощутимые следы-воспоминания – на коже, в сердце и в мозгу. В эти мгновения моя Адель казалась такой земной, вся воздушность прекрасной и недоступной циркачки испарилась в один миг. Она напомнила мне девицу для утех, которых я, впрочем, не знал в своей жизни, судил лишь по рассказам бесстыжих лавочников да по тем экземплярам, что встречались мне возле домов терпимости, мимо которых доводилось проходить. И это преображение странно нравилось мне в ней: любить возвышенную акробатку-художницу в тот миг мне было бы сложнее, ибо я успел забыть, каково это – соединяться с кем-то телами в единое целое, не смущаясь своих несовершенств и наслаждаясь чужими. Перед акробаткой я боялся бы не только ударить в грязь лицом, но и рухнуть туда всему с головой, а девица для утех была непритязательна и любила меня всего таким, каким я был – угрюмым, старым, больным, уродливым, с множеством болезненных отметин на коже и до сумасшествия влюбленным. Помнится, лавочник авторитетно вещал мне, что никогда нельзя давать женщине знать о своих подлинных чувствах, что она воспользуется ими и непременно растопчет тебя. Так вот здесь и сейчас с Аделью я ничего этого не боялся. Я едва ли не впервые жизни был самим собой, читая в ее взгляде такую же безумную любовь, которую испытывал и сам. Не знаю, сколько это продолжалось: едва ли не впервые за долгое время я буквально потерял счет времени, а на проклятые часы свои, громким и каждый час отбивающим укором висевшие на стене лаборатории, я перестал обращать какое-либо внимание. Их мерзкий маятник с противным щелчком продолжал ходить из стороны в сторону, а я весь провалился в новые чувства, эмоции, порывы, касания и стоны. И когда, наконец, очнулся, то ощутил, как слезы непроизвольно катились по моим щекам, падали вниз и исчезали в ложбинке между грудей Адели. Моя циркачка гладила меня по голове, ерошила волосы и нежно целовала макушку, шепча на ухо что-то успокаивающее, а я уже не сдерживал рыданий: я был счастлив, наверное, впервые в моей долгой и муторной жизни. Ушла она только утром – основательно позавтракав и обещав вернуться под вечер к окончанию репетиций, чтобы вместе идти на площадь и показывать толпе новые песни моих теней. Адель предложила дать моим ребятам какое-то название, а то они выступали просто как группа безымянных менестрелей. Как представлять их зрителям? Михаил, Андрей и другие? - Они у тебя выглядят как натуральные шуты. Давай прямо так их и назовем. - Они не шуты, они музыкальные короли! – попробовал было поспорить я, но уже в следующий миг название было найдено. Король и шут – вот как теперь звались мои тени, и я бросился записывать в черновиках их новое имя и историю его возникновения. Ну, разумеется, они придумают его сами, будучи еще совсем зелеными. Зачем им для этого помощь старого мрачного Майхеля? Они ведь даже не знают о моем существовании. Вечером Адель пришла уже с вещами, и у меня заломило в груди, когда я увидел ее дорожную сумку с костюмами, платьями и прочими женскими аксессуарами. Она не спросила позволения, просто бросила сумку у стола, скинула высокие сапоги и рухнула в кресло. А я смотрел на нее и никак не мог осознать, что теперь буду видеть эту картину буквально каждый день, что имею право подойти к ней и поцеловать так, как не может больше никто, массировать ей ступни стянуть надоедливую одежду, принести ей чай в постель, спорить до хрипоты над новыми номерами – как ее, так и моими – и любить, любить до потери воспоминаний о том, кем я был и кем по-прежнему остаюсь. Я не считал дни и ночи, проводимые вместе – из страха ощутить приближение конца и тем испортить себе сладость настоящего момента. Да я и не знал, когда их чертов цирк планирует кочевать в другой город. Впрочем, сама Адель вела себя так, словно теперь с кочевой жизнью для нее покончено: по всей моей мрачной берлоге были разбросаны ее вещи, то и дело я натыкался то на кружевные панталоны, то на ленту, вплетаемую ей в волосы для дальнейшего крепления к тросу, то на эскизы будущих рисунков, то на колпачки от духов или румяна. Она потребовала впустить в помещение свет, и нам пришлось потом долго отмывать копоть со стекол. Так стало даже лучше: теперь мое внутреннее состояние уже не дисгармонировало с сумраком моего жилища. Адель прогнала проклятый сумрак отовсюду, и я часто ловил себя на том, что просто сижу и глупо наблюдаю за ней без всякой цели и смысла, просто пытаюсь сохранить в памяти каждую деталь, чтобы потом в ее отсутствие без конца проигрывать в голове. О том, что цирк, наконец, покидает наш город, я узнал совсем неожиданно для себя, когда успел полностью выключить этот факт из своего сознания, привыкнув жить так, словно он теперь у нас навсегда. Просто однажды утром я вдруг заметил, что колпачки и рисунки больше не разбросаны по лаборатории, а аккуратно сложены на столе, а Адель хоть и расслабленно пьет чай, по-прежнему обрядившись в мою рубашку, все же несколько напряжена и задумчива. - У тебя сегодня выступление или просто репетиция? – осторожно уточнил я, искренне надеясь, что заблуждаюсь, но она лишь покачала головой. - Вечером мы снимаемся с якоря, - сухо и коротко бросила она. - Они поедут без тебя? – не сдавался я. - Почему? Кто им заменит мой номер? Я еду, я артист бродячего цирка, - она холодно дернула плечом, но в ее взгляде я уловил отчаяние. - Но… - я не знал, как продолжить, она ведь ничего мне не обещала, да и провели мы вместе всего около двух недель. - Я, разумеется, буду приезжать в отпуск, - взгляд и голос ее несколько потеплели. – Видимо, нам нужно будет учиться жить как-то так – в постоянной разлуке. Или… не жить. - Ты предлагаешь расстаться? – я и сам не ожидал услышать от себя столь тоскливые интонации. - Конечно же, нет, но… - Но, - с горечью продолжил за нее я, - в другом городе тебе может встретиться другой ученый – гораздо моложе, привлекательнее и дружелюбнее. Или, ты ответишь-таки согласием на предложение того акробата, что давно уже зовет тебя замуж! – воскликнул я, картинно всплеснув руками, и сам не ожидая от себя подобных театральных жестов. – А потом закрыл лицо ладонями, чтобы она не видела моих слез, хоть за все эти дни счастья она уже не раз утирала их мне. - Прекрати, - разговор этот явно был ей неприятен. – Я привыкла к кочевой жизни, я не могу пускать корни где-то в одном месте, дорога все время зовет меня. А эти стены душат и давят. Я здесь словно в плену, а я хочу воли. Но… ты ведь можешь ждать, придумывать для меня новые механизмы, а я буду слать тебе письма с сюжетами для твоих новых историй, а? – что-то в ее взгляде смущало меня. Возможно, то, что она и сама не верила своим словам? В который раз этот цирк посещал Лурд? На моей памяти, в первый. Они кочуют по всему континенту, задерживаясь в каждом городе на пару недель. Нехитрая арифметика приводит нас к заключению, что в следующий раз я увижу свою Адель лишь через несколько лет. Что в моем состоянии равно никогда. Странно, что она решила завести мимолетный ни к чему не обязывающий роман с таким угрюмым и привязчивым, таким отзывчивым на ласку мизантропом, как я. И как она предлагает мне быть дальше? Повеситься на своих механизмах прямо здесь под потолком лаборатории? Отравиться химикатами? Или выбрать смерть поизощреннее? Я не свожу с нее воспаленного взгляда, у нее же на лице восковой маской застыло чувство вины, но и не более того. Так для нее эти две недели были просто развлечением? Способом развеять скуку? Даже мои путешествия, оставившие столь болезненные следы на коже, не причиняли мне таких мук, как вид циркачки, пакующей свой чемодан. Я еще помнил тот день, когда она принесла его и методично распаковывала. Помню, как чертыхался, впервые наткнувшись на ее бюстгальтер прямо посреди склянок с химикатами, как выл от боли, наступив голой ступней на закатившийся под стол футляр с ее румянами… И ничего этого больше в моей жизни не будет? Я больше никогда не расчихаюсь, пока она забрызгивает лабораторию духами, ворча на то, какую вонь я здесь развел. Я больше никогда не буду с остервенением отстирывать свою рубашку от ее румян и лечить кожу от следов ее поцелуев? Нет, я не мог позволить ей просто так уйти. Когда чемодан Адели уже был собран, а сама она – упакована в свой как прежде элегантный дорожный костюм, я подошел к двери, преграждая выход, и помотал головой: - Ты никуда не уйдешь. Я этого не допущу. - С чего бы? Я тебе никто. Да, мне было с тобой хорошо. Возможно, я даже люблю тебя. Но бродячую жизнь я люблю больше. Пойми, Майхель, меня нельзя приковать. Это не принесет счастья никому из нас, - покачала она головой, а во взгляде ее было столько решимости, что я сразу понял: мне ее не удержать. - И ты бросишь меня просто так? Одного? Наедине с моими тенями и механизмами? Кому мне теперь сочинять мои истории? Ради кого жить?! – взвыл я, осознавая, что постыдно давлю на жалость, но не в силах прекратить этот позор. – Мы должны быть вместе! Должны вместе давать представления в цирке и на площади! В конце концов, ты можешь выступать прямо там в центре города. Я придумаю механизм, который будет подвешивать тебя за волосы, как ты любишь… - но осекся, натолкнувшись на ее холодный взгляд. - Прости. Майхель, ты гений, и я вряд ли когда-нибудь встречу еще кого-нибудь, равного тебе по таланту и способности поселиться в моей голове, но такова уж моя суть. Я должна кочевать, никакой другой жизни я себе не представляю. - О боже! – взревел я. – Зачем же ты тогда вообще появилась на моем пути! Что мне делать теперь с тенями? Куда девать Андрея? – я обхватил руками голову и в отчаянии закачался из стороны в сторону. - Пусть он тоже куда-нибудь уедет, - напоследок предложила Адель. – Если ты создавал его по моему подобию, ему тоже непременно захочется уйти. Ему станет тесно, он будет рваться к свободе, - она поставила чемодан на пол, подошла ко мне и обняла – но уже без былого тепла и совсем без капли страсти, хотя еще вчера всего этого мне хватало от нее с избытком. – Я буду писать тебе. Обещаю, - затем улыбнулась, развернулась, подняла чемодан и направилась к двери. На этот раз я не стал преграждать ей дорогу, позволяя протянуть руку к замку, а вслед за тем в порыве злости и не представляя, как еще удержать ее, схватил за волосы, которые она еще с утра успела тщательно расчесать и убрать в тугой хвост, переплетенный той самой лентой для выступлений. Изо всех сил я дернул ее за волосы на себя, в душе ликуя, что вот теперь-то она уже не вырвется. Но в безумии порыва я совершенно забыл о том, с кем имею дело: недаром Адель месяцами выполняла кульбиты подвешенная за волосы к куполу цирка, силы ей было явно не занимать. Одним легким движением она вырвалась из моего захвата, я лишь услышал тихий едва уловимый треск надорвавшейся ткани у меня в руках. Затем язвительная ухмылка искривила лицо уже больше не моей циркачки, она оправила платье и вышла за порог. Я видел, как грациозно она ступает по мостовой, вслушивался в поспешный цокот каблуков, и от вида ее удалявшейся спины у меня в буквальном смысле сорвало резьбу. Я смотрел ей вслед, осознавая, что больше никогда ее не увижу, и тут из моей груди вырвался последний отчаянный вопль: - Шлюха! – а потом я рухнул прямо там на пороге и бессильно разрыдался, уже ни от кого не пряча своих уродливых и жалких слез.

* * *

Горшок придирчиво рассматривал Агату с ног до головы: она была полной противоположностью Алены – ершистая, угловатая, самый настоящий парень, только до одури красивый, пусть и какой-то нездешней ледяной красотой. Их с Князем многократное знакомство проходило прямо на глазах у Горшка, и он не придал ему никакого значения, пока не увидел тех вместе на репетиции, которые Князь давно уже перестал посещать. Агата по-свойски держала Андрея за руку, хоть и – в отличие от тут же пришедшей Горшку на ум Йоко Оно – с советами и рекомендациями не лезла, в споры не встревала, вела себя как молчаливая обособленная вещь в себе. Но вещь колкая и твердая: обломаешь зубы. - Жениться вот хочу, - по-деловому начал Андрей. – На роспись всех приглашаю, - и миролюбиво обвел рукой зал репточки. Обрадовались подобному приглашению разве что Каспер с Захаровым, остальные сдержанно кивнули, а брови Горшка подскочили вверх от немыслимого хамства. - То есть ты заглянул сюда впервые за четыре года, чтобы пригласить меня на свадьбу? – полыхнул Миха, сведя всех к одной только собственной персоне. – И больше ты ничего не хочешь сказать? Может, ты все-таки поприсутствуешь на записи Театра демона, ну так, разнообразия для?! – поразительная выверенность речи Горшка заставила Князя рассмеяться – Миха словно бы приготовил ее заранее. - Да вы же и так прекрасно справляетесь, я тут зачем? Вокал я записал, бэки тоже… - Князь, ну ты чо, е-мое, мы ж одна команда! Я тут пухну один без тебя, словом перекинуться не с кем, - прямо при всех выдал Горшок. Цвиркунов лишь закатил глаза, но больше и виду не подал, что его как-то задело подобное заявление. Остальные вообще напряженно смотрели в ноты, не желая влезать. - Заходи после репы к нам, поболтаем, чаю попьем, - похлопал его Андрей по плечу. - Чаю! Андро, да ты издеваешься! Какой к черту чай! У тебя вискарь есть? - Мих, тебе напомнить, что ты завязал? - Как завязал, так и развяжу, - буркнул тот, продолжая бросать взгляды в сторону никак не отсвечивавшей Агаты. - Ну так что там с росписью? Всех жду в субботу. Заметано? Мих, так ты придешь сегодня? - Приду, - махнул тот рукой. – Жди, сейчас закончим, и я у тебя. Готовь вискарь. Твое томатное пойло пить не буду и не уговаривай. От Агаты веяло едва уловимой угрозой, словно бы та покусилась не просто на постель и быт его Андрея, но и на его мысли, чувства, саму его суть – территорию, вход на которую прежде открыт был для одного только Горшка. И, как любой самец, Миха просто обязан был отстоять свое, защитить его от чужих посягательств. Свадьба там у них или нет, дети, курорты, шашлыки по выходным и соблазнительное нижнее белье, но в мысли Князя входить разрешалось всего одному человеку. И этот человек сейчас собирался драться за это свое право оставаться там единственным. Он все же надеялся не застать Агату в квартире Андрея, хоть и подспудно готовился начинать битву сегодня же вечером, а потому предусмотрительно запасся водкой в соседнем супермаркете, зная, что Андро увильнет от необходимости проставляться и снова достанет какой-нибудь сок. Но Агата была на месте, как и полный ассортимент соков, который Горшок тут же принялся разбавлять припасенной водкой. - Нам от Оли достанется, - Князь схватил стакан и вылил его содержимое в раковину. – Мы же хотели просто посидеть, а не надираться, Мих. - Ну давай посидим. Что там с Агатой-то у вас? – он мотнул головой в сторону спальни, где она закрылась с ноутбуком. - Все, перебралась ко мне в Питер. - А к нам чего сюда не заходит? Брезгует? – с вызовом бросил Горшок. - Да не, тексты мои новые читает и правит. У нее это неплохо выходит. - В Короле и шуте новый текстовик? – съязвил Миха. - Мама приболела, ты у нас текстами не занимаешься, а редактор мне не помешал бы, - пожал плечами Князь. Разговор совсем не клеился. - Да куда уж мне до вас, великих поэтов! – дернул плечом Горшок и жадно приник к горлышку принесенной бутылки. Андрей выбил ее у него из рук одним метким ударом ладонью, затем подобрал с кафеля осколки, промокнул тряпкой пол и постучал по спине поперхнувшегося от возмущения Горшка. - Пить ты, Мих, не будешь. Ты о чем поговорить-то хотел кстати? - В смысле? Да это… ну как обычно, е-мое. То-се, философия, анархия. - Ааа, а то мы на футбол с Вахтангом собирались. Я думал, у тебя что-то срочное. Может, с нами пойдешь? - Андро, ты чего? Я к тебе посидеть в гости пришел, за жизнь там перетереть, понимаешь, да? Ты меня выгоняешь что ли? - Ну так и пошли на футбол, побегаем перед сном – полезно для головы и вообще в целом. Ты и в качалку что-то перестал с нами ходить, - казалось, совершенно искренне посетовал Андрей. - Князь, ты сейчас серьезно? – нахмурился Миха. - А что не так-то? – настал черед удивляться Андрею. - Да все. Пошло оно вообще все к черту, - и Горшок побрел в прихожую обуваться. - Так ты идешь с нами или как? - Иду уже, собирайся, е-мое, - буркнул Миха, со злостью дергая на себя шнурки кроссовок. Вахтанг присоединился к ним уже на стадионе, и Миха долго сверлил его взглядом, не понимая, почему именно эту гору сала Князь ставит ему в пример. Как вот это тело вообще могло самостоятельно передвигаться да еще и указывать, пить Горшку или нет? Да его от одной пробежки удар хватит, а они с Князем не смогут сдвинуть его труп даже вдвоем. Помощник директора группы напрягал Миху уже довольно давно – едва ли не со дня своего появления, когда моментально зацепился с Князем языками да так, что тот и не заметил, как вышел со студии без Михи. А когда Андрей начал все реже участвовать в дружеских пьяных посиделках и все чаще пропадать в качалке и на футболе «с Вахтангом», Махарадзе и вовсе обрел статус личного Михиного врага. Что-то как-то многовато врагов развелось у него в последнее время – Вахтанг, Каспер, Агата. Каждый незаметно отвоевывал у Горшка какую-то отдельную часть Андрея, и в итоге постепенно вышло так, что Андрея у Михи теперь не было вовсе: веселился и развлекался он с Вахой, сочинял с Каспером, а на одной волне был с Агатой. И что от Князя оставалось Горшку? Фамилия на обложке очередного альбома? Партнер по работе на сцене? Или теперь вот игрок в футбол? Миха со злостью пнул мяч и почти обрадовался, когда тот приземлился прямиком в заплывшую жиром спину Махарадзе. - Осторожнее, Миш, - Князь подбежал к Махарадзе и аккуратно погладил по спине, проверяя, нет ли ушиба. Вернув себе мяч, Горшок снова пнул его – на этот раз с куда большей злостью, и тот прилетел прямиком в голень Андрея. Князь охнул, схватился за ногу и присел, тщательно растирая место удара. - Мих, да что с тобой сегодня такое? Ты хоть смотри, куда бьешь! - Я и смотрю, - буркнул Горшок. – Жаль, только снайпер из меня херовый, не то Вахе твоему совсем не в спину прилетело бы, - и с невинным видом побежал по стадиону, делая вид, будто гонит мяч к воротам. Затем вдруг неожиданно развернулся и, целясь прямо в пах Махарадзе, собрал всю свою ярость и отдал ее мячу. Ваха успел увернуться, а вот стоявший боком Андрей не заметил подвоха, и мяч ударил ему прямо в висок. Князь покачнулся, схватился рукой за голову и, морщась, рухнул на колени. Горшок не сразу осознал и переварил произошедшее. Лишь когда обзор на Андрея ему загородила безразмерная спина Вахи, когда тот что-то истерично закричал, достал телефон и, плохо попадая по цифрам, в спешке принялся вызванивать то скорую, то знакомых врачей, Миха вдруг понял, что шутки закончились. Он подбежал, увидел скорчившегося на земле Князя, не отрывавшего ладоней от виска, рухнул рядом и истерически пробормотал: - Андрюх, я не специально, я в Махарадзе твоего целился, а он ушел с траектории. Я уже ничего не мог сделать. Андрюх, ты меня слышишь?! А тот не издавал ни звука, просто лежал и держался за висок, пока Ваха продолжал бегать по полю, вызванивая одного за другим, наверное, уже всех травматологов Питера. Первым прибыл друг Егорыча, вытащивший их не из одного запоя и передоза, с силой отодрал словно бы присохшие к виску ладони, придирчиво изучил ушиб и веско изрек: - Жить будет, - и тут же добавил, - но недолго, если что-то подобное будет повторяться. Сейчас увожу вашу жертву покушения на МРТ. Ну и прокапаем церебролизин какой-нибудь. Повязку нацепим, если потребуется. Кто тут подозреваемый? - Я, - виновато опустил голову Горшок. - На вас накатаем претензию на имя директора группы, чтобы впредь оградил ценного сотрудника от ваших посягательств, - сухо изрек врач. - Саныч, ну ты чего? – заныл Горшок. - Да все путем, Мих, - хлопнул тот его по плечу. – С нами поедешь? - А куда он денется? – рявкнул Ваха и, схватив Горшка за шкирку, запихнул того в машину. МРТ подтвердила сотрясение мозга. Князю прописали полный покой и курс капельниц. Миха вызвался отвезти его домой, но Махарадзе больше не мог доверить ему ничего подобного, и тот просто плелся в хвосте, молча наблюдая за тем, как подшучивает над его Андрюхой совершенно посторонний человек, как щекочет его. Как звонит Касперу и просит временно проводить репетиции на квартире Князя. Как мир Андрея медленно, но неумолимо убегает куда-то в сторону, но ни понять причин происходящего, ни как-то затормозить процесс у Горшка не выходит. Ваха сдает Андрея Агате с рук на руки и уходит, с ними остается лишь неприкаянно топчущийся в прихожей Горшок. - Я это… чо сказать-то хотел… Прости меня, Андро! - Да проехали, Мих. Что я, придурок что ли, не видел, что у тебя это случайно вышло? - Да я не о том, не о мяче этом дурацком. - А о чем? - Андрюх, ты это… поправляйся. Мы репать пока прекратим, не будем без тебя, ага? - Да репайте, Мих, я ж говорю, что записал уже свои партии. А Пора ты и без меня прекрасно приструнишь. - Да хер с ним с Пором! – взвился Миха. – Чего ты вместо реп по футболам своим шляешься, и вот результат! – горестно взвыл он, и сам толком не понимая, на что именно злится. - Мих, я посплю, ладно? У меня свадьба через три дня, а у меня череп пробит. Ну… почти, - и заговорщически переглянулся с Агатой так, словно у них уже была масса каких-то их личных воспоминаний, вход в которые Горшку был закрыт. Он зло дернул плечами, развернулся и вышел из квартиры, закрыв дверь максимально тихо, хотя внутри его разрывало просто выдрать эту поганую железку вместе с петлями прямиком из бетонной коробки. С росписи Горшок сбежал практически сразу: пришел ради приличия, принес чахлый букетик, убедился, что с Князем все в порядке, да и умчался домой и дальше злиться в полном одиночестве: на очередную репу Андрей уже по традиции не явился. Как он только в туре выступать собирается! Или он вздумал бросать музыку и переходить в сборную России по футболу? Рисунок для обложки на этот раз Князь принес очень странный: в темноте на сцене кривлялся кто-то, страшно похожий на Горшка, вот только с дьявольской или, если угодно, по-леджеровски джокерской ухмылкой, проклевывавшимися рогами, выглядывавшим из-за спины хвостом, вонзенным в вену шприцем, а у самого края сцены стояла почти порожняя бутылка вина. Демону этому в обличье Горшка аплодировало людское море, наверняка не замечавшее теней других музыкантов у того за спиной. А сбоку из-за кулис выглядывал шут – тот самый с их логотипа – чертами лица подозрительно напоминавший Андрея, ярко накрашенные губы его были изогнуты вниз, как у грустного клоуна, он аплодировал представлению, но явно нехотя, словно бы через силу. Миху будто током прошило, когда все нарисованное сложилось в единую картину. Он поднял глаза на совершенно невозмутимого Князя и отчаянно замотал головой: - Нет, это не годится. Нет! - Почему? Не отражает названия что ли? Или содержания? – Андрей делал вид, что совершенно искренне изумлен. - Андро, ты издеваешься что ли, е-мое! Ты под чем мне подписаться предлагаешь? Я не пущу это на обложку Короля и шута! – и уже занял боевую стойку, готовясь отбивать железные аргументы Князя, но тот лишь пожал плечами, забрал рисунок и покорно отошел в сторону. - Как скажешь, - сухо произнес он. - Андро, ты обиделся что ли? – не вынес подобного закипающий от ревности, злости и возмущения Горшок. - С чего мне обижаться? Сделаем как решишь ты, я препятствий больше чинить не стану, - подчеркнуто официально выдал Князь. - Да я фотосессию хотел предложить в стиле начала прошлого века, - уже совсем не уверенный в собственной правоте промямлил Миха. - Как тебе будет угодно, я готов И вот вроде не поругались, искры не летели, все прошло исключительно спокойно, чинно и благородно: Князь явился в роскошном белом костюме, задорно шутил, но отчего-то на душе у Михи скребли кошки. Добродушно подкалывал он в основном одного Каспера, с ним же и шушукался в перерывах для смены декораций. А по окончании фотосессии к нему подбежал Ваха и принялся что-то напряженно шептать. Горшок уловил лишь, что речь шла о каком-то Диме. Ришко? Да ведь вот он здесь, чего шептаться о нем. Потом оба громко заржали, и Андрей поспешно распрощался. Пожал всем руки – холодно, но очень вежливо. И даже на футбол Миху не пригласил. В груди закололо еще сильнее. Он и так заметил, что в последние месяцы странного подвешенного состояния их дружбы у него частенько стало покалывать то под левой лопаткой, то в районе солнечного сплетения… Спасался корвалолом – капал его прямо в водку, и вроде отпускало. А тут совсем накрыло, уже и музыканты разошлись, а он все сидел в студии, прижимал ладонь к груди и рассматривал паркет. Вот так упасть бы сейчас на него с сердечным приступом, прошибить себе башку, как не удалось ее прошибить Князю. Небось забыл бы тогда и про Агату, и про Каспера, и про Ваху своего. Небось не стал бы больше такие обложки рисовать. Небось вспомнил бы, что когда-то они с Горшком одним целым были и друг у друга в головах жили, а сейчас что? Миха пытался нащупать обратный путь в голову Князя, но тот возвел вокруг себя высоченную каменную стену, а ключи от дубовых ворот в ней дал лишь единицам, и Миха впервые в жизни не вошел в их число. И, главное, почему? За что? За стеб над Акустическим все дуется? Так это ж когда было-то. С тех пор Миха уж сто раз пообещал новый такой альбом записать. За то, что подгадил ему тогда с выходом сольника? Ну они вроде потом поговорили, Горшок извинился, даже попытался как-то нелепо объяснить свой псих. А вот Князь взял и на репы перестал ходить. И вроде явно обиду не демонстрирует, но все равно что-то неуловимо изменилось, и фирменным горшеневским нахрапом вернуть прежнее их состояние никак не удавалось, Андрей его просто игнорировал и шел дальше заниматься своими делами. Своими. Вот оно. У Князя были свои дела. А группу он рассматривал уже просто как рабочее место, как способ заработка и только. Возможно, мутил там что-то свое на стороне, но Горшка во все это не пускал. И что там творилось в голове у его когда-то лучшего друга – Миха отныне понимать перестал. И тщетно шевелил мозгами в поисках чего-нибудь эдакого, что могло бы возродить былое рвение, снова объединить их в целостный организм. Где-то на задворках сознания мелькала какая-то мысль, которую он отринул еще несколько недель назад как полную глупость, а теперь вот она казалась неким спасательным кругом: кажется, кто-то предлагал ему что-то необычное. Горшок еще тогда подумал, что вот Андрюхе это непременно понравится. Но потом решил, что Андрюхе-то, может, и понравится, а вот ему самому заниматься подобным будет неинтересно, а потому решил отказаться. А вот от чего – из головы успело выветриться за грузом забот по подготовке к альбому. Он принялся рыться в памяти телефона, отыскивая входящие звонки за последние три месяца. Кажется, это был какой-то режиссер. Кажется, он предлагал им поучаствовать в какой-то театральной постановке, а Горшок так и не рассказал обо всем Андро. Может, сейчас пришел как раз тот самый момент? Номер, наконец, отыскался, и на том конце линии теперь казавшийся Михе спасителем режиссер рассказал об идее сделать мюзикл по городской легенде, столь успешно экранизированной Тимом Бертоном пару лет назад. Дескать, тема сейчас очень популярна, нужно этим воспользоваться и сделать свою версию. А кому же исполнять роль Суини, как не самому демоническому фронтмену российского рока? Миха скромно проглотил эту наглую лесть и тут же радостно дал свое согласие. Андро и сам не один уже год мечтал о театральной постановке. Это их шанс начать все сначала! Горшок не утерпел и сразу же помчался в Купчино, даже не позвонив и не предупредив. Агата не удивилась и лишь молча отступила, впуская в квартиру ураган по имени Миха. Князь доблестно сражался с монстрами на мониторе компьютера и даже вскрикнул, когда в темноте комнаты на плечо ему легла чья-то тяжелая ладонь. - Андрюх, - послышался загадочный шепот, - ты не представляешь, что я тебе сейчас расскажу. Нам предложили сделать театральный мюзикл! Андрей развернулся на кресле, и впервые за долгое время Горшок заметил, как загорелись его глаза: - Серьезно? Мих, да я только за! Чего ты раньше-то молчал! - Да я сразу же к тебе примчался, как только обсуждать это дело закончил. У них и сценарий уже готов! Можно прямо хоть сейчас к делу приступать. Либретто, ясен пень, ты у нас будешь писать, больше я это никому не доверю. Знаю я этих криворуких и косноязычных Усачева с Бартеневым, - и Горшка аж передернуло от одной мысли, что тексты к его музыке могут написать эти двое. - Готов? Да ладно! А что за сценарий-то? По каким песням? Я думал, хоть с нами посоветуются, дадут возможность выбрать. Может, мы сами все же напишем историю? Это ведь не так долго. Я поднапрягусь ради такого дела, - Князь даже раскраснелся от предвкушения, и Михе на мгновение почудилась, что дорожка в его голову снова открыта, что дубовые ворота распахнулись, и флаги на башне Князевой души приветственно подняты. - Да не по песням, по Суини Тодду, дурак! – еще более радостно выдал Миха, представляя, как сейчас расширятся от удивления, а затем и от восторга глаза его теперь уже снова лучшего друга. – Ну помнишь, мы же вместе фильм с Джонни Деппом смотрели. Тебе же понравилось! Так теперь есть шанс на ту же историю свое замутить, е-мое! Правда же круто, Андрюх, а? - Погоди, - моментально вытянулось лицо Князя, - мы что, должны делать мюзикл по чьей-то чужой истории? - Да по фиг, тексты-то твои будут! – Горшок отмахнулся от этого вопроса как от чего-то незначительного. - Не по фиг, - голос Князя вновь подернулся тонкой корочкой льда. – Хотелось бы сыграть в чем-нибудь своем, а не переделывать чужое. Фильм же совсем недавно вышел, зачем нам повторяться? Своих сюжетов вагон. Давай вон по Отражению лучше сценарий накатаем? - Какое Отражение, Андрюх? Сколько ты этот сценарий писать будешь? Год? Да и не факт, что кто-то деньги на это дело даст, а тут верняк, понимаешь, да? - Понимаю, - кивнул Князь и развернулся обратно к монитору, намереваясь снова включить игру, от которой Горшок так бессмысленно оторвал его. - Ну так что, Андрюх? Сыграешь судью, а? У меня есть кое-какие мелодии, которые в Король и шут не годятся – посмотри, а? Может, что подойдет для Тодда, и ты либретто напишешь? Надо, правда, сценарий сперва раздобыть. - Раздобудь, Миха, - сухо прокомментировал Князь, уже с головой погруженный в игру. - Ну так мы договорились, да? – ничего не понял в происходящем Горшок. - Договорились. Ты делаешь Тодд, но я в этом не участвую, прости. Можешь замутить мюзикл как сольный проект. Может, парни тебя в этом поддержат. Но я, прости, участвовать в этом не хочу. Удар пришелся в самое темечко. Миха охнул и свалился, как подкошенный, пребольно ударившись коленями. - Почему? – хватило сил лишь на этот глупейший вопрос. - Мих, ну я все уже озвучил: я не хочу делать постановку по чужой заезженной истории, которую, кроме всего прочего, прекрасно изложили Бертон с Деппом. Ты надеешься их переплюнуть? Я, конечно, дико извиняюсь, но тебе это удастся только при одном условии – смерти прямо на сцене во время исполнения роли Тодда. Ну или сразу после выступления. Чтобы фанатье непременно возжелало тебя канонизировать, приписать твою смерть великолепному перевоплощению, связать ваши с Тоддом личности воедино, найти в этом мистическую подоплеку и придать тем самым всей работе статус гениальности и непревзойденности. Какую бы ты муру при этом ни выдал, смерть бы сгладила все. А если останешься жить, тебя будут сравнивать с Деппом и, прости, Мих, но вряд ли сравнение это будет в твою пользу. Ну и, самое главное: мне не нравится эта история. Она полна злобы и кровожадности. Мои сказки проповедуют доброту и юмор, а Суини Тодд твой учит мстить и упиваться своей местью. Уж делай Монте-Кристо тогда, там и образ трагичнее, да и история намного интереснее этого дешевого каннибализма… - А Ели мясо мужики у нас про что? – взвыл Горшок. - Это всего лишь шутливая сказка о ревнивом муже. Одна из многих. - Какая еще сказка? Мы не пишем сказки, мы пишем истории! Мало журналисты эту байду разгоняют, так еще и ты им поддакнуть решил? - Я не знаю, что пишешь конкретно ты, Мих, - ударение на слове «ты» Горшку сразу не понравилось, - а лично я всегда писал, пишу и буду писать именно сказки. И если ты с таким раскладом не согласен, то… - То что? – насторожился Горшок. Но отвечать Князь не стал, снова сосредоточившись на игре. - То что?! – заорал Горшок, желая слышать продолжение во что бы то ни стало. - Нам придется пойти дальше разными путями, - совершенно спокойно выдал Князь, словно давно готовился произнести эту фразу, и она не вызывала у него ни капли волнения и злости. - То есть как? – непонимающе захлопал глазами Горшок. - А вот так. Закроем группу, и делай своего Тодда сколько влезет. А я буду делать свои сказки, - на этот раз ударение было сделано на слове «сказки», что Горшку снова не понравилось. - Ты офонарел что ли, Андрюх? Мы только-только альбом записали, у нас тур расписан чуть не на год вперед, - в груди уже больше не кололо, там полыхало от ударов мечом, но Миха игнорировал эту бойню: впереди маячила перспектива похуже собственной смерти от сердечного приступа. - Откатаем тур и закроемся, - а в голосе все больше металла. - Да ты гонишь! – вопль Горшка слышал уже, наверное, весь многоквартирный дом. - Мих, чего ты от меня хочешь? – Князь развернулся на кресле и поднял на друга уставший взгляд. – Мы же давно уже не можем существовать вместе. Сколько можно врать самим себе? Ты разве не замечаешь? - Замечаю, - буркнул Горшок и пихнул Андрея кулаком в бедро. – Замечаю, что вот здесь, - он постучал пальцем по виску, - тебя больше нет. И меня здесь, - на этот раз палец коснулся и очень осторожно виска Князя, - больше нет. Почему это произошло, а? Я собирался Тоддом этим все наладить, а вышло ровно наоборот, - махнул рукой, сморщился и спрятал лицо в коленях. - Прости, Мих, но я так больше не могу, - покачал Князь головой. – С тобой безумие, счастье, приключения, но и постоянное хождение по лезвию бритвы, постоянный страх за тебя, за группу, постоянные склоки, постоянные попытки отстоять свое – а оно у меня есть и всегда было. До тебя еще было… Я сойду с ума, если продолжу существовать в таком режиме. Сторчусь вместе с тобой. Как гребаные Сид и Нэнси. Кому от этого легче станет? Думаешь, я про кого «Двое против всех» написал? Уж явно не про Вишеса твоего дебильного, - снова скривился и отвернулся. – Тебе своих демонов мало, ты чужих еще решил себе в башку запустить? И меня во все это втянуть? Я новую жизнь решил начать, Мих. Без бухалова этого постоянного, без отрывов, без демонов… - И без меня, - с горечью добавил Горшок. - Я готов тащить группу и дальше сколько получится, но только если ты дашь мне полный карт-бланш. Человека-загадку вон не пропустил уже на альбом, и, знаешь, сколько у меня еще таких песен в ящике валяется? Ты же не думаешь, что они и продолжат лежать там мертвым грузом? - Намекаешь на вторую Любовь негодяя? – насторожился Миха. - Нет. Играть сольное, оставаясь в Короле и шуте – это творческое самоубийство. - Опять ты про закрытие группы! Я не дам тебе ее закрыть! Она появилась на свет еще до твоего в нее прихода! - Контора-то? – усмехнулся Князь. - Публика, в конце концов, на меня ходит, а не на твои сказки! – в сердцах выкрикнул Горшок и только спустя секунду осознал, что поджег этой фразой самый последний еще державшийся мост. - Не спорю, Мих, - Андрей совсем не удивился подобному заявлению, словно и раньше уже неоднократно глотал нечто подобное, просто виду не подавал. А, может, и впрямь глотал, а Горшок и не замечал? - Андро, я… - совсем не умея извиняться, Миха только неуклюже развел руками. – Я пока начну Тодда этого делать, а? Ну моя тема, сам понимаешь. А потом мы с тобой еще поговорим, а? Ну про Человека-загадку там и вообще. Ага? - Иди домой, Мих. И так Сашку не видишь почти, - и даже не вышел его провожать. А дубовые двери в каменной стене снова захлопнулись наглухо. С момента ухода Князя прошло уже несколько месяцев, а Горшок все никак не мог привыкнуть выходить на сцену в одиночестве. Миха орал, требовал, долбил кулаком по стене, Князь не спорил, просто ушел и все. И возвращаться не желал, несмотря на крошечные сборы и совершенно несправедливое распределение их общего наследия. Как будто ему было уже наплевать на это самое наследие, лишь бы быстрее сбежать и поскорее забыть весь тот кошмар, что остался позади. Кошмар по имени Горшок. Даже шута с собой забрал, и это было особенно обидно. Название осталось, но оно не значило уже ничего – шут ушел из группы вместе с Андреем, создавшим его. Можно сколько угодно называть корыто летучим кораблем, оно все равно не полетит. Но петь Лесника на фоне символа анархии показалось Горшку каким-то особенным шиком. Дескать: смотри, что со мной происходит, чихать я хотел на твои сказочки, хоть и пою их да и живу за их счет. А то, что шута больше нет, так кто сказал, что вот эта огромная буква А на заднике означает именно то, что и должна? Ты забрал шута, но имя свое забрать не сможешь. И шут остался, в виде одинокой А, вяло и уныло пытавшейся оберегать Горшка от всего и явно с задачей не справлявшийся. Новые песни Князя нравились подозрительно сильно. Все прикидывал, примерял, как бы он сам их спел, и как многотысячная толпа подпела бы ему на пресловутом Человеке-загадке. И по дурацкой Кукле скучал. Выискивал записи концертов Андро на ютубе и просматривал их все, даже самого отвратного качества. Рассматривал, как тот держится на сцене, как слегка подрагивает его голос, как ходят желваки по скулам на Ангеле и демоне, как, не пропевая, практически орет Вервольфа и Адель… И как чертовски весело ему с этим его полудомашним коллективом. Как понимающе переглядываются они то с Каспером, то с Наскидашвили. И пусть зарабатывают они сущие копейки, но у них команда, а у него… Миха со злостью захлопнул ноут и сжал кулаки так, что отросшие ногти до синяков впились в ладони. В груди не кололо уже давно. Наверное, это был хороший знак. Хотя с чего бы вдруг? Он давно развязал и в выпивке себе не отказывал, да и радостных новостей не слышал вот уже несколько месяцев подряд. Правда, сильно болела спина, но, возможно, это сказывались изнурительные репетиции в театре? Князь не звонил, в интервью на все вопросы о бывшей группе и еще более бывшем друге отвечал слишком вежливо и сухо и тут же переключался на другую тему. Миха же, в сотый раз переслушивая очередное его веселое интервью, тыкал пальцем в экран и орал: - Хрен ли ты веселишься? Что хорошего-то в твоей чертовой жизни происходит, е-мое! Дело всей жизни под откос пущено, с другом посрался, бабла нет, фанаты тебя ненавидят. Андрюх, оно того стоило, а? – и видел по глазам Князя, что да, таки стоило. И снова с грохотом захлопывал крышку ноутбука, валился к маме в ноги и выл. Выл, не понимая, что, черт побери, произошло. Почему Князь вдруг взял и так резко все обрубил? Нормально же все было. Надоел ему Король и шут? А шута тогда зачем забрал? Не захотел осквернять свою сказку Михиной анархией? Эх, а сколько бы всего они могли еще наворотить, если бы только остались вместе. И чего ему, сука, не хватало?! Можно же было договориться и порешать все! А он взял и ушел! Ну кто так поступает с лучшим другом?! На днях к нему на репточку заявилась Агата во всем великолепии молодой счастливой жены. И с порога набросилась: - Ну давай, покажи мне, на что способен подыхающий от герыча фронтмен. Давай затяни своего гниющего Тодда, - вместо приветствия вдруг выдала она. Горшок аж поперхнулся от такой наглости. – Ты же у нас гений – великий мелодист, гениальный вокалист, образцовый фронтмен. Чего же ты куксишься? Чего тебе не хватает в этой жизни? Давай, покажи нам, болезным, как надо работать, - стояла и с вызовом смотрела на Миху, словно готовясь к удару. Но тот лишь поднялся с табуретки, подошел ближе и протянул ей руку: - Привет, Агата. - А верные твои единомышленники где? Ну те, что за лидером и в огонь славы, и в воду звонких монет? - Чего ты хочешь? – устало произнес Горшок и закурил прямо там, не открывая окон. - Да пришла в глаза тебе посмотреть. Может, хоть грамм совести там отыщу. Он наклонился вперед и приблизил к ней лицо. - Что видишь? - Подлеца, предавшего дружбу, - Агата скривилась, а во взгляде ее отразилось столько презрения, что Миху передернуло. Кажется, Андрей теперь испытывает то же самое. - Я никого не предавал. Не я ушел из группы. - Группы твоей давно нет. Ты узурпировал в ней власть и рассчитывал, что Андрей будет это терпеть? Это так, по-твоему, дружба проявляется? В потребительском отношении одного к другому? Так рабство, Миша, давно отменили. Ты опоздал. - Я хотел как лучше для группы! – выпалил Миха. - Стало лучше? – усмехнулась Агата. – Я смотрю, ты прямо так и сияешь счастьем. Новые песни, смотрю, так и пишутся, да? И с Бартеневым больше уже не зашкварно работать? Ты не Андрея предал, Миш. Ты себя предал. Дело своей жизни предал. - Дык, Агат, я двигаться дальше хочу, е-мое! Как вы с Андрюхой не понимаете-то? Я новое пробовать хочу! Театр хочу делать, на исторические и революционные темы писать! - Да ради бога, Миш, кто ж тебе мешает? Только зачем Андрея в грязь втаптывать при этом? Он тебе группу и песни оставил, а ты его на каждом углу поносишь. Это по-дружески, скажешь? Думаешь, он, услышав эти твои речи, вдруг прозреет и побежит в ножки к тебе кланяться? Да ты его окончательно отвернул от себя своим поведением. Он хотел с миром расстаться, а сейчас даже звук твоего имени для него противен. Тебе как такое? Нормально? – во взгляде ее промелькнула брезгливость, и Миху передернуло от ужаса: если она говорит правду, то и жить, получается, больше не стоило. - Я один, Агат, понимаешь? – едва слышно выдавил он. – У меня никого нет. - У тебя есть Оля, Саша, родители, брат, наконец! - Я никому не нужен, - помотал он головой. – Мои идеи никому неинтересны. Парни со мной только ради бренда и денег. Останься бренд за Князем, они побежали бы за ним. Меньше слушай их россказни про верность и дружбу. Ни один из них не знает, что у меня здесь творится, - он постучал пальцем по виску. – Там всего один человек побывал. Много лет там провел, а потом ушел и возвращаться не хочет. А двери ведь открыты, они хлопают на сквозняке… - и со злостью отшвырнул в угол недокуренную сигарету. – Я бы много чего сделать хотел еще в этой жизни, да только не с кем. Никого не интересует все это. Вот если я им заплачу, они впрягутся, да, а так… им все равно, что играть, лишь бы Горшок залы собирал. Я думал, у нас с Андро одна душа на двоих, как Балу говорил. Думал, он поддержит – не потому что рабство, е-мое! Думал, мы одно, мы на одной волне, и он мыслит так же, как и я, хочет того, что и я. А, оказалось, что нет. Понимаешь, да? Агат, оказалось, мы с ним не одно! Оказалось, он хочет совсем иного! И как мне теперь все это переварить? Я же один остался! – он обессиленно рухнул на стул и спрятал лицо в ладонях. Агата совершенно растерялась, сбросила сумку на пол и присела рядом на корточки, поглаживая его по совершенно седым отросшим для роли волосам. - Я поговорю с ним, Миш. Он ведь тоже переживает из-за вашего разлада, - бормотала она. – Он позвонит тебе, обещаю. Может, договоритесь еще. Ты только… ну прекрати грязь эту лить. Ты же понимаешь, что оголтелым фанатам всего этого не объяснить. Они послушают твое интервью и с утроенной силой будут Андрея ненавидеть. Кому от этого будет легче? - Не буду больше. Простите меня, - и негромко всхлипнул, не поднимая лица. Князь позвонил через неделю. Они не общались почти два года, и, услышав в трубке все еще до боли знакомый голос, Миха дернулся, и сердце прошило мучительным разрядом. Почему он позвонил? По просьбе Агаты или сам захотел? Звучал бодро и все так же вежливо, что и раньше, но все же позвонил. Не стоило рвать эту тонкую ниточку, сброшенную ему в бушующее море с утлой лодчонки. - Привет, - Князь старался звучать так, словно ничего особенного между ними и не произошло. – Как самочувствие? Агата сказала, ты плоховато выглядишь. Сердце давно проверял? - Спина побаливает. Из-за перегрузок на репетициях, наверное. А в целом… ну херово, да. Здоровье не то уже. Пару раз в клиниках прокапывался. Надо столько всего успеть сделать. Если организм даст сбой… блин, да я молодой же еще! Ты сам как? Вижу, выплываешь постепенно, - горько усмехнулся в трубку Горшок. - Держимся на плаву, ага. Твоими молитвами, - как Князь ни старался сохранить самообладание, но язвительные интонации все равно промелькнули и повисли в пустоте между ними. - Я… Андрюх, ну ты ж сам понимаешь все. У меня башню сорвало после того твоего официального заявления! Я всю студию разгромил, нам потом пришлось инструменты чинить, а кое-что и заново покупать. - Не понимаю, Мих. Мы же по-человечески все обсудили, а ты полил всю эту грязь. Чего добивался-то? - Чтоб ты вернулся, - угрюмо буркнул Горшок. - Думал утопить мою сольную карьеру, чтобы я назад побитой собакой приполз? Вот скажи, Мих, мы с тобой больше двадцати пяти лет знакомы. Из них двадцать два провели в статусе почти лучших друзей. - Почти? – охнул Горшок. - Хорошо, без почти. Нюансы во внимание брать не будем. Вот ты меня знаешь как мало кто еще. И этот Князь, с которым ты вырос, по клубам мотался, блевал у соседних унитазов, которому ты собственноручно герыч в вену всадил когда-то, с которым у тебя ну вот вообще все было, ну разве что кроме секса… - Что?! – выдохнул Горшок, в ужасе осознавая, как предательски скрутило низ живота, как от одной только фразы, от одной мысли его будто кипятком обдало с ног до головы. - Так вот этот самый твой Князь способен приползти побитой собакой к другу, который его унизил, уничтожил, втоптал в грязь, всячески демонстрируя, что он мне больше не друг, а более удачливый и пронырливый соперник? - Нет, - уныло выдавил Горшок. - А чего тогда ты бесился? - Андрюх, ну хватит лекций, е-мое! Я же уже попросил у Агаты прощения! - А у меня? - Давно ли ты таким занудой стал? И у тебя прошу, если надо. И обещаю больше грязи на тебя не лить. Но и ты тогда должен мне кое-что пообещать. - Слушаю. - Ну хоть Гамлета давай попробуем, а? И тигров с Запашными? Без тебя я в клетку не полезу. И кто мне тексты писать будет? Опять эти недопоэты Бартенев с Усачевым? Меня корежит от их убогой работы! Андрюх, я как представлю, что бы могло выйти у тебя, так прямо убить тебя готов! – и вдруг, сам того от себя не ожидая, громко заржал. Князь присоединился, и несколько минут они просто смеялись. - Андрюх, ну так чо? - Я подумаю, - усмехнулся Князь. - Их всех просто разорвет, если мы вернемся, а? - Разорвет, Мих. Ты давай с хмурым завязывай пока и с алкоголем. Вот тогда всех точно разорвет. - Да я стараюсь. Туговато идет. Если снова вместе будем, мне легче будет. Понимаешь, да, Андро? - Понимаю. Над Гамлетом, Мих, честно обещаю подумать. Ты мне в нем какую роль хочешь отвести? - Да бери любую! Да хоть все забирай, кроме Гамлета! - Офелию тоже можно? – хохотнул Князь. - Особенно Офелию, - смущенно пробормотал Горшок. Они расстались на очень доброй и веселой ноте, и несколько дней после разговора Миха словно на крыльях летал. Дубовые ворота все еще были наглухо закрыты, но с той стороны уже слышны были голоса и многообещающий звон ключей. Даже с Олей удавалось поговорить спокойно и без истерик, хотя в последнее время Горшок старался видеться с ней гораздо реже и шел на это только ради Саши. Былое очарование женой, накрывшее его когда-то, давно рассеялось: внешняя схожесть той с Андро никуда не ушла, но в характере у тех двоих не замечалось ничего общего, а ее капризы и нежелание иметь по жизни хоть какое-нибудь занятие делали ее слишком скучной и предсказуемой для мужа. В ответ на предложения развода она лишь истерила и грозилась запретить ему видеться с дочерью. Отношения из когда-то теплых и гармоничных потеряли даже статус вежливой официозности. С Анфисой и то в свое время все проходило ярче, и Горшок все чаще вспоминал первую жену и даже тосковал по ней: Нэнси снова опередила своего Сида, но на этот раз уж как-то слишком надолго. Он ждал звонка Князя ровно три недели: сперва из мнимой и самому непонятной вежливости сам не перезванивал. Дескать, слишком мало времени еще прошло. Потом принялся ждать инициативы с той стороны, но мама сразу сказала ему, что так можно ничего не дождаться. Андрей и так переступил через все свое существо, чтобы набрать номер бывшего друга, изгадившего ему последние два года жизни. Нужно взять себя в руки и позвонить самому – сделать ответный шаг, показать свое желание все наладить и вернуть. Андрей ответил не сразу, и голос его снова звучал сухо и вежливо – без былого тепла и энтузиазма. Миха даже растерялся на мгновение. - Андрюх? Привет. - Ну привет. Как сам? - Да все путем. Тодда доиграли, я сразу стричься бегал. Патлы надоели, сил нет. Как думаешь, может, покрасить их, а? А то седой панк – это как-то уж чересчур. - Да, Мих, поседел ты сильно. Но краситься, думаю, не нужно. Не в твоем это стиле. Ты ж не только панк, но и анархист. Крашеный анархист – это какой-то оксюморон, - хохотнул Андрей. - Да, останусь взрослым анархистом. Пожившим таким. Анархистом со стажем. - Тебя и седым любят, Мих. Тебя любым будут любить, - Горшку в этой фразе отчего-то послышалась горечь. - Ну ты как, Андро, подумал над моим предложением? Ну, Гамлет там, кошки, тексты… Музло, правда, не пишется пока. Но, думаю, временно это. Вот вернешься, и тогда… - Стоп, Мих, о возвращении у нас с тобой вроде речи пока не идет. - Ну пусть не сейчас, так потом, е-мое! Я вообще на перспективу! Планов-то вагон. С Запашным пока предварительно перетерли. Давай вместе к ним еще раз сходим, а? Ну тебе ж надо понимать, что там в либретто писать, что там за сценарий будет? Или давай ты сам его напишешь, а? У меня есть кое-какие идеи – все чисто мои, не чужие. На такое-то ты должен согласиться, е-мое! - Не гони коней, Мих. Давай летние фесты отыграем, а там посмотрим. Возможно, у меня будет что-то для тебя. Пару песен я бы показал, пожалуй. Что-то совместное вполне можно замутить, я не против. - Блин, а Король и шут?! – не выдержал Горшок. – Давай на фестах уже вместе отыграем, а? Уходил с фестов и вернись давай на них же, символично будет, а? Вместе с шутом, е-мое! - Мих, я же говорю: о возвращении речи пока не идет. И не дави на меня, Мих, это ни к чему не приведет. - Ладно, - понурился Горшок. – Как Алиска? Я слышал… - Да, слабенькая она у нас. Агатка постоянно по врачам с ней. Но мы боремся, мы выгрызем победу. Ты вот о себе лучше позаботься. - Андро, да я горы сверну! Столько проектов впереди! Со спиной только надо делать что-то… - К костоправу что ли сходи, к массажисту там. Рентген сделай. Я еще слышал, спина от сердца может болеть, а с ним у тебя давно проблемы были. Загляни все же к кардиологу, а то загонишь ведь себя… - Да все нормально будет, Андро, понимаешь, да? Не сдохну я теперь уже, не дождутся! – и погрозил кулаком неизвестно кому. - Мих, я рад, что у тебя боевое настроение, но я сейчас пишусь в студии, поэтому долго говорить не могу. Давай попозже созвонимся, если будет желание, а? - Не вопрос, Андрюх! На фестах надо обязательно пересечься. Может, хоть одну песню совместно сбацаем? Хоть Ром тот же! Приходи в наш сет, мы подвинемся и Ром с тобой споем в финале, а? - Мих, мне пора. Здоровья тебе, - и положил трубку, так и не дав никакого ответа. Звона ключей за дубовыми дверями больше не было слышно. Почудилось что ли в прошлый раз? И вроде поговорили, и вроде все в порядке, а все равно Князь где-то там в своем мире, вход в который для Горшка уже давно закрыт, и как он ни бьется, а назад его не впускают. Даже надежды не дают. В первые месяцы после изгнания на адреналине Миха даже и не оглядывался вокруг, просто стоял у ворот и колотился в них, выкрикивая самые грязные и пошлые ругательства, что приходили ему на ум. А теперь вот изнуренный длительной борьбой осмотрелся, наконец, и понял, что вокруг пустыня и адский холод. И больше ничего. И сколько еще можно выживать в подобных условиях, он понятия не имел. Благо рядом всегда было чем оглушить себя и на что отвлечься. В июле на Окнах Князь, как и договорились, подошел сам, обнял даже чуть крепче положенного, посмотрел в глаза с чем-то похожим на нежность, снова завел речь про кардиолога, и нежность во взгляде сменилась обеспокоенностью. Горшок же, смущенный и раздавленный внезапно нагрянувшим счастьем, не знал, куда девать глаза, руки, ноги да и вообще все тело, постоянно отвлекался на Леню Фридмана, чтобы не давать Князю уж слишком явно понять, как сильно он скучал, как отчаянно ждал встречи. Когда остались вдвоем, руки начали предательски подрагивать, сигарета никак не хотела зажигаться. Князь молчал, лишь не сводил озабоченного взгляда со столь внезапно постаревшего друга. Словно вдруг осознал, чего тому стоили эти два года разлуки. - Ничего, Мих, все будет хорошо, - наконец, тихо произнес он, сжимая его ладонь. – Береги себя, - встал и медленно вышел из палатки, а Горшок приложил ладонь с остатками Князевского тепла на ней к щеке и прикрыл глаза. Может, оно и вправду наладится все? Не сразу, но постепенно и Андро захочет вернуться, и шут снова будет рядом, и как-нибудь они сумеют договориться, а? Музыка не писалась совсем. Подспудно Миха понимал, что сочинять что-то без возможности потом заполучить на это годный текст, который потом захочется пропеть со сцены – занятие совершенно бессмысленное. Но мелодии просто не приходили да и все. В конце концов, их ведь можно было копить, а потом явиться к Князю и прижать того к стенке: пиши, дескать, тексты и все тут. Ничего не знаю, мне нужны тексты, поднапрягись. Я заплачу, е-мое! А в таком режиме музыка рождаться не хотела. Горшок часами бренчал на гитаре, но все впустую. Давно уже пообещал Ренику альбом, к осени они должны были сесть в студию, а садиться было не с чем. Он все поглядывал на экран телефона в ожидании нечаянного сообщения, а оно все не приходило. Но однажды ближе к середине июля телефон таки звякнул: - Сочинил одну вещь. Норманны называется. Думаю, тебе зайдет. Предлагаю сделать ее вместе. - Согласен! – не думая, без лишних вопросов напечатал Горшок, а вслед за тем полилась вдруг и музыка. Он едва успевал записывать аккорды. И здесь непременно нужна будет скрипка! Пусть Князь тащит назад и Каспера, хрен с ним, не заново же скрипача искать теперь, когда снова пошло, побежало, полетело, черт побери! Мелодия мчалась вперед, и Миха гнался за ней во весь опор, опьяненный ее красотой. Ну чисто в духе ранних Шутов. Князь точно будет доволен. Вот они с Реником рыбу запишут, и надо сразу скинуть Андрюхе, он непременно придумает к ней какой-нибудь текст о примирении ангела и демона. Не о гибели их, нет, такого больше не будет. Мелодия вышла светлой и яркой, таких он не писал очень давно, уже и сам забыл, что способен на подобное. Позвонил Ренику, велел мчать на студию записать пробник. Тот хмурился и кривился: надеялся протащить на следующий альбом свой тяжеляк, а тут снова Миха со своими скрипками и кабацкими распевами. Только же хотели уйти от этого! Можно забрать шута с концертного задника, а из головы шута этого не выгнать, он там с рождения поселился и не дает никому покоя. - Аудио мне в ватсап скинь, - велел Миха. - Зачем? – удивился Леонтьев. - Надо. Показать хочу кое-кому. - Кому ты хочешь показать недоделанную песню? – нахмурился тот. - Да твое какое дело! – вспылил Миха. – Это же моя песня. Кому хочу, тому и покажу. - А, ну ясно. Андрей Великий снова на сцене. Смиренно удаляюсь, - и картинно склонился, а Горшок только рукой махнул. Князь не отвечал несколько часов, Миха сгрыз себе все ногти, ожидая его вердикта. Ответ пришел только на следующий день, 19-го. - Хорошая музыка, Мих. Поздравляю с тем, что снова пишешь. Текст на Ренике? - Вообще-то на тебя рассчитывал… - Мих, прости, никак не могу, у меня альбом на подходе, совсем времени нет. Думаю, Реник справится. Заставь там уж его поднапрячься. - А Норманны как же? – растерянно уточнил Горшок. - Записал пока так, там посмотрим. Мих, давай до осени оставим все эти вопросы. Говорю же: отыграем фесты, по альбому выпустим, а потом подумаем, что да как… По комнатам ходила Оля: в очередной раз она приехала за очередной забытой шмоткой. За ней бегала и без конца канючила Саша. - Чего там опять у вас? – обратила внимание на погруженного в переписку мужа. – Князь не надумал возвращаться? - Иди к черту! – и телефон полетел ей в голову, она едва успела увернуться. - Сам туда иди, Миш. Мы с Сашей тут в последний раз. Больше нас не увидишь. - Дочь не имеешь права отнимать, я законный отец! - В суде это право будешь доказывать. Покажешь свои исколотые вены. А я еще и врачей, у которых ты без конца зашивался, приведу. Будешь бузить и требовать, вообще родительских прав лишу, и суд встанет на мою сторону! - Никогда! – взревел Миха. - Все, Миш, прощайтесь. Сашка повисла у отца на шее, и Миха вдруг совсем по-детски разрыдался от всего навалившегося на него в последние недели. От рухнувших надежд, от неспособности творить, от потери семьи… Оля выхватила ребенка буквально у него из рук, запихнула ее в машину. - Сперва проспись и с наркотой завяжи, а потом приходи общаться с Сашей. От тебя такого уже все отвернулись. Даже Князь готов побираться и голодать, лишь бы с тобой дел не иметь. А группа твоя – сборище жадных до бабла дегенератов. Таков закономерный итог твой жизни, Миша! Прощай! – машина вырулила на дорожку и медленно поползла к трассе, а Горшок все бежал и бежал за ней, шепча одними губами: - Саша! Сашенька! Неимоверная усталость навалилась и погребла под собой все впечатления прошедшего дня. Горшок рухнул на кровать, скомкал в кулаках одеяло. Где-то здесь валялся шприц, надо срочно расслабиться, а потом снова в бой. Он не сдастся этому аду просто так. Он еще поимеет этот мир! Если бы только не этот кромешный холод за дубовыми воротами и эта гробовая тишина по ту сторону. Но он еще… Глухой стук тела об пол и поглотившая все вокруг тьма были последними сигналами, которые смогло уловить затухающее сознание.

* * *

Я работал над этим последним представлением несколько ночей кряду, отсыпаясь лишь днем. Закопченные стекла вернулись на место, и больше солнечный свет не выедал мои зрачки своим радостно-ядовитым сиянием. Я вложил в этот эпизод всю свою боль, всю страсть, весь творческий порыв, накрывший меня, едва только фигура Адели скрылась за поворотом. Михаил должен был умереть после такого предательства, он не мог пережить отречения Андрея. И если я вложил в него часть себя, значит, должен погибнуть и я. Способ я еще успею выбрать, а пока публика увидит завершающую главу истории Короля и шута и будет оглушительно аплодировать. Возможно, весть о такой громкой овации дойдет однажды до Адели, и она поймет, какие муки причинила мне своим отъездом. Если только новости о моей смерти не настигнут ее значительно раньше. Эта история должна завершиться красиво, и тени отыграют свои роли как надо. Я появился на площади спустя неделю после того, как цирк снялся с места и покатил дальше по городам. Публика успела соскучиться по моим представлениям, и мне даже не пришлось нанимать зазывал: едва я шагнул на площадь, как отовсюду послышалось шушуканье: - Это он! Это Майхель! Доктор Майхель идет! Он снова будет показывать нам Короля и шута! Такого, правда, они совсем не ждали. Когда Андрей хлопнул дверью, толпа ахнула, надеясь все же, что это временная размолвка, но каждая ссора моих главных теней делала их лица все угрюмее, и к моменту смерти Михаила рыдали уже все: дети в голос, взрослые – просто утирая рукавами глаза и кидая в мой одинокий ныне цилиндр очередную монетку. В тот вечер я снова насобирал полную шляпу, и в ней опять оказалось немало золотых, вот только меня это уже совсем не радовало. Мне не с кем было разделить такую гору денег, не с кем выпить вина и пожарить седло барашка. Я смотрел на рыдавшую и не желавшую расходиться толпу и думал, что ведь это поминки по мне самому. Они продолжали стоять там, глядя на потухший пустой ящик, и словно бы отдавали дань памяти теням, которые к ним уже не вернутся. Воображариум доктора Майхеля закрывается. Собранных денег мне еще хватит на какое-то время, а, впрочем, иди оно все к черту. У меня в лаборатории давно пылится цианид. Сегодня же все решу, чего тянуть. Я решительно подошел к ящику, захлопнул его и собрался уже было уходить, как где-то позади меня раздался крик, полный отчаяния: - А ведь она тоже погибла! Та циркачка, что выступала тут вечерами с доктором. У меня кузен в соседнем графстве живет, весточку давеча мне прислал… Да уж все вечерние газеты трубят… Я резко обернулся и пошагал, расталкивая публику, к кричавшему. - Дай мне эту газету! – прорычал я ему в лицо, хватая его за ворот и как следует встряхивая. Кто-то сунул мне в руку мятый бумажный сверток, в котором я, ослепший от безумия, не сразу распознал ту самую газету. Фотография Адель во всем великолепии ее юности, красоты и силы, подвешенная за волосы к куполу цирка, занимала первую полосу. Заголовок гласил «ЦИРКАЧКА ПОГИБЛА ВО ВРЕМЯ ИСПОЛНЕНИЯ СМЕРТЕЛЬНОГО ТРЮКА». Я рухнул на колени прямо там на мостовую, дрожащими руками расправил на коленях газету и принялся вчитываться в текст, который смог понять и осознать, вероятно, только после пятого прочтения. «Бродячий цирк «Зазеркалье» вот уже не один месяц радует свою публику яркими постановками и головокружительными трюками лучших акробатов континента. Особой любовью зрителей всегда пользовалась их самая отважная артистка – Адель, бесстрашно выполнявшая кульбиты под куполом цирка без всякой страховки, подвешенная лишь за волосы, крепившиеся к тросу в том числе и вплетенной в них ярко-алой лентой – ее фирменным аксессуаром. Визитной карточкой Адели были ее рисунки, причем мазки на холст она успевала наносить в короткие промежутки между шпагатами и сальто прямо в воздухе. Персонажи ее картин выходили настолько живыми и убедительными, что не каждый художник, стоя на полу собственной мастерской мог бы изобразить нечто подобное. Она каждый день рисковала своей хрупкой и прекрасной жизнью, оставаясь одиночкой и не подпуская к себе никого, полностью отдаваясь лишь цирку, своим номерам и рисункам. Такие дерзкие игры со смертью редко заканчиваются ничьей. Победила старуха с косой и на этот раз: во время премьерного же представления в столице графства Н. циркачка вдруг рухнула на арену прямо из-под купола, едва выполнив первое сальто и сделав несколько первых мазков, вселив ужас в души зрителей. Позже, изучив состояние троса, волос и ленты, инженеры пришли к выводу, что Адель слишком неосмотрительно подошла к своему наряду, не проверив прочность ленты, которая, как оказалось, была слегка надорвана, потому и не выдержала, разлетевшись в труху и распустив за собой всю сложную прическу акробатки, к которой и крепился трос. Одна крошечная деталь решила судьбу человека да и скорее всего целого цирка: хоть руководство и не планирует отменять дальнейшие представления, публика их почти не посещает – отчасти из благоговейного страха, отчасти – из-за траура по лучшей циркачке нашего континента. Мы хотели бы выразить соболезнования родным и близким Адели, если таковые у нее имеются. Пусть судьба ее станет предостережением другим. Мы навсегда сохраним в памяти ее головокружительные номера. Виват Адель!» Сама заметка была совсем короткой, дальше шли слова соболезнования от ее коллег и знакомых, их прочесть я уже просто не мог. Я сунул газету за пазуху, поднялся и, шатаясь, побрел к дому подальше от надсадного гомона толпы. Едва переступив порог дома, я мешком свалился на пол и лишился чувств.