Страшные Сказки

Моё имя — твой страх, кровоточит на губах

Трое их было в итоге, втроем перед Василисой на табуретах расселись: массивные, спортивные, тучные одновременно с тем. Головы наголо бритые, олимпийки «пожарные» одинаковые. Имена она из разговоров узнала, ей представиться лично не пожелали. Горыныч, Елан, Яндыр. Двое последних первого слушались, хоть и спорили меж собой каждую минуту, коих слишком много утекло с момента, как Царевну они к себе притащили.  — Скучная ты какая-то. — Елан, тот что лицо её так брезгливо рассматривал, на табурете раскачивался, пытаясь держать равновесие. — А спасителей все нет и нет, правду говорят – вымерли герои. Одни мы остались. — смеется, на Горыныча косится, с ножом тот возился, об камень точильный его водит и мотив себе под нос напевает. — А летать любишь? — вопрос звучит угрожающе и вместе с тем, будто распирает его изнутри предвкушение, странный восторг детский в ожидании. На Горыныча ещё раз глядит, ждёт, чтобы дал их главная голова отмашку. Кивает, сам себе усмехается.  — Что значит летать? — Василиса с дивана продранного сползает, да за голову держится, устоять прямо старается и обернувшись замечает, что следы на обивке той, лапу огромную с когтями напомнили. Прошлась лапа по ткани ветхой нещадно и шрамами боевыми наградила, а из шрамов поролон, точно рубец неровный образовывается.  — Жених твой знает. — Яндыр губы облизывает сухие, от холода до кровавых ранок потрескавшиеся и копошиться отходить чуть в сторону, горелку зачем-то взял. — Если деньги нужны, то песца забирайте. Больше нет ничего у меня. — Елан ближе к ней подходит, лапами своими шубу эту наглаживает и в меха пальцами глубже забирается. Одни беды от шубы этой проклятой, хоть и подарком подаренная, не краденная какая.  — Мало песца будет, Царевна. — пальцы его сквозь шубу к грудине ползут, сжимают по противному и шкурку Василисину к себе поближе пододвигают. Отталкивает, сама шатается словно мельница ветряная и бьет Елан наотмашь её пощечиной звучной так, чтобы обратно в объятия мебели старой упала. И шубу стаскивает, пока колокольчики маленькие в голове перезвон устроили, и на плечи себе накидывает точно шкуру зверя убитого, как победитель.  — Полетаем, Царевна? — вот и Яндыр подходит, стоят вдвоем над ней, как над антилопой жизнь которую покидает и гогочут, тысячу колокольчиков заглушив на мгновение. — Руку её давай. — Елан рукав кофты закатывает, а Василиса все брыкаться пытается, ногами его по туловищу пинает, что сил есть оставшихся. На ноги ей уваливается, под себя как подстилку сгребая и кожу светлую обнажив до локтя, сжимать чуть выше начинает, пока вены дорогами синюшными не вылазят. — Ну, полетели красавица. — пальцы Яндыра по шприцу прокипяченному ударяют, свободной рукой ловко за горло её схватив, к дивану придавливать начинает и ловко иглу запускает вовнутрь. Теплое что-то разливается по дорогам тем синюшным, как если бы плотину прорвало. С кровью вместе смешивается сразу же и дышать становится совсем как-то странно. Слишком быстро. На лаву похоже? Вовсе и не на лаву. Не так горячо было, хоть и очень тепло. Смазываются их лица, голоса путаются. Может и к лучшему, чтобы не видеть, да только, лица их будто одним становятся и искажаются жутко. Причудливая метаморфоза, черты по страшному изменчивыми делает. Животное что-то, огромное, пожарно-красное, как самый яркий кострище пылающий, средь леса ночного деревья собой пожирает. Вот и третья голова с ними сливается, три человека, три головы, а туловище одно только. Треплют её как игрушечную, треплют лапами и коготь железный мерцать на свету начинает. Волосы лапа большая на кулак наматывает и отсекает коготь наточенный ровно их в половину, и осыпаются белые локоны снегом на пол прогнивший, под весом чудовища неузнаваемого. Смешно им, смешно так, что кажется Василисе, как будто гараж старый заваленный вот-вот обрушится. Страшно становится до дрожи, до пота холодного и тряски от того, что согреться не получается. Руками себя обнимает, не понимает стоит сейчас или лежит, не понимает как это так, тело совсем воле её не подчиняется. Глотку спирает, с каждым вздохом все больше и больше, душит тисками невидимыми, сжимаясь под прессом. Снова что-то грохочет, до того страх неестественный окутывает объятиями ласковыми, что комком сжимается и глаза закрывает, только бы чудовище поскорее исчезло. Слезятся, щиплют, режут. Дверь в гараже богатыри выбивают на пару, Василиса руками уши зажимает, имени своего не может признать, отзываться не хочет. Только исчезнуть хочется, раствориться как смесь в вену введенная и слиться со всем вокруг, ящеркой цвет меняющей затеряться в развалинах. Голосов много, отдаленно знакомых, но и одновременно с тем, каких-то чужих. Лихо болотное горелкой размахивало, чудо юдо табуретом одну голову огрело и повалило, сверху наскакивая. Богатыри вторую голову колошматят с остервенением, заливается она в цвет шкуре, оттенками разными красно-кровавыми, а Кащей с Горынычем один на один остаётся. — Ну какой глупый, — рука Кащеева «нагану» перед носом его крутить начинает, вкрадчиво слова льются, с издевкой даже какой-то напускной. — Я ведь сейчас не постесняюсь, Горыныч и прострелю твою пустую башку, которую потом вот эти замечательные ребята отрежут. Отрежут, обоссут, в пакет мусорный засунут и на помойку выкинут голодным собакам, чтобы собаки эти грызли твою черепную коробку и ничего мне за это не будет.  — Правда что ли шлюха твоя? — как-то по глупому спрашивает, хотя и слухи сам слышал гуляющие меж старших и смотрителей, и говорили люди ведающие. Из себя выходит так быстро Кащей, как никогда раньше не приходилось. Рукоятью пистолета прямо в висок бьет с точностью, чтобы тушу змеиную к ногам повалить собственным. Вот и черти работу заканчивают, руки сбитыми костяшками о штанины обтирают, кровь сгустками сплёвывают. Рядом с ней на диван истерзанный, Кащей опускается, выдыхает шумно и в плащ кожаный «нагану» прячет. Нечистики топчутся на месте, добрый молодец в пол гнилой взгляд свой тупит, волосы её в крови разбросаны, шприц многоразовый рядом валяется. На Кащея глаза переводит, когда тот веки ей открывает, чтобы зрачки увидеть. Провалилась Василиса. Улетела, как и обещали головы Горыныча ей. Ледяная, будто на морозе с час пролежала раздетой, мокрая вся, с губами под цвет дорог на руках взбухших. Сны извилистые, витиеватые, уродливые как змей огнедышащий. Тело само собой вздрагивает на рефлексах.  — Не её дозировка. — Валера не понимает сленга «полетного», знает и без вопросов Кащей, переиначивать приходится, хоть и трудно. — Налоксон найди. — Для чего?   — Чтобы она не сдохла тут и ты в хрустальный гроб ей цветы не укладывал. — выплевывает злобно, поднимается и Василису поперек туловища берет, через плечо перекидывает. — Пошёл! — Кащей много раз улетал, далеко, высоко, совсем за горизонты и неба казанского выше. Выше на множество метров вперед. Знал от того, как наземь обратно вернуться, ногами почву почувствовать вновь утерянную. Уходя прошипел сквозь зубы, на головы Горыныча обернувшись: « — Это моё». Ощущает себя точно ребенок, в игрушку новую заморскую вцепившийся. Сломали, отнять попытались, а ему до трясучки теперь починить хочется. Да только не мастер добрый он, не умеет чинить как надо. Разве что приземлиться помочь в силах, а чинить никогда не выходило. Озлобился и на день тот, когда подле себя держать её вздумал. Летать бы ей по другому, птицей вольную обращаться, чтобы упорхнуть могла от кого угодно, чтобы крылья не перетягивало ничто, чтобы изловить не могли. Всегда знал Кащей, рядом с собой держать кого, равно к смерти сделать его приговоренным. Вот и Василиса сейчас одной ногой с подругой Кащеевой, на путь провожающий в дали далекие выровнялась. Что ж ей жизнь то так не мила? Совсем никакой борьбы. Он ли всему виной или он последнею причиною становится? Возится с ней теперь, с добрым молодцем ещё этим, хвостом за ней плетущимся, над телом хладным трясшемся. Возится, лечить пытается методами своими темными, знания давно забытые вспоминать начинает потихоньку. Василиса сквозь ресницы когда смотрит время от времени, все ещё кажется ей, что мир искаженный до боли. Кащей фигурою зловещей стоит, с тенями почти сливается в суть единую. И красивым кажется, когда лампу настольную включает и лучи желтые на лицо его скуластое со следом ещё не зажившим падают, и хоть красив был Кащей, душа его все равно черная. Словно разлагался он годами именно ей, внешнее не затрагивая, а вот внутренне гнило язвами, струпьями, гнило да источало смрад от себя отгоняющий.  — Василиса? — богатырь обращается к ней с ласкою братской, когда та совсем ледышки свои полупрозрачные распахнула, а Кащей слышит её голос, терзающий уж до боли и противиться ему, будто совсем он уже не волен, но в разговоры их не лезет, незачем ему. Пусть сама с добрым молодцем своим решает, поперек горла они уже все костью встали. Все хорошо говорит, домой отсылает, все нормально говорит будет и не нужно ему додумывать ужасы, не нужно страшиться и извинений тоже, не нужно. Обещался явиться завтрашним днем раз уж так, самому ему бы отдыхать теперь. И как только дверь захлопнулась, Василиса обратно в лице меняется.  — Холодно мне. — мямлит под нос себе, рукава кофты натягивает, чтобы ещё и не видеть ничего там, куда смотреть не хочется теперь. — Слышишь? — а Кащей в купальню идет безмолвно и воды горячей набирать начинает. Никогда ванну никому не готовил и не думал теперь, что доведется хоть раз. Воротился, на диване сидит подле неё, пока вода потоком о гладь ударяется.  — Иди, Царевна, теплее станет. — но становится Василисе ещё более горько только, до слез, до ощущения детского, когда никто из старших не понимает, о чем ты толкуешь или делает вид, что понимать ничего не хотелось. Сама не знает, почему дверь в компанатушке паром заполненной, вдруг не запирать решила. Наряд им подаренный с себя сбросила и опустилась в кипяток, кожу моментально захватывающий. Смыть с себя хотелось это, окунуться так, чтобы родиться заново и позабыть. Волосы в крови заляпанные плавают по поверхности и узором едва уловим её растаскивать начинают, на иней оконный похоже, так же искусно витые узлы заворачивались. В голове пусто совсем, внутри тоже пусто. Будто не осталось уже ничего, только горечь эта детская, ощущение себя всеми покинутой. Могла бы не гнать богатыря прочь, да только толку? Ещё больше грызть его начало бы, что Елисея теперь с ними не было. Казалось же, будь Царевич любимый рядом, ничего и не случилось бы. С головой под воду опускается и кричит там глаза зажмурив, чтобы Кащей не услышал. Сейчас бы коньком горбунком оказаться, прыгнуть в воду студеную, следом сразу в вареную, а потом и в молоке остаться, как царь тот свариться заживо. Ну или переродиться хотя бы, выпрыгнуть чистой и сбросить с себя события прошедшие, загубить их ещё во втором котле. В зеркало смотреть на себя сложно как-то, ладонью проводит по запотевшей поверхности несколько раз и видит, косу срезали наискось. Говорили же люди, что сила в косах женских покоится, что артерии это и бежит энергиям по ним точно кровь, циркулирует, чтобы благостно было хозяйке и значит, теперь ей будто вены перерезали. Вышла та энергия вся, без сил Царевну оставив совсем. На раковину опирается и сбивает рукой флаконы стоящие, глаза опускает, чтобы на вены те в волосах не смотреть.  — Согрелась? — она спиной к нему, а он взгляда от кожи, как кость слоновая цветом, оторвать не может. Никогда не приходилось видеть, чтобы была такая кожа хоть у одной девицы. Ни шрамов, ни следов, никакого отпечатка даже. Тонкая, нежная, лопатки как крылья двигаются и кость перетягивают плотно.  — Нет. — взгляд Кащеев ниже спускается, позвонки на драконий скелет похожие, двигали вместе с ней, глаз оторвать от себя не давали. — Вон пошел. — огрызается, а глаза уже щиплет и не желает вовсе Царевна, чтобы и чернь эта проклятая тоже её оставила. В проходе с минуту так и стоит, ещё ниже разглядывает, видит как рельефы скульптурные смотрятся не запрятанные тряпками прикрывающими. И если бы только знала она, как трудно все это приходится. Как по рукам себя мысленно бьет, чтобы не попытаться коснуться в желании изучить. — Вон отсюда. — требовательна в своем тоне, хоть и скулить начинает, вздрагивает когда на плечи её полотенце банное опускается и прячет ту спину с крыльями, с позвоночником-драконом нерасторопным, с жёсткой волной каменной, вниз идущей по стану. Челюсть его сжимается, скулы вот-вот и изранить могут, докоснись они до любой поверхности. Грудина Кащеева широкая к покрытой спине припечатывается и отходит назад он шагами медленными, за собой втягивающими в комнату и руки не разжимающими после того, как скрестились и захватили.  — Все ещё холодно? — прямо над ухом голос его низкий, давно от курева охрипший, а ответить стыдно правду становится. На кровать вместе с ней опускается, но не отпускает. Только руки его расслабляются, её руки к себе прибирают и пальцы ведут по месту с дорожками синими, наконец пропадающими из виду для всякого путника нежеланного. Совсем как тогда, необычно мягкими имеют свойство становиться, дрожь и страх унимающими. Долго с ней так сидит, пока не замечает с какой ненавистью она локоны свои высыхающие сжимает. Долго думает стоит ли и наконец, поднимается, чтобы в шкаф платяной от пола до потолка залезть и найти там футболку Царевича, ей протягивая. Столько чувств потерянных сразу нахлынуло, удавить прямо тут Василису хочется. Шею её тонкую пережать рукой одной до хруста и не видеть Царевну никогда больше. Согреть хочется, подле себя держать, прижимать как вещь самую любимую и не выпускать, пока совсем от жара душно не стало бы ей. Ножницы на столе небольшом замечает, подбирая за острие ловко. Расческу, с зубьями костяными. Она в футболке Елисеевой утонула, пахла им как если бы только что скинул с себя он её, точно шкурку старую.  — Можно спросить? — первая заговорила, когда рядом опять Кащей опустился и спиной повернуться заставил, ноги под себя подминая.  — Если о том, что Маратка болтал – много. — чешет пряди её просыревшие и стричь начинает вровень, убирая скос уродующий. — Если о том, что с тобой было бы, реши ты сбежать Царевна – ничего.  — Не об этом. — по плечи ровняет, стряхивая на пол остатки и в сторону инструменты откладывает, пальцами длинными теперь чесать заместо зубьев принимается, с каким-то излишним усердием. — Какое у тебя имя? — она губы кусает, нитки от пледа в узлы скручивает, пока Кащеевы ладони капну белоснежную вместе собирают. Чинить никогда не умел игрушки, зато умел вид им прежний вернуть как по волшебству. Косу плести начинает, складывает аккуратно три жгута толстых поочередно и от чего-то злится сам себе.  — Павел. — заканчивает когда, на спину откидывается и смотрит оценивающе на работу рук своих не такую уж трудную. Все-таки только вид прежний возвращать и умел.  — Это красивое имя. — Василиса в пол оборота на него смотрит, а Кащей глаза наконец прикрывает. Больше не нужно здесь колдовство. — Что с тобой случилось? — поначалу его лицо искажает ухмылка ядом наполненная, а потом уже за руку он её тянет, чтобы на себя повалить. Щекой к грудине прижимается и слышит, как медленно сердце его отбивает ритм.  — Смерть моя в игре, но и умереть все равно не могу. — напряжение тело его все равно до конца оставить не может, ладонью по плечам Василисы водит, по шее ползет, мягко её захватывая. Свернуть бы в эту же секунду. Жалеет ласково. Пальцами по загривку проходится.  — И как это, когда умираешь?  — Не знаю, Царевна. — головой ведет в сторону и едва плечами жмет, когда рука её холодная к ссадине на скуле его тянется и пальцы подушечками мягкими топчут то место. — Меня здесь всего семь минут не было, но белых коридоров я не увидел. Только черноту.  — Я видела тебя в ней сегодня, Коще. Видела, как тени страшные вьются вокруг. — Удавить бы. Ближе к себе прижимает, как игрушку любимую. Приложить обо что-нибудь, чтоб глаза его её не видели никогда боле. На себя подтягивает и кости его тела, её в себя принимают, а грудину приятно спирает под весом легким. Как кот баюн Василиса удобнее устраивается и веки его тяжелеют, когда подушечки мягкие едва ощутимо к скуле с ладошкой прикладываются, движения повторяют одно за одним.  — Больше не смотри.