1923 год или 12 год эпохи Тайсё
Сентябрьское солнце светило по-летнему жарко. Стекла в окнах вагона были чем-то похожи на прозрачный аквариум, полный рослых человекоподобных рыб. На огромной скорости мелькали поля созревшего риса, расчерченные ярко-красными линиями из зарослей ликориса. Кое-где блестела вода в прудах и узких ручейках. Ходили слухи, что недавно в таком небольшом пруду завелся огромный сом и чуть было не утащил девушку на дно. Говорят, девушку спасли, а сома изловили и ели всей деревней еще месяц. Как бы там ни было, это всего лишь сплетни. Под Японскими островами, по легендам, тоже жил огромный сом — Онамадзу. Его голова была расположена у Аомори на севере Хонсю, а хвост — возле Киото. Бог Касима сдерживал его огромным камнем с начала времен. Стоило богу отвлечься, Онамадзу начинал извиваться всем телом, вызывая землетрясения. На этот раз бог отвлекся слишком надолго, и сом наделал много бед. Соседи по купе спали крепким послеобеденным сном. Цунаде развернула утреннюю газету. В последнее время боялась брать в руки газеты, чтобы не узнать о еще более страшных событиях. После известия о землетрясении в Токио казалось, что больше ничего и не происходило в стране. Печатные страницы больше походили на мортирологи со списками погибших и пропавших без вести. Быстро пробежала глазами по тексту, с тревогой ища только одно имя — Орочимару. В сегодняшней газете нет — значит, еще есть надежда дожить до завтра и снова не увидеть его в списке. Завалы после обрушения домов и пожаров продолжали разбирать, и даже неделю спустя не заметно, чтобы списки погибших уменьшались. О землетрясении в регионе Канто она тоже узнала из газеты: Сакура с выпученными глазами прибежала в дом, тыча пальцем в огромную, на всю страницу заметку. Ее родители жили в деревне Харуна — это тоже в Канто, но намного дальше от Токио. Вместе с Какаши они отправились в тот же день к ее родителям — в их случае была надежда. В случае Цунаде — надежды быть не могло. В конце августа Орочимару отправился в Токио — время, проведенное в противотуберкулезном санатории в Миядзаки, подошло к концу. Он писал ей, что болезнь не только пошла на спад, но и исчезли все следы с рентгеновских снимков. Цунаде отлично помнила два светлых пятна-каверны, которые были в начале рецидива, и смотрела на снимки, которые он ей прислал сейчас: будто два разных пациента. Чтобы болезнь снова не развилась, ему рекомендовали сменить место жительства на более южный регион с устойчивым климатом, хорошо питаться и не переохлаждаться. В последнем письме он сообщал, что собирается продать дом в Токио и выбрать себе жилье на юге. Они не виделись с того момента, как он уехал в Беппу. Адские источники, откуда он слал ей открытки с видами парящих горных долин и гейзеров, хорошо помогли ему, но, как и все хорошее, время пребывания пролетело быстро. Жить в рёканах годами ему было не по карману, но лечение нужно было продолжать. Собрал последние деньги, чтобы отправиться в тот же санаторий, где лечился много лет назад. Тон его писем резко изменился. Орочимару писал, что заняться в санатории абсолютно нечем: жизнь протекает по расписанию, больные заняты только тем, чтобы принять лечение и хорошо покушать. На первый взгляд в санатории тихая и спокойная жизнь, разговоры не серьезнее последних сплетен из газет, никаких забот и потрясений. Некоторые умудрялись жениться или же выходить замуж в стенах санатория. И чем тише и спокойнее казалась их жизнь для посторонних, тем хуже она была изнутри. Каждый месяц, а может и чаще, кто-нибудь умирал. Об этом не говорили вслух, но в узком кругу знаешь всех наперечет. Новый человек не обратит внимания, если кто-то из больных не выйдет к завтраку, но когда приходит понимание, что человек не вышел, потому что умер ночью, пробирает страх. Неизвестно, кто мог стать следующим. Над всеми витала тяжелая атмосфера скорой смерти, она дышала каждому в затылок. Он поклялся ей, что приложит все усилия, чтобы вылечиться, а пока — запретил к себе приезжать. Из всех способов общения остались только письма. И Цунаде стала писать ему каждый день. Сакумо возмущался, что она столько тратит на почту, но никто вокруг не смел ей запретить писать. Писала обо всем на свете: как подрастала Макото — дочка Сакуры и Какаши, как они переехали в Фукуоку, как открывали медицинский кабинет и думали, как открыть свой додзе. Писала, даже когда писать было не о чем, и тогда решила ему рассказать об отличиях стиля фехтования, которому их учил Ёшитойо-сенсей и Теннен-Ришин-Рю. Подробно расписывала, иллюстрируя своими рисунками на полях. Делилась наработками своих собственных приемов и спрашивала, как довести до совершенства. Орочимару читал каждое письмо и на каждое отвечал. Ему нужно было общение, как никогда раньше: в санатории особо не с кем говорить, а Кабуто, узнав, что он болен, постепенно прекратил с ним даже переписку. Друг познается в беде, и ей это было знакомо не понаслышке: когда она уехала в деревню семьи Хатаке, точно также запрещала ему приезжать и одновременно ждала общения с ним. Сложила газету веером и обмахнулась — в вагоне становилось жарко, пассажиры стали постепенно просыпаться: поезд шел до станции на полдороге от Кофу — дальше железнодорожные пути были повреждены. Проснулась и соседка по купе. Она тоже хотела попасть в Токио — проверить свой дом, — и рассказывала, что за потерю жилья правительство начало раздавать векселя — государственные займы, за них можно было приобрести крышу над головой. Женщина говорила без умолку, казалось, что ее рот закрывается только во сне, но эта болтовня убаюкивала липкий страх за Орочимару и гнетущее чувство перед Сакумо. Когда стало известно о трагедии, Цунаде знала, что друг находится в Токио — невозможно уладить такое дело, как продажа дома, за три дня. Какаши и Сакура отправились первыми в Харуна, и если с ее родителями все обойдется, собирались в Токио оказать помощь пострадавшим: медработники были на вес золота. Маленькая Макото осталась с ними в Фукуоке. Цунаде обзвонила все столичные больницы, отовсюду ответ был одинаковым: ее друг не поступал к ним. Выждала еще несколько дней, как на иголках, и засобиралась в дорогу. Сакумо останавливал ее, взывая к остаткам здравого смысла и логики: Орочимару мог уже уехать из города, они могут просто разминуться по дороге, на худой конец, в столице сейчас опасно находиться. Что, если он пострадал и ему нужна помощь? Если лежит под завалами с переломанным позвоночником? Если ограбили и избили? Если, конечно, он жив и не пропал без вести. Бесконечные «если» постоянно крутились в уме, одно хуже другого. Она не могла покинуть додзе — теперь занятия шли каждый день, нужно было зарабатывать имя и репутацию школе фехтования. Отлучаться было нельзя. В то же время Какаши и Сакура уехали, не раздумывая, оставив клинику на другого доктора и новенькую медсестру. Это придало ей уверенности в своей правоте и усыпило совесть окончательно. Сакумо остался дома с Макото, а еще вел занятия по фехтованию каждый день. Она теперь в неоплатном долгу перед мужем. Прощаясь, он попросил ее вернуться живой и невредимой. На конечной станции пробралась к телефону и отзвонилась домой: приехала, дальше — как получится, будет возможность, обязательно даст знать. Сакумо рассказал, что Какаши и Сакура уже в Токио, с родителями Сакуры все в порядке, землетрясение почти не затронуло их. Болтливая соседка и еще несколько мужчин и женщин, идущих с ней, скрашивали долгий путь. На поясе с обратной стороны кимоно незаметно висел укороченный меч-танто. Эта маленькая деталь вселяла уверенность и убирала лишние страхи перед дорогой. Плохо то, что добрались на станцию в середине ночи. Вокзал и все гостиницы переполнены беженцами, на улице ночевать опасно, да и ночи в сентябре прохладные. Решили продолжать путь. С толикой сожаления вспоминала дорогу в поезде: сейчас бы ехать, а не идти. С недавних пор полюбила долгую дорогу, а в поезд садилась с ожиданием чего-то приятного, с чувством, похожим на то, когда в детстве ждешь праздника. Это чувство появилось после одного случая. Когда она еще жила в Токио, возвращалась от родителей Сакуры, сообщив им радостную новость о рождении внучки. На обратном пути загородилась от мира газетой и просто смотрела в печатные слова. Не заметила, как к ней подсел Ёшитойо-сенсей. Сразу вспомнила, когда он говорил, что знает о каждом шаге своих учеников, а еще то, что сенсей владеет тайным мастерством шиноби. Он протянул ей увесистую папку с бумагами, она почему-то верила, что внутри находятся его записи о стиле фехтования и принялась открывать папку. — Потом посмотришь, — остановил ее. — Надеюсь, это будет достойным извинением за случай в Сеуле. — Поверьте, я очень рада вас видеть при любых обстоятельствах! — Ну-ну, только не таким образом, — улыбнулся он. На радостях похвасталась ему рождением внучки, он спросил, как назвали ребенка. — Макото — означает искренность, истина. — Каким иероглифом записали? Она прочертила в воздухе линии и теперь пришла его очередь удивляться: этот иероглиф был на флаге отряда Шинсенгуми. — Ты знала? — Да, — довольно кивнула, вспоминая, как сын с невесткой не могли придумать имя. Долго спорили, даже спрашивали мнения старших, но не могли прийти к общему мнению. Совсем не рассчитывала, что к ее мнению прислушаются, тем более сделают так, как она им сказала. — Цунаде, у меня к тебе есть одна просьба, — сказал ей. Не успела открыть рта, как он продолжил: — Ты же знакома с Кацую? Я присматриваю за ней, но может случиться так, что когда-нибудь больше не смогу этого делать. Когда этот момент настанет, она придет к тебе. Надеюсь, что ты позаботишься о ней. — Да, сенсей! Ёшитойо-сенсей вышел через две станции, оставив ее в раздумьях. Придя домой, открыла папку и обомлела: внутри не было никаких записей о стиле фехтования. В папке лежала купчая на дом в Фукуоке со множеством других документов на ее имя. Так они оказались на юге, как и мечтал Какаши. Пешком идти было не столько утомительно, сколько медленно. К утру они не прошли и половины дороги. Невольные попутчики то и дело останавливались: поесть, попить, отдохнуть. Это раздражало! Так и хотелось подгонять каждого чуть ли не взашей. Болтливая попутчица уже в который раз интересовалась, к кому она так спешит? — У меня там брат остался, от него нет никаких вестей, — сказала как есть. — Но у него ведь должна быть своя семья, дети, — принялась рассуждать вслух попутчица. — Он один, — выдавила через силу, лишь бы скрыть дрожь в голосе. Мимо них проехал автобус, доверху набитый ящиками с гуманитарной помощью. Несмотря на загруженность, водитель остановился и предложил подвезти нескольких человек. Поместились трое, и осталось еще одно место. — Поезжай, извелась ведь вся! — скомандовала попутчица, а она не стала отказываться.*
То, о чем писали в газетах, рассказывали многочисленные очевидцы и попутчики, было ничем по сравнению с тем, что Цунаде увидела в Токио. Сакумо был прав, когда спрашивал ее, как будет искать Орочимару в разрушенном городе, где раньше жило несколько миллионов человек? Она тогда не смогла ему ответить, не сможет и сейчас. Наверное, действовать по ситуации? Ведь все ее планы полетели к чертовой матери, стоило оглянуться вокруг себя. Отродясь не встречала таких сильных разрушений: деревянные дома были сначала разрушены землетрясением, а потом сгорели дотла в пожарах; от каменных зданий остались голые стены, улицы исчезли, и только по грудам обломков, вывороченным деревьям и наспех сооруженным хибарам можно было узнать, в какой части города находишься. Несмотря на страшную трагедию, повсюду были толпы людей, жизнь в городе не прекращалась ни на минуту. По остаткам улиц сновали автомобили, повозки и рикши; рабочие разбирали разрушенные здания; мужчины и женщины суетились около объявлений, которыми была увешана любая поверхность в городе. На уцелевших стенах, на памятниках, на оставшихся заборах, на остановившихся вагонах трамваев приклеены листы с пестреющими надписями: «Ивабе Каору, тебя ищет отец, он в районе Уэно».«Учида Таро, объявись, мы ждем тебя. Жена и сын».
«Фурукава Наоки, тебя ищет семья».«Накамура Иоичи, если ты жив, объявись!».
Таких было не тысячи, десятки тысяч в городе. Постаралась прочитать каждое, но ни на одном не увидела знакомого имени. Записать было негде и не на чем. Кто-то всунул ей в руку мелок. Вывела покрупнее на темном заборе:«Орочимару, тебя ищет Цунаде! Я помогаю в городской больнице».
Весь путь до больницы читала все надписи, то и дело оставляя свою. «Тебя ищет Цунаде» появилось не менее чем в пятнадцати местах. «Может, он и правда успел уехать?» — подумала, разглядывая мужчину, сидящего на земле у входа в наспех сложенной хибаре из остатков стен бывшего дома. Он жадно ел огромный рисовый шарик, вместо тарелки — носовой платок. Рядом раздавали горячий рис и немножко дальше — наливали каждому в стаканчик чистую воду. «Неужели проблемы с питьевой водой, а как же источники?». Помнила, когда жили в столице, в их доме был свой источник со сладковатой холодной водой. Она освежала в самую сильную жару. Толпа сама вынесла к бочке с водой. В руки дали полный стаканчик нагревшейся на солнце воды. Глядя на все то, что окружало сейчас, не хотелось ни есть, ни пить. Отпила через силу, остальное плеснула на руки, намочила платок, чтобы обтереть лицо и шею. Жаркий ветер приятно обдувал влажное лицо, на минуту показалось, что жара чуть спала. Ветер же и принес собой запах разложившегося тела. Хотелось бы верить, что где-то неподалеку лежит дохлая собака или птица… Отошла подальше от источника запаха. Под ближайшим деревом была импровизированная парикмахерская: мастер точил бритву, а на ящике, служившем стулом, сидел молодой мужчина с мыльной пеной на лице. Жизнь кипела даже в разрушенном городе. Пока не оказалась в больнице, решила пойти в сторону улицы, на которой раньше жил братик. И снова на деревьях, остатках стен и заборах все было сплошь в надписях: люди искали друг друга так же, как и она его. Рядом с грудой обломков сидел торговец саке — цены были выше, чем в праздничный день на ярмарке. Дальше была палатка, оттуда слышался запах благовоний и доносилось бормотание заупокойных сутр. Очередь в палатку была длинная, но пришлось отстоять — не для того, чтобы заказать службу, а заглянуть в списки погибших. Когда очередь подошла ближе, она увидела, что за палаткой высилась груда побелевших костей. Орочимару в списке не было. Надежда вспыхнула с новой силой. Обломки зданий расчистили на главных улицах, а чем дальше от центра, тем больше было признаков прошедшего бедствия. Приходилось обходить кучи мусора и остатков обгоревших пожитков, перепрыгивать через трещины в земле. Улицы, на которой жил братик, больше не существовало. Не потому, что все было разрушено, а потому, что все дома съехали в огромный зияющий разлом. Яма была до половины заполнена обломками, люди внизу разгребали обгорелый мусор. Спросила за Орочимару, рабочий ответил ей, что никто не видел его с тех самых пор. Своеобразно успокоил напоследок: если найдем его тело, сообщим. Внутри все ухнуло вниз. В голове всплыл голос Сакумо: «Вы могли разминуться с ним. Подумай, какой смысл ему торчать в разрушенном городе?» На всякий случай попросила тех людей, чтобы сказали Орочимару о ней, если, конечно, встретят его живым. Нестерпимо разболелась голова. То ли от жары, то ли от переутомления: спать пришлось не больше пятнадцати минут, когда прикрыла глаза в машине по дороге в Токио. Вечерело. Надо бы поскорее идти в сторону больницы, встретить Какаши и отзвониться Сакумо, чтобы не волновался.*
Когда дошла до университетской больницы, где, по словам Сакумо, работали Какаши и Сакура, они были заняты. Доктор Хатаке освободился ближе к полуночи — сложная операция, а потом еще обошел своих пациентов. Под его глазами залегли тени, марлевая маска опущена, и было видно, как за короткое время лицо осунулось. Сакуру еще не видела, но, скорее всего, она тоже выглядит не очень хорошо. Цунаде почувствовала укол совести: пока бродит по улицам, ее руки могут пригодиться здесь. Вместе с сыном вышли на улицу, он прикурил папиросу. Пока затягивался дымом, она рассказывала ему, как добиралась и как искала сегодня Орочимару. — Вполне вероятно, что вы могли разминуться, — выговорил с остатками дыма после долгой паузы. Слово в слово, как повторял ей Сакумо. — Знаю, но… — Ты не остановишься, ока-сан, — устало улыбнулся ей. — Послушай! — оживился он. — Начали выдавать векселя на утраченное жилье. Если, как ты говоришь, его улица ушла под землю, вероятно, он может стоять в очередях за документами. — Какаши! Спасибо тебе! — Цунаде была готова расцеловать его. Значит, надежда еще осталась! — Пойдем, я чертовски устал. Предусмотрительно провел ее к телефону. Появление доктора Хатаке усмирило нервную постовую сестру, что та аж расплылась в улыбке. Услышать голос Сакумо было жизненно необходимо. — …представляешь, к Макото сегодня посватались, а она сказала, мол, ее жених должен быть фехтовальщиком не ниже мокуроку, — рассказывал, будто знал, как важно для нее чувствовать, что где-то существует иная жизнь, без всех ужасов разрушений. — Сакумо, — перебила шепотом, едва сдерживая слезы: — Как сильно ты меня любишь? — Люблю тебя, слышишь, люблю больше жизни! — услышала его слова сквозь шипящую трубку. — Мысленно я с тобой. Ты найдешь его, иначе и быть не может. Найдешь и вернетесь в Фукуоку. Слышишь меня? — Да! Люблю тебя! — Выставила свободную ладонь, желая коснуться его даже на расстоянии. Пока спускались в маленькую комнату под лестницей, рассказала Какаши, как сватались женихи к Макото. Наконец на его лице увидела настоящую, не вымученную улыбку. В комнате, где они жили, помещалось от силы две циновки. Несмотря на тесноту, Сакура расставила две кушетки по отдельности и предложила одну Цунаде. И снова было совестно становиться обузой, отвлекать их от дел поважнее, чем ее прихоть. Стоило закрыть глаза, мерещились многочисленные надписи на стенах домов, заборах, памятниках. Соединялись в одно огромное слово без начала и конца, оно оплеталось по рукам и ногам, лишая способности двигаться, тянулось к шее, парализуя волю и надежду на лучший исход. Нет уж, не бывать тому!*
Все произошло в точности, как и сказал Какаши. Очередь в правительственное учреждение, точнее в его остатки, тянулась на несколько улиц. Люди стояли семьями под палящим солнцем в надежде получить государственный займ, за который придется выплачивать долг еще много лет. Пока шла вдоль толпы, слышала разное: люди говорили, чтобы получить заветные документы, надо дать взятку; другие рассказывали, что уже несколько дней подряд занимали очередь первыми, но так и не попали в стены конторы — надо заплатить, чтобы попасть внутрь; третьи перепродавали свое место в очереди. Глядя на то, как на горе простых людей не переставали наживаться даже в трудное время, подумала, что невольно примешь идеи коммунистов — у тех на первом месте были самые бедные — рабочий класс. Здесь же, в полуразрушенном городе, нравы ужесточились, и простому человеку стало еще сложнее выжить. «Надо же, чтобы только попасть внутрь чертовой конторы, нужно заплатить!» — стоило вспомнить подслушанный разговор, кулаки непроизвольно сжимались. — Цунаде! Подумала, что показалось: среди гула голосов или на жаре сознание выдало желаемое за действительное. Обернулась. В нескольких шагах позади нее стоял он. В соломенной шляпе и в светлом европейском костюме, на ногах — гэта. Сколько она его не видела? Три? Нет, больше трех лет. — Братик! — Бросилась ему в объятия и справедливо полагала, что снесет его с ног. Орочимару не поддался, даже не сделал шаг назад. Ткнулась губами в его колючую щеку, а он крепко обнял ее, прижимая обеими руками к своей груди. — Любимая, — прошептал так, чтобы слышала только она. Одно единственное слово вонзилось иголочкой в грудь и разошлось приятными волнами до кончиков пальцев. — Ну вот и свиделись, сестренка!