«Hours in the dead of night
I've been there before
Medicating works sometimes
I'm just trying to lose my train of thought
Only ever feeling fine
And I'd prefer us to be close
I'd like to look you in the eyes
Not fearing staring into the void, waiting for replies
Just waiting for replies»
«Dandelion» by Daughter
***
Саске разглядывал звёзды, крепкой — мёртвой — хваткой вцепившись в правую руку. Чёрное небо, как смоль, текло облаками на юг. Тонкий слой серого снега лежал словно пыль на Конохе. Ветер в последнее время был очень сильным: трепал волосы Саске, заставляя щуриться, когда пряди вновь и вновь хлестали по глазам. Но, несмотря на холод, Учиха чувствовал тепло: намазанная горячей мазью рука пылала под свитером, распространяя жар по всему остальному телу. Если бы не боль и если бы он сейчас не стоял на пороге дома Какаши Хатаке, Саске мог бы сказать, что просто вышел посмотреть на звёзды — крохотные блестящие точки, словно оставленные циркулем дырки. Пульсация в руке не прекращалась, и Саске всё же пришлось признать, что он пришёл не просто постоять под чужими окнами. У Какаши был старый дом, а потому пришлось стучать в дверь. Саске и не надеялся, что тот быстро встанет. А потому принялся настукивать разные мелодии. Глупо и странно, совсем на него не похоже, но он смирился с тем, что в Конохе стирается всё, что он знал о себе. Слишком многое здесь было. Слишком многое исчезло. И словно чужой эфемерный образ стоял за его спиной, стучал его рукой и улыбался, разумеется улыбался. Но за Саске улыбаться не мог никто. Ветер шумел в ушах, ледяными штрихами царапая открытую кожу, но Саске не обращал внимания. Как только он хотел начать настукивать какую-то прилипчивую мелодию, пришедшую ему на ум, послышались шаги. Саске отступил назад. Открылась дверь, и на пороге появился Хатаке, с криво надетой маской и с как всегда вздыбленной и торчащей в бок причёской, что напоминала малярную засохшую кисть, что окунули в серую краску. Да, как и несколько лет назад, его волосы были всё такими же седыми, а лицо всё таким же молодым. Старость обходила Какаши так же, как беды обходили его дом. — Доброй ночи, Какаши. — Саске… У тебя улучшился музыкальный слух, — манера улыбаться у Какаши была всё такая же раздражающая. Он всегда зачем-то закрывал глаза, когда улыбался, и зачастую это выглядело так, словно он смеялся над тобой. — Но всё же, как бы здорово тебя ни было видеть и слышать, что ты делаешь на моём пороге в два часа ночи? Саске поджал губы, сильнее вцепившись в свою руку. А может и нет: может Какаши-таки постарел и потерял свою наблюдательность, раз не видел типичные признаки нейропатической боли, которой Саске страдал уже много лет и которую Какаши ещё в детстве Учихи научился замечать просто по поведению. Саске становился ужасно язвительным, раздражительным и нервно-возбуждённым. Возможно, ему стоило выстукать несколько раз похоронный марш, чтобы Какаши понял серьёзность его намерений. А может тот просто снова прикидывался идио… — Не злись, Саске, я просто проверял как всё плохо, — добродушно улыбнулся Хатаке, пропуская Учиху в дом. Войдя, Саске обдало каким-то непонятным жаром. Воздух сжался, и волоски на теле Учихи поднялись вверх, словно под напряжением. Он лихорадочно осматривал комнаты, предметы на полках, столах, тумбочках, цепляясь и за новенький ковёр, и за чуть кривоватую люстру. Было чисто, но пыльно: собаки Какаши не любили химикаты, а потому он если и делал влажную уборку, то обычной водой. Почему Саске вообще об этом думал? От взгляда Какаши становилось неприятно, но это не то же самое, что пристальный и прожигающий взгляд Итачи: Какаши смотрел так, словно в черепе Саске была дырка уже изначально, через которую он спокойно видел его мысли. Никакого невербального насилия, но это всё равно раздражало. Саске сейчас всё раздражало. И он продолжал искать взглядом непонятно что. — Саске. Здесь ничего нет. — Спокойно произнёс Какаши, проходя вглубь дома. Какое-то время Учиха пытался сосредоточиться на его словах, но окружающие предметы всё равно утаскивали его вглубь сознания. В прошлое. Куда же ещё? И нет, не потому что что-то напоминало… Но потому, что могло напомнить. Но, похоже, Какаши был прав: ничего не было. Ничего здесь не отзывало к бедным годам подросткового возраста, к отсутствию мяса, к присутствию одних и тех же затёртых вещей. Какаши единственный не жил прошлым. Он хранил его камнем под сердцем, вживая под рёбра, нося с собой, словно протез к вырезанной и утерянной части костей. В его доме ничего не поменялось, но всё было другим, и это приносило огромное облегчение. Саске молча ожидал, когда Какаши наконец даст ему таблеток, но тот почему-то не спешил. Даже попытался усадить на диван, но Учиха увильнул в сторону. Лицо горело, рука вообще, казалось, расплавит до мерзкой каши. Свитер или плоть. Или и то, и другое. — Саске… — Хватит в каждое предложение вставлять моё имя, я знаю, как меня зовут! — неожиданно для самого себя рявкнул Учиха, прижимая к себе руку. Он тяжело дышал, смотря на тёмный облик Какаши, за спиной которого парил тусклый свет фонаря. Тот никак на это не отреагировал. По крайней мере, Саске не мог увидеть из-за темноты и проклятой маски. Хатаке удалился непонятно зачем на кухню, и Саске неосознанно пошёл за ним, переступая спящих собак, которых не особо волновала поднявшаяся в доме активность. Наконец был включен мягкий общий свет. Зашторенные окна создавали ощущение защищённости, и Учиха неожиданно для самого себя начал говорить: — Это продолжается уже несколько дней. Итачи ничего не может сделать, обезболивающие не помогают. И я знаю, знаю, что это в голове, — резко и раздражённо начал оправдываться Саске, словно Какаши только что уличил его в наивности, — но боль так реальна, так… невыносима. Я только о ней подумаю, как она снова появляется. Саске понятия не имел, что он говорил. Стыд прожигал всё внутри вместе с жаром пульсирующей руки, ведь Учиха не привык жаловаться, особенно с такой непонятной надрывной паникой. Ему не было страшно, так почему он всё это говорил? Он начал ходить туда-сюда, непонятно почему задыхаясь, словно до этого оббежал всю Коноху, включив в забег даже холмы. Сознание было острым, цепляющимся, но одновременно шумным, а потому Саске не сразу услышал голос Какаши. Он отрезвляюще вклинился в жужжащий рой мыслей в голове, и Саске остановился там, куда занесли его ноги — в конец кухни, — и посмотрел на Хатаке, который успел уже заварить чай, пока его гость метался по комнате. Какаши опустился за стол и поставил вторую кружку к пустому месту, приглашая Саске сесть. — Ты слышал, что я сказал? — Сядь, Саске. — Мне нужны те таблетки, я не могу мыслить здраво, понимаешь? Боль отвлекает меня, а мне нужно… — Ничего тебе не нужно, сядь. От спокойного тона и категоричных слов Какаши тело Саске заполнила клокочущая ярость. Как он не понимал? Почему вёл себя так спокойно, словно ничего не происходит? Учиха подозревал, что стабильное моральное состояние Какаши вызвано этим непонятным стоицизмом, и обычно это восхищало, но сейчас Саске казалось, что он был готов начать бить посуду и опрокидывать вещи, как неуравновешенный подросток: жжение в руке переходило в электрические удары, пронизывающую резкую боль. Но Какаши был так беспечен. Обняв кружку ладонями, он пил чай до того безмятежно, что уровень возмущения у Учихи достиг критической отметки, когда уже ничего не пытаешься сделать, а просто неверяще смотришь. — По-моему, у тебя болит не седалищный нерв, так что просто сядь. Саске на деревянных ногах прошёл по скрипучему полу и сел на краешек стула. Что-то в Учихе желало ввериться. Он так злился на Какаши, но так нуждался, так нуждался в том… Чтобы кто-нибудь его наконец успокоил. — Молодец. Теперь пей. — Улыбнувшись, указал Какаши на кружку с чаем. Ту самую кружку, что принадлежала Саске всё то время, что они жили вместе. Она была белой и с потёртым от мытья рисунком. Саске уже не помнил каким. Зачем-то Какаши притащил её к себе. Содержимое было лёгкого зелёного цвета и ненавязчиво пахло какими-то успокоительными травами. Учиха еле заставил своё тело подчиниться и успокоиться, потому что всё в нём кололось внутренней лихорадкой, жгучей и агрессивной. Простая бытовая ясность вещей, как эта, казалась чем-то не для него. Когда он в последний раз делал для себя что-то не из зудящего минимума? Не для того, чтобы приблизиться к цели? Тяжело вздохнув, Саске аккуратно отпил из чашки. Слишком много сахара, но он выпил бы сейчас даже борную кислоту, просто потому, что это был Какаши и его последовательное спокойствие. Саске так не умел. Саске потерял так много, но он знал, что Какаши потерял намного больше. Какаши Хатаке больше ничего не боялся. И никогда никуда не спешил, словно у него в запасе всё время мира. Может, так оно и было. Когда некого больше терять, некого любить и некого провожать, чтобы снова потом встретиться, жизнь, должно быть, становится бесконечно долгой, бесконечно длинной… — Обезболивающие тебе не помогут. И таблетки, за которыми ты пришёл, тоже, — отхлебнул Какаши. Верёвочка чайного пакетика была намотана на ручку, и он говорил с такой расстановкой, словно был как минимум личным психологом. — Это всё психосоматика, Саске. Как же он ненавидел, когда взрослые каждый раз вот так произносили его имя, вставляя в каждую фразу, словно он был маленьким ребёнком и не мог удержать внимание, если к нему постоянно не обращаться. Ему было двадцать, но для Какаши и Итачи ему было два, другого объяснения Саске не мог найти. — И что же мне делать? — хмуро спросил Учиха, смотря исподлобья и глотая ругательства вместе с приторным чаем. — Уезжать, — поднял глаза Какаши. — Ты и так слишком долго в Конохе. — Но причём тут… Какаши перебил его одним взглядом: смотрел так пристально, словно копируя взгляд Итачи. У Хатаке отлично получалось копировать всё, что связано с Учихами, а страдающему от собственной уязвимости Саске это совсем не играло на пользу. Но он понял, что тот имел в виду. Как если бы Коноха была заражена радиацией, она убивала Саске с каждым днём, что он ходил по её земле и дышал её воздухом. Она больше не принимала Саске, отторгала и не щадила. Не щадила с тех самых пор, как на городском кладбище были воздвигнуты два надгробия с его фамилией. Коноха больше не была его домом. А потому Учиха никогда не оставался здесь больше, чем на два дня. — Я тебе точно могу сказать, что как только ты вернёшься, боль сразу же исчезнет. — Методично болтая в кружке остатки чая сказал Какаши. Он выглядел сонным и задумчивым. — Кроме того, тебе бы начать пить антидепрессанты. Радости не предвидится, а дело Наруто могут расследовать годами. А ты у себя один. — Нет, — резко сказал Саске, отставив недопитый чай. — Я справлюсь и так. Мне и так хватает забот, не хочу разбираться ещё с побочками и седацией. Какаши хотел было что-то сказать, но передумал. Видимо, понял, что бесполезно уговаривать. Но спустя пару секунд он всё же произнёс: — Вы с Итачи очень похожи. Вы оба склонны наказывать себя. Поэтому, Саске… — Я не наказываю себя! — воскликнул Саске и дёрнулся всем телом от новых ударов тока в руке. Какаши мягко посмотрел на него: — Склонны, — поправил он. — И я хотел сказать, что если есть шанс облегчить своё состояние, то им нужно воспользоваться. Жизнь может выдать тебе столько трудностей и бед, что на них тебя просто не хватит. И они не закончатся — закончишься ты. Тёплая тишина, прерываемая тихим свистом собак во сне, тяжёлая и тугая. Слова Какаши осели шипящей пеной, проникли под кожу, но даже сейчас Саске думал не о себе. И страх заколол как насильственный электрофорез, сжал грудь и голову, словно они находились под гидравлическим прессом. Боль в руке отошла на второй план, пока в голове, словно выжженная печать, горела последняя фраза Какаши. И… Наруто. Наруто. Наруто. Сможет ли он пережить всё, что с ним происходит? Тошнота сдавила горло, и Саске тяжело сглотнул. — Позволь дать тебе совет, Саске, — сказал Какаши, ни на секунду не отрывающий от него взгляд. — Ты вгрызаешься в жизнь, ты молодец, но не позволяй ей вгрызаться в тебя. Если позволишь, то рано или поздно окажешься в петле. Ведь ты больше ничего не сможешь контролировать. Нельзя контролировать те страдания, которые ты долго и скрупулёзно подпитывал своими эмоциями. Однажды они станут сильнее тебя, сильнее всего самого светлого, что ты в себе берёг, и это будет конец. И тебя никто не спасёт — ни я, ни даже Итачи. И снова неправильно мягкая тишина, которую Саске сразу же оборвал: — Ты так говоришь, будто я выбираю страдать. — Нет, ты не выбираешь. Но в своём положении ты не можешь этого не чувствовать. — От взгляда Какаши хотелось спрятаться, защититься, и вовсе не потому, что тот всматривался в него: спокойная констатация пугала и злила до дрожи. Саске чувствовал, как в солнечном сплетении разжигается что-то ядовитое, сопротивляющееся. И сопротивлялось оно вовсе не Какаши, но его словам — тому, что тот имел в виду. Что посмел так легко сказать вслух. — Что за положение? — нахмурился Саске, сильно сжав кружку. Это всё равно, что назвать его слабым. Словно за него решил кто-то другой, насыпал боли и толкнул в песочницу из стеклянного песка, в которой Саске ничего не осталось делать, как тонуть. Он сам управлял своими эмоциями! Он сам решал, что ему чувствовать! Он… — А почему ты чувствуешь всё это? — Вопросом на вопрос ответил Какаши, подперев щёку ладонью. — Почему тебе больно, ненавистно и тошно, страшно и непонятно? Все мышцы Саске напряглись, а в горле, как кость, встал ответ. Но неожиданно для самого себя Учиха выдал его легко и тихо: — Потому что я люблю Наруто. Так просто. Самое простое в мире объяснение. И самое верное. Саске мог начать говорить про прошлое, про дружбу, про долг и много чего ещё, и, безусловно, это тоже играло роль. Но он любил Наруто. Любил. Любил. И это объясняло всё. Всё на свете. И его боль, и тягу, и ревность, и всего Саске вообще, словно за основу его существа была взята эта любовь, как краеугольный камень. Да, это было так просто, так очевидно, и, признав это наконец, Учиха почувствовал, как неизбежная волна накрывает его, как за ним тихо защёлкивается дверь, отрезая путь обратно. И всё лёгкое и тяжёлое, болезненное и светлое, горькое и трепещущее, заполнило его тело, словно одним только признанием он прорубил плотину, и сейчас его иссохшие губы и скованное тело заливало это горячее и плотное, невесомое, эфемерное и твёрдое. Заливало и заполняло, обнажало нервы, и всё в нём вдруг стало таким уязвимым, но и одновременно таким сильным, самоотверженным. Текучий прилив выпрямил его, оживил, снял бессознательность и вернул чувствительность, как если бы он был водорослем, засохшим без воды. Приняв всё это, он был одновременно и защищён и полностью обнажён перед жестокой реальностью, которой всё равно на открывшиеся внутренние широты. Словно изолированное дитя его выбросило в мир, полный вирусов, и его не готовое к болезням тело ждала опасность от вообще всего. Любить было правильно, но так страшно. Два надгробия являлись доказательством того, что как бы сильно ты ни любил, одной только этой силы не хватит, чтобы остановить смерть. Но сейчас, на одну секунду, на одно крохотное мгновение Саске вдруг подумал о том, что, если он делает всё неправильно? Сомнения и страх выжгли из него всё привычное и человеческое, оставив лишь обросший болью, как паутиной, скелет. Неживой, нереагирующий, вышедший из строя, словно аниматроник, переживший пожар и потерявший все свои функции. Груда искорёженного металла, почерневшего и тяжёлого. Вот, что из себя сейчас представлял Саске. И разве это имело хоть какую-нибудь пользу, хоть какой-нибудь смысл, кроме жалкого саморазрушения? Как это может помочь Учихе в дальнейшем? Никак. И как только он это понял, все его силы вильнули в другую сторону, перестав биться в неприступную стену. Ведь, каким бы сильным ни было море, оно никогда не выточит скалы. И, отступив от привычного, Саске с удивлением обнаружил в себе надежду, что проникла в него гораздо легче, чем он мог себе представить: он впервые с момента пропажи Наруто вдруг представил момент, как они встретятся. Отогнал все истёртые и до тошноты знакомые мысли о бездыханном покалеченном теле Узумаки и представил его живого. Представил, как видит его, родного, всклокоченного и измученного, измазанного и растерянного. Представил, как меняется лицо Узумаки, как меняется всякий раз, когда Саске приезжает после выходных в Конохе. Представил, как заключает Наруто в объятия, как прижимается к его телу, продрогшему, но напряжённому, полному адреналина, готовому ударить, оттолкнуть, убежать, если потребуется себя защитить. Но больше не потребуется, ведь Саске защитит его. Он представил, как говорит ему об этом, как Наруто расслабляется в его руках, как Саске прислоняется щекой к его щеке… И обнимает, держит, стоит рядом с ним, чувствуя биение его сердце своей грудью. И вдруг чёткий пульс Наруто как будто перенёсся в реальность, стал пульсом Саске, вжился в него, и Учиха распахнул глаза. Его собственное сердце стучало так быстро, разгоняя потоки жизни по всем клеточкам тела. Саске дышал не воздухом — самой надеждой, этой стойкой фантазией, что словно виноградная лоза проросла сквозь всё защитное и непробиваемое, что в нём было, обвила рёбра, распустилась, задышала терпкой влагой августовского дождя, как тогда, когда они тайком подъедали виноград, что вылезал сквозь сетку чужого палисадника, и тёплые серые тучи возвышались над ними, роняли прохладные капли, но узорчатые листья над их головами защищали, укрывали их тихие смешки и яркие взгляды. Саске, пребывая совсем не в себе, сидел, вцепившись в свои острые коленки и распахнутыми влажными глазами пялился в узор скатерти, пока всё вокруг было таким острым и резким, углублённым, и тоже — живым, неподвижным, но живым. Какаши поражённо смотрел на него, с тихой родительской завороженностью, увидев которую обычный Саске бы скривился, но сейчас — даже не замечал чужого присутствия. Учиха не мог надышаться. Дышал ли он до этого вообще? Его грудь приподнималась, пальцы дрожали, и всё тело — всё его тело — ощущалось так чётко, он впервые так ясно ощущал самого себя. Он чувствовал, как прорвавшаяся любовь и крепкая хватка проросшей надежды забились в одном темпе, диффундировались, объединились, и Саске не мог, не мог надышаться, мысленно пребывая в своей этой мечте и в прошлом, в том дождливом лете. Вся боль померкла под несравненной величиной этих чувств. Разве любовь не была чувством более тяжёлым, более подавляющим, чем боль? Более пронзительным, непереносимым, как горячие угли, на которых невозможно стоять. — Как давно ты таким не был. — Тихо сказал Какаши, и его яркая улыбка, затронувшая все мышцы лица, даже приподняла маску выше. — Не говори чушь, — выдохнул Саске, покраснев до кончиков пальцев, весь, поддавшись уже другой горячности, вовсе не тому болезненному жару, что беспокоил его до этого. — Можешь остаться на ночь здесь. Учиха покачал головой и встал, чувствуя себя так по-новому. И всё из-за Какаши… Возможно, если бы Учиха сюда не пришёл, ничего бы не изменилось в нём, он не узнал бы, на что ещё было способно его сердце.***
Саске ушёл ближе к трём часам. И пока он брёл по ночной Конохе, словно покрытой серебряной блестящей тюлью, в голове вновь и вновь проматывались вдруг настигшие его чувства. Жаждущий, он словно добрался до оазиса, и не мог напиться, жадно пытаясь взять всё, но как он мог взять всё? Если это — глубокое море, которое он не смог бы высушить, даже если бы потратил на это всю оставшуюся жизнь. Да и как? Если эти чувства, будто толща воды, прижимали его, заполняли, и не впитать, не вобрать полностью, можно только позволить циркулировать через своё тело, жить своей жизнью внутри него, ведь всё это не поддавалось никакому контролю. Саске поверить не мог, что его сознание, полное ненависти и страха, было способно на подобное. Либо же это что-то, пришедшее без воли Саске, просто настигшее его. И отпустить контроль было самым верным решением. Ведь как хорошо было чувствовать себя просто плывущим по течению… Итачи проснулся от его прихода, несмотря на то, что Саске старался быть тихим. Но тот и так ждал его, сидя за столом на кухне и просто задремав на какое-то время. Он молча смотрел на Саске, и последний внезапно понял, насколько усталым и потухшим был его брат. Непроницаемое лицо Итачи по какой-то причине отображало больше преданности и привязанности, чем смогло бы выразить без проросшей маски отстранённости. Словно, приняв истинные чувства внутри себя, Саске мог наконец видеть их в других. И он не знал, чему больше удивлялся. Тому, что теперь замечал нежную обеспокоенность в холодном взгляде брата или тому, что в полных обеспокоенности взглядах друзей Наруто не было и капли любви.