can't stand still

Пока дом был устойчивым, Чонсоб не был уверен, что когда-нибудь сможет уйти. Внутри все было знакомо, хотя снаружи дом обветшал. Выцветший синий диван с продавленной подушкой по середине, по-прежнему стоял перед телевизором, на котором его отец обычно смотрел новости каждый вечер. Столовая с крепким дубовым столом и полированным фарфоровым шкафчиком была чистой и опрятной, благодаря ежедневному усердию Чонсоба, она была такой, какой ее всегда держала его мать, вплоть до кухонного полотенца, висящего на крючке рядом с раковиной. Их обувь стояла в фойе у двери, напоминая Чонсобу о том, как часто, приходя домой с занятий, он заставал своих маму и папу пьющими чай и прижавшимися друг к другу на диване, как пара пятидесятилетних молодоженов, смотрящих какое-нибудь нелепое шоу. Ужин ждал его в холодильнике, но его мать все равно настаивала на том, чтобы самой прийти и разогреть ему еду, задавая сыну вопросы о прошедшем дне. Боже, как он скучал по тем дням. Дверь спальни его родителей оставалась закрытой. Он заходил туда только один раз, за дополнительными одеялами. Это было в октябре, примерно через шесть недель после безвременной кончины его матери, когда холодные ночи начали докучать ему. Было по-настоящему приятно видеть пространство этой комнаты, теперь уже навсегда пустое, с косметикой его матери, все еще лежащей на туалетном столике, и шлепанцами его отца, подбитые мехом, ожидающими в изножье кровати. Они действительно ушли и раскаленная добела волна страха, подобной той, которую он никогда не испытывал, захлестнула его. Они ушли, и миру приходит конец. Была надежда, что он найдет их там, в их комнате, каким бы абсурдным это ни было, и разочарование от этого чуть не поставило его на колени. Остаток ночи он провел, зарывшись в их уютную постель, дрожа и плача. Его отец почти наверняка знал бы, что делать, если бы был здесь. Но он, несомненно, был мертв. Вероятно, умер несколько месяцев назад, хотя Чонсоб не мог знать, когда и как. Прошло несколько недель после того, как правительство указало им оставаться дома, чтобы предотвратить распространение вируса, но, учитывая, что отец Чонсоба был одним из лучших врачей Сеула, его вызвали в больницу для лечения умирающих пациентов. К тому времени, когда число погибших возросло до десятков тысяч, когда президент наконец признал, что попытки Министерства здравоохранения разработать вакцину ни к чему не привели, его отцу даже выделили больничную палату, чтобы он оставался в ней и не заразил свою семью. Это было в начале — середине мая, вспомнил он, в тот раз Чонсоб осмелился выйти на крыльцо, чтобы проводить отца, когда тот получал заказы, в то время погода была ослепительно прекрасной. Он вспомнил широкие плечи своего отца в белом докторском халате, как тот садился в такси и махал рукой, в тот момент где-то в глубине души Чонсоб знал, что больше никогда не увидит своего отца. Его мать, без сомнения, была мертва. Она продержалась дольше, до конца лета, когда вышки сотовой связи внезапно отключились и она больше не могла дозвониться до бабушки и дедушки Чонсоба, она объявила о своем намерении съездить проведать их. — Мам, пожалуйста, не ходи туда, — умолял он сквозь слезы, постыдно для двадцатилетнего парня, но его мать была настойчива: — Я их дочь. Я нужна им. Ты бы сделал то же самое для меня, не так ли? — Но что, если ты выйдешь и не вернешься? В новостях сказали, что вирус может убить всего за восемь часов. Мама... — Ты никого не видишь снаружи, верно? Я не сниму маску, пойду прямо к ним и сразу же вернусь, не беспокойся. Твой отец никак бы не смог избежать этого, работая в больнице, но у меня даже не будет времени для того, чтобы заболеть. Перед уходом она схватила его за плечи, притянув ближе к себе; он никогда не забудет это последнее объятие, это последнее ощущение, когда он прижался лицом к ее волосам. В следующий раз, когда Чонсоб увидел ее, она была бледной и липкой, и, несмотря на все ее попытки продержаться дольше и не показывать то, как быстро на неё действовала лихорадка, через двадцать четыре часа она упала замертво на заднем дворе. — Да…Чертовски холодно, — Чонсоб фыркнул и вздохнул. Он подложил руки под себя, чтобы согреться. Даже на кухне, в самой теплой комнате дома, декабрьский холод был агрессивным. В доме были радиаторы, но электричества не было уже довольно давно, и поэтому он вернулся к старой дровяной печи, встроенной в стену кухни, даже стащил матрас со своей кровати вниз по лестнице и заправил его в маленькое пространство за столом, чтобы спать в тепле. Он воровал мешки с печными гранулами из хозяйственного магазина в трех кварталах от дома, но мог носить их только по одному, и их хватало ненадолго. Он не умел водить машину, и, конечно, не было общественного транспорта, не было ни-че-го. В то утро Чонсоб отправился собирать припасы, проехав на велосипеде на восток так далеко, как только осмелился, он высматривал признаки жизни. Все, что он видел, были случайные, резкие смерти, тела, свалившиеся на руль или скрюченные в переулках. Вирус убивал быстро, но, несмотря на это, у большинства людей, похоже, хватило порядочности умереть в собственных домах. Кроме Чонсоба. Просто...по какой-то причине вирус на него не влиял, даже когда пандемия стала токсично передаваться по воздуху. Насколько он мог судить, вот уже больше месяца он был единственным оставшимся в живых, и даже не знает почему. Должно быть, у него какой-то странный иммунитет, какая-то генетическая мутация. Если бы кто-нибудь спросил у Чонсоба, каково это, то он бы ответил, что это чертово проклятие, но не было никого, кто мог бы задать ему этот вопрос. Осторожно прикусив потрескавшуюся нижнюю губу, он вытащил озябшие руки из-под бедер и открыл следующую чистую страницу в блокноте. Нужно было как-то заполнять вечера. Смотреть в окно и диссоциировать больше не хотелось, поэтому у него возникла идея написать о своем опыте как можно больше того, что он сможет увидеть и запомнить. Насколько Чонсоб знал, он был единственным человеком, оставшимся в живых в Корее — возможно, возможно во всем мире. Но на тот случай, если кто-то или что-то пойдет по его стопам, Чонсобу казалось необходимым оставить свою краткую автобиографию. Возможно, любому разумному существу, которое наткнулось бы на его блокнот, могли понадобиться его записи для понимания того выворачивающего желудок ужаса, который с ним произошёл. 6 декабря В магазине «Уголок Ан» теперь совсем нет товаров. Ни людей, ни новых машин. Я начинаю понимать, что, возможно, бесполезно просто пытаться выжить и ждать, пока меня найдут. Я вполне могу оказаться последним человеком, оставшимся в Корее, и если я просто буду вот так ждать, кто меня найдет? В то же время я не знаю, что еще делать. Как далеко я мог бы продвинуться без машин, автобусов, поездов, лодок или самолетов? Продержусь ли я достаточно долго, чтобы связаться с другим человеком? Честно говоря, мне страшно представить, как я ухожу, даже не зная, куда мне идти. Я начинаю жалеть, что вместо меня не выжил кто-то другой. Хотел бы я быть достаточно храбрым, чтобы сделать что-нибудь, даже если бы это означало покончить с собой. Слеза скатилась с кончика носа Чонсоба и попала прямо в середину слова «храбрый», размазав аккуратные черные чернила. Он шмыгнул носом, отложил ручку, прижал ладони к глазам и заставил себя больше не тратить силы на слезы. Больше не думать об этом, больше не скучать по людям, которых нет. Чонсоб был голоден, он устал и замерз; на первом месте в его мыслях должны быть десятки других вещей, но, несмотря на это, он обнаружил, что его разум зациклился на странных, грустных, бессмысленных мелочах. Например, как он потратил два года в университете впустую, ничего не добившись, тоска по смеху его отца, то, что Чонсобу так и не удалось сделать каминг-аут, все, кто когда-либо знал парня, умерли, думая, что он гетеросексуал. — Черт возьми, прекрати уже.  Упрямо стиснув зубы, он закрыл свой блокнот, схватил чугунную кастрюлю из раковины, насыпал туда тщательно распределенную ложку из своего мешка с рисом и добавил воды из пластикового кувшина, который украл в магазине на углу. Он подсчитал, что дома у него осталось еды еще на неделю, а потом ему придется отправиться за припасами. Тогда ему и придется решить, стоит ли возвращаться назад или идти дальше. Но будет ли где-нибудь более уютно, чем дома? // Когда-то Сеул был… ну, Сеулом. Десять миллионов человек самых разных типов, живущих друг на друге в высотных зданиях, работающих, обучающихся, путешествующих, переплетающихся все более сложными способами. Чонсоб до сих пор отчетливо помнил, как утром ехал в битком набитом автобусе в университет, а по выходным иногда ходил в торговые центры, на концерты или в клубы, и был ошеломлен огромным количеством людей. Все уже не так. Внезапно стало жутковато ехать на велосипеде из пригорода в город, беззаботно проезжая заброшенные перекрестки. Тут и там было припарковано несколько машин, но движения не было абсолютно. Никаких детей, стоящих на остановке школьного автобуса. Никаких пешеходов, пишущих сообщения на своих телефонах и не обращающих никакого внимания на то, куда они идут. Никаких пробок на дорогах, никаких ревущих автомобильных гудков, никакой тревоги, трепещущей в груди Чонсоба. На участке дороги перед магазином «Уголок Ан» были обнаружены останки женщины, которая рухнула на тротуар. На ней были розовая блузка и юбка, хотя к тому моменту они обе пропитались коричневой гнилью, а волосы были в длинных локонах, совсем как у его матери. Когда-то это бы заставило его сильно расстроится, но в тот день его просто затошнило, и Чонсоб сделал все возможное, чтобы не смотреть на нее, когда проходил мимо. Смерть была печально быстрой. Восемь часов от схваток до смерти, сильная лихорадка, мозг перегревается, начинает повреждаться, затем тело просто ломается, как автомобиль с отказавшим двигателем. Но последствия смерти были невероятно медленными, и время от времени Чонсоб не мог этого избежать. Он не заходил ни в какие другие дома, даже когда остро нуждался в припасах, потому что не был уверен, что сможет вынести вид своих друзей и соседей, превращающихся в жидкость в их собственных гостиных. Чонсобу срочно нужно было изменить ход своих мыслей, решил он с дрожащим выдохом.  — Хватит, хватит, хватит, — он ехал на своем велосипеде и смотрел на длинный прямой участок дороги. Таким темпом сойти с ума, вероятно, было неизбежно, но Чонсоб был полон решимости держаться изо всех сил, пока они у него не кончатся. В магазине не было ничего стоящего, он не мог питаться ни гнилыми овощами, ни конфетами, поэтому на этот раз Чонсоб пошел дальше. В нескольких километрах к северу был супермаркет, и, учитывая тот факт, что парень до сих пор не нашел ни одного выжившего, он был готов поспорить, что там был хороший выбор продуктов. Это была небольшая поездка, в основном по прямой дороге, без холмов… и, конечно же, без пробок. Как и ожидалось, снаружи супермаркет выглядел заброшенным; на парковке стояла единственная брошенная машина, не было никаких признаков человеческой жизни или хоть одного звука. Дверь была заперта, но не на замок, и, войдя, он почувствовал неприятный, затхлый запах разложения. Фрукты, овощи и мясо испортились в неработающих холодильниках. Он старался держаться подальше от этой части магазина и сосредоточиться на продуктах, которые быстро не портятся, их было не так уж и много, но, безусловно, они выглядели более привлекательно, чем совершенно пустые полки на его кухне. Он взял с собой два рюкзака и начал с продуктов у кассы, собирая банки с овощами. Даже в ситуации выживания Чонсоб поймал себя на том, что думает о питании, осознавая, что ему нужно есть то, что подпитывает его организм и предохраняет от болезней. Овощи, рис, банки с рыбой и колбасой. Чонсоб вздохнул про себя, повторяя движения. В конце концов, в супермаркете тоже не останется припасов, потому что некому было консервировать овощи или ловить сардины. Он сжал челюсть, выбросил эту мысль из головы и схватил несколько упаковок сушеных кальмаров. Внезапно Чонсоб остановился. Он подумал, что его разум сыграл с ним злую шутку, что одиночество, наконец, свело его с ума, но парень мог поклясться, что слышал шаги, эхом отдающиеся в пустом супермаркете. Он замер, затаил дыхание и прислушался. Стук обуви, один, два, ритмичный, неторопливый. Что или кто было таким тяжелым для того, чтобы сделать такие шаги? «Может быть, олень», — подумал Чонсоб, не задаваясь вопросом, как животное могло забрести так далеко в город и открыть дверь магазина. Шаги приближались к концу коридора; затем они замедлились и остановились, сопровождаемые шуршанием упаковок со снеками. Чонсобу пришлось напомнить себе дышать, он спотыкаясь, добрался до конца коридора. Шелест прекратился при звуке его шагов, но он продолжал идти, наконец решив впервые за долгое время заговорить: — Хэй! Здесь кто-нибудь есть? Я ищу других выживших! —Ах, — это был голос взрослого мужчины, мягкий, хотя, несомненно, молодой. И затем, как только Чонсоб завернул за угол:  — А-Аньен...Хасейо! Внезапно выяснилось, что Чонсоб был не последним живым человеком в Корее. Стоящий всего в нескольких метрах от него, точно так же оценивающий Чонсоба, был первым человеком, которого он увидел с тех пор, как умерла его мать. Незнакомец был высоким и долговязым, и хотя выглядел еще худее и тощее, чем Чонсоб, но у него каким-то образом сохранилось что-то детское в лице, большие, как у олененка глаза. На его темных волосах была синяя вязаная шапочка, защищающая от холода, он был одет в милую куртку с подкладкой, но, несмотря на это, его щеки и нос порозовели от холода. — С тобой есть еще кто-нибудь? Или ты один? — быстро спросил Чонсоб, задыхаясь от волнения, усталости и тревоги одновременно, — моя... вся моя семья мертва, я никого не видел неделями, боже мой, я думал, что я остался единственным! Парень напротив только моргнул, глядя на него, выглядя сбитым с толку и выведенным из равновесия. В любое другое время Чонсоб, возможно, посочувствовал бы, но ему не терпелось получить ответ, и как раз перед тем, как он смог начать сыпать вопросами, незнакомец, наконец, пробормотал: — Я не говорю по-корейски. Когда он заговорил во второй раз, у него был сильный акцент, безошибочно японский, и казалось, что каждое слово ему дается с трудом. Внезапно сердце Чонсоба ушло в пятки от разочарования. Он посещал уроки японского языка в средней школе, но казалось, что это было целую жизнь назад. — Эм… Я немного говорю по-японски…— сказал Чонсоб через несколько секунд, чувствуя неловкость из-за своего произношения. Парень сразу же облегченно улыбнулся, прищурив глаза. — О, правда? — а потом он сказал что-то еще, скороговоркой, которая прошла мимо ушей Чонсоба. — Немного, — слабо подчеркнул Чонсоб, оглядываясь по сторонам. Никаких признаков присутствия кого-либо еще. Никакой помощи. Он решил попробовать еще раз, покопавшись в своем невероятно ржавом японском произношении: — Один? Улыбка сразу исчезла с лица парня, и он кивнул. Затем он повторил слово, которое, как он слышал, произнес Чонсоб по-корейски: — Мертв. Его семья, с кем бы он ни был здесь. Они все тоже мертвы. Чонсоб кивнул, закусив губу. — Извините, — сразу же пробормотал он, не зная, что еще сказать. Извинения казались странными в подобной ситуации, и еще более странным было просто пойти дальше и сказать: — Меня зовут Ким Чонсоб. Незнакомец слегка склонил голову в знак признательности. — Я Хаку Шота. Приятно познакомиться. Хотя… — он замолчал, плотно сжав губы, как будто пытался проглотить слова, которые не хотел произносить. Это было нормально, потому что Чонсоб многое понял из этого небольшого молчания. — Но теперь...ты можешь пойти со мной, если хочешь! — это казалось единственным правильным решением, хотя ему потребовалось полсекунды, чтобы вспомнить, что Шота понятия не имеет, что он только что предложил. Ломая голову, он смог подобрать слова. — Дом. Мой дом. Вместе, я, ты… — и затем это внезапно пришло ему в голову, «daijoubu», — безопасно, вместе мы в безопасности. Шота, казалось, понял. Он слегка кивнул и наконец потянулся к сумке, которую, должно быть, бросил к своим ногам, впервые увидев Чонсоба. Он держал его открытым, чтобы показать содержимое: пачка за пачкой лапши быстрого приготовления. Чонсоб моргнул. Он давно не ел лапшу. Даже при самых благоприятных обстоятельствах такой уровень натрия вызывал у него головную боль. «Когда-то я беспокоился о таких вещах, как головные боли», — эта мысль заставила его тихо рассмеяться. — Давай возьмём еще еды, — сказал он, ободряюще кивнув Шоте, — Пошли, я покажу тебе. Шота еще мгновение смотрел ему вслед, а затем робко кивнул. Было странно слышать чьи-то шаги позади своих собственных, когда они шли по коридору. Чонсоб остановился чтобы взять жареный миндаль и упаковки с тофу. Шота схватил несколько банок кофе и очень большой пакет мармеладных конфет, которые Чонсоб любил в детстве. То, как он схватил их с полки, как будто боялся, что Чонсоб может отругать его и заставить оставить их здесь, заставило его улыбнуться на полсекунды. «Немного сахара меня бы не убило», — признал он. По крайней мере, это убило бы его не быстрее, чем то, что могло ждать его впереди. Когда они вышли из магазина, Чонсоб нашел свой велосипед там, где он его и оставлял, прислоненным к кирпичной стене витрины. Они никак не смогли бы поехать вдвоем с тремя рюкзаками, поэтому Чонсоб позволил Шоте нести две сумки, а сам взвалил на плечо последнюю и поехал на велосипеде рядом с ним, направляясь домой. Это заняло в два раза больше времени, потому что было непросто, учитывая пронизывающий холод, но Чонсоб просто натянул рукава куртки на пальцы, как самодельные перчатки, и продолжал идти, потому что... Что ж, было это оправдано или нет, он чувствовал, что к нему вернулась толика надежды. // В тот вечер Чонсоб не смог удержаться от порыва приготовить что-то вроде застолья. Возможно, было безответственно праздновать, когда еды все еще не хватало, но, похоже, им обоим нужна была поддержка. Шота был худым, как и Чонсоб. «Белок важен», — убеждал себя он, открывая две банки колбасы вместо одной. Далее парень открыл банку кимчи, которую разогрел в дровяной печи, чтобы удалить размокший консервированный холодец, в то время как Шота нашел маленькую кастрюльку, чтобы приготовить рамен. Это было соленое блюдо, но на вкус было чертовски аппетитным, когда в последнее время еда Чонсоба так долго оставалась совершенно безвкусной. Он откусил непозволительно большие куски и покраснел от стойкого ощущения, что соус и масло стекают по его подбородку, когда он остановился, чтобы отдышаться. — Приятно, что снова есть с кем поужинать, — тихо сказал он, хотя и знал, что человек, сидящий напротив, его не понимает. Как и было предсказано, Шота лишь робко посмотрел на него поверх своей тарелки, держа палочки для еды наготове, как будто не был уверен, откусить еще кусочек или ответить ему. — Сколько тебе лет? — выпалил наконец Чонсоб, надеясь, что Шота поймет хотя бы это,— Сколько… сколько лет? Возраст? —Ах... — одно из слов зажгло в Шоте огонек узнавания, хотя он и не был уверен, какое именно, — Двадцать лет. Его акцент был таким сильным, а произношение неуклюжим, казалось он не очень долго изучал корейский. Чонсоб улыбнулся, несмотря на то, что прикусил внутреннюю сторону щеки, чтобы сдержаться. Было что-то странное и, возможно, даже немного снисходительное в том, что он находил чей-то акцент милым. Но он ничего не мог с собой поделать Именно тогда он понял: — О, я думаю, мы одного возраста, — проницательное наблюдение. Чонсоб чуть не поморщился от собственной неловкости; он никогда не был самым вежливым парнем в мире, но это было плохо даже для него. Очевидно, что он отвык от практики, когда дело доходило до того, чтобы заводить друзей, — Мы можем поговорить, ну что ж, думаю, не имеет значения, разговариваю я с тобой официально или нет… Разговор, естественно, снова затих; ровно настолько, чтобы Чонсоб успел прожевать и проглотить кусочек сосиски, прежде чем Шота заговорил. — Э-э... что ты... — слова на корейском были неуверенными, но когда он инстинктивно переключился на японский, все это вылетело у Чонсоба из головы. — Senkou wa nan desu ka? — Я не… Я не понимаю. Извини. Шота слегка нахмурился, небрежно положив палочки для еды на стол. — Senkou, senkou, — повторил он, как будто это могло пробудить память Чонсоба. И затем, словно в игре словесных ассоциаций: — Benkyou. Ах, учиться! Учиться? Какого рода? — О! — Чонсоб тут же облегченно улыбнулся. — Я изучал биологию. А как насчет тебя? Э-э...Senkou? Нельзя было сказать, значило ли для него что-нибудь слово «биология», но Шота все равно серьезно кивнул.  — Kougaku desu, —ответил он, и в этом момент Чонсоб выглядел совершенно сбитым с толку, Шота только пожал плечами и ободряюще улыбнулся ему. Вскоре наступила ночь, и как только солнце опустилось за горизонт, дома почти сразу стало холодно. Чонсоб добавил в печь еще немного своего драгоценного топлива на древесных гранулах, слегка выругавшись, когда осознал, что забыл взять еще. Он до сих пор толком не придумал, где лучше всего спать Шоте. Единственная другая кровать в доме была в комнате его родителей, от этой мысли ему сразу стало жутко и подташнивало, но Шота не колебался: он устроился поудобнее на кровати Чонсоба еще до того, как тот сообразил, как сформулировать вопрос, и немедленно похлопал по месту рядом с собой, приглашая его разделить пространство. Чонсоб даже не остановился, чтобы поразмышлять о шутке про приглашение в собственную постель; ему было ужасно холодно, и как только он забрался на матрас и натянул одеяло на ноги, теплые руки Шоты обвили его и начали сдерживать неприятную дрожь. Возможно, они и были незнакомцами, но на самом деле все было неплохо. У холода не было сексуальности или границ личного пространства. Это был просто холод. — Тебе достаточно тепло, правда? Хотел бы я, чтобы здесь была комфортная температура. — Я не знаю, — просто ответил Шота на японском, еще раз напомнив Чонсобу о языковом барьере между ними. Это было слово, которое Чонсоб выучил на ранних этапах изучения японского языка, универсальное для тех случаев, когда его собеседники-носители языка говорили ему что-то, чего он не понимал. Профессор Чонсоба дразнил его за то, что он отмазывался, но внезапно это выражение стало важным в его словарном запасе, и он чуть не рассмеялся. Однако Шота, похоже, не хотел останавливаться на достигнутом, поэтому он попробовал еще раз, по-корейски: — Все в порядке. Чонсоб не был уверен, что в порядке, задавался вопросом, как бы спросить, жалел, что у него нет какого-нибудь словаря, для того, чтобы они могли общаться более эффективно. Но Шоту, казалось, это не особо беспокоило; он продолжал обнимать Чонсоба за талию, прижимаясь к нему всем телом, чтобы согреться. Его сердцебиение было ритмичным и медленным, а дыхание странно успокаивающим. Возможно, это было то, что имел в виду Шота под «в порядке». «Это действительно помогает», —подумал Чонсоб в очередной неловкий момент гениальных откровений, — «одного огня было недостаточно». // Языковой барьер, естественно, усложнял ситуацию, но Чонсоб не понимал, насколько присутствие второго человека изменит ситуацию к лучшему, даже на практическом уровне. Например, стирка белья. Чонсоб стирал вещи вручную в раковине в ванной, сливал воду из своего тщательно распределенного запаса и развешивал вещи сушиться над неработающими батареями. Поначалу все шло хорошо, он стирал одежду в том порядке, в каком ее носил, но по мере того, как его объем еды и сна сокращался, то же самое происходило и с кропотливой работой по дому. Грязная одежда накапливалась, а вода наоборот, это стало проблемой, ведь у Шоты была только одна пара одежды и ему нужно было надеть что-то новое. К счастью, новый друг Чонсоба пришел со свежими амбициями и идеей отправиться на поиски в надежде найти рабочий садовый шланг на заднем дворе дома. Это место так заросло сорняками и травой, что заходить туда вообще, вероятно, было опасно из-за клещей, но Шота сделал это, бесстрашно выйдя с наполненным ведром в каждой руке. Благодаря этому он смог наполнить ванну водой с моющим средством и постирать стопку белья за раз, стоя в ванне, перемешивая одежду босыми ногами. К тому времени, когда к развешиванию были готовы груды насквозь промокшей одежды, он натянул несколько веревок для белья на кухне над дровяной печью, чтобы одежда могла быстро высохнуть. Это выглядело странно, матери Чонсоба, конечно, не понравилось бы видеть у себя на кухне такой беспорядок, но очевидно, это была умная идея. Затем встал вопрос о сборе припасов. Чонсоб добросовестно ходил в магазин на углу и доставал оттуда все необходимое, идея о том, чтобы рыться в заброшенных домах на его улице, красть вещи, которыми когда-то владели и пользовались его соседи, казалась ему слишком неприятной. Шота, с другой стороны, не терял времени даром, отправившись в экспедицию за припасами. Ну, сначала он действительно попросил машину Чонсоба, вернее, машину его мамы, которая была надежно припаркована в гараже последние четыре месяца. Ей было меньше года, и Чонсоб знал, что его отец никогда бы не разрешил ему водить её, даже если бы у него были права. — Кроме того, — быстро добавил он, — в большинстве здешних зданий нет электричества. Бензоколонки, вероятно, не работают. Естественно, нельзя было узнать, много ли из этого понял Шота, но это не имело большого значения. Шота перекинул свой пустой рюкзак через плечо и ушел в приподнятом настроении, даже крикнув, натягивая шапочку на растрепанные волосы: — Itte kimasu! Я вернусь! И примерно через два часа он появился с румяными щеками, покрасневшим от холода носом и со всякими странностями. Шота нашел запасную одежду, плотные защитные рабочие штаны и черную шерстяную куртку, пару носков, несколько зажигалок и немного бутана, хорошую чугунную сковородку, почти полную аптечку первой помощи, неоткрытую бутылку «Crown Royal», стеклянную канистру для риса и тяжелый строительный набор инструментов. Все это перевозилось в металлической тележке для покупок, колесо которой скрипело, но все равно плавно катилось по тротуару. — Вау. Ты нашел все это в соседних домах? — недоуменно спросил Чонсоб, поднимая куртку и осматривая ее. Вещь выглядела чистой, как будто он только что достал ее из шкафа. Пахло женскими духами, розами. — Шота, у тебя есть план? Что… что мы будем делать? Чонсоб не был уверен, понял ли Шота вопрос, ведь тот только просиял, достал виски из тележки и с низким поклоном вручил его Чонсобу. — Omotenashi ni kanshashimasu, — ответил он, что абсолютно ничего не сказало Чонсобу, но все равно заставило его улыбнуться. К черту формальности, он открыл бутылку и позволил Шоте сделать первый глоток. Было уже поздно, и они ничего не ели с тех пор, как утром приготовили рис в горшочке. Чонсоб решил поджарить несколько ломтиков тофу на сковороде, стараясь как можно меньше думать о том, откуда он взялся. Пока они шипели, он смешал немного соевого соуса, сахара и порошка чили, к которым не прикасался неделями. Он отметил, что был в лучшем настроении, чем обычно, и это придало ему немного больше энергии, чтобы приготовить что-нибудь вкусненькое. Когда квадратики тофу покрылись приятной хрустящей корочкой, он аккуратно переложил их на тарелку и поставил на кухонный стол, а сам вернулся, чтобы позвать Шоту с подъездной дорожки, где тот чем-то занимался большую часть вечера. — Что ты делаешь? Я приготовил ужин, — крикнул Чонсоб и остановился как вкопанный, увидев беспорядок, который устроил японец. Ну, для начала, Шота снял переднее колесо с велосипеда Чонсоба, оставив его прислоненным к стене гаража. Чонсоб с ужасом осознал, что вместо него он прикрепил тележку для покупок к раме велосипеда с помощью бесчисленных черных пластиковых стяжек, и в данный момент он работал над модификацией тормозов. Чонсоб вздохнул, чувствуя, как у него немного скрутило живот. — Эй, не возражаешь, если я спрошу, почему ты сломал мой велосипед не спросив? Я имею в виду… Он мне все ещё нужен. Шота, казалось, не заметил раздражения Чонсоба, а если и заметил, то не позволил ему испортить свою самодовольную улыбку. — Смотри! — воскликнул тот на ломаном корейском, ударив тележку с покупками так сильно, что она задребезжала. — Больше вещей. «Ох, ладно, Шота был в чем-то прав. Было бы неплохо брать с собой побольше припасов за раз, особенно когда ближайший продуктовый магазин был так далеко», — подумал кореец. Тем не менее, Чонсоб не смог удержаться от вопроса: — Ты действительно думаешь, что он будет хорошо ездить? Он не развалится? Шота не ответил вслух, только напевал себе под нос, пока работал. Напряженного ожидания было достаточно, чтобы заставить Чонсоба забыть о том, что жареный тофу остывает на кухонном столе, он сидел на ступеньке крыльца, шмыгая носом от холода и наблюдая за продолжающимся процессом. Шота был настолько сосредоточен, что, казалось, не замечал ветра, кончик его языка высовывался из губ, глаза потемнели от концентрации. «Язык — это выражение Интака», — подумал про себя Чонсоб, и эта мысль приземлилась ему на грудь, как шар для боулинга. Он так старался не думать об Интаке. Это действительно не заняло много времени. Шота снова подергал все, чтобы убедиться, что оно надежно закреплено, положил гаечный ключ обратно в ящик с инструментами и полностью выпрямился, чтобы осмотреть свою работу. Очевидно, удовлетворенный, он оседлал велосипедное сиденье, взялся за ручки и начал крутить педали. Удивительно, возможно, благодаря чуду хитроумная конструкция выдержала. Чуть не опрокинулась в конце улицы, когда Шота резко развернулся, чтобы вернуться, но десятки застежек все еще держались крепко. Шота завопил от радости, возвращаясь назад и крича: — Хорошо, правда? Это хорошо! — Это неплохо, — согласился Чонсоб, и только когда их глаза встретились, он понял, как сильно улыбается. Пару дней, проведенных наедине друг с другом, казалось, было достаточно, чтобы Шота потерял самообладание, и, несмотря на это, он был просто милым. —Ты голоден? — корейское слово, должно быть, было знакомо Шоте, судя по тому, как его зрачки немедленно расширились, а Чонсоб усмехнулся. — Заходи в дом и согрейся. Я приготовил ужин. Естественно, тофу пришлось разогревать на сковороде и добавлять больше топлива в дровяную печь. Чонсоб хотел схватить кочергу, чтобы вычистить немного скопившейся золы, и к тому времени, как он обернулся, Шота уже бросил в печь три бамбуковые ложки его матери. По привычке Чонсоб слегка поморщился, но теперь, когда больше не было заводов, производящих гранулы для печей, он решил, что дерево есть дерево.