○ ○ ○
Сегодня у Ёнджуна трудный день. Выезжать на вызов, а приезжать уже к мёртвому телу всегда очень тяжело. Скорая приехала буквально через десять минут, но к тому времени уже было поздно. За пять лет работы фельдшером он быстро понял, что романтизировать эту профессию было плохим выбором. Осознавать, что у мёртвых была жизнь, ему до сих пор даётся с трудом. Иногда он запивает проблемы алкоголем, уходя в двухдневный запой. Считает ли Ёнджун, что не прав? Нет. И как бы ему не пытались помочь, сам он никогда не хотел становиться нормальным. Его всё устраивало в своей жизни. Стабильно, раз в месяц он пропадал на четыре дня. Начальство закрывало глаза на выходки профессионального фельдшера. Как минимум потому, что с руководителем скорой реанимационной помощи Ёнджун был в хороших отношениях. Он запивал проблемы на работе алкоголем и не хотел что-либо менять. Глотая алкоголь, он отпускал проблемы в космос, растворялся вместе с пузырьками игривого соджу со вкусом яблока. Смотрел на то, как на второй день руки опухали, а вены пропадали из поля зрения. Зато на ногах были синее глубины морской. Проблемы с сердцем начались уже в двадцать девять. А что он хотел? Отравляет свой организм и жить хорошо хочет? Так не бывает. После запоя Ёнджун не похож на человека — больше на нечто грязное, что разлагается не первый год. И ведь вправду, организм уже начал давать первые признаки цирроза печени, которые Чхвэ слепо игнорировал. Машина движется с привычной скоростью для всех. Ниннин — врач, сидит настолько тихо, что её почти не слышно. Бомгю думает о своём, а Ёнджун только о том, что ему надо выпить. — Ну, как ты? — спрашивает его Бомгю, который уже лет семь работает водителем в этой больнице. Он знает, что как только начнутся выходные у Ёнджуна, то он исчезнет. Потому что это первая смерть за три месяца. И первый будущий запой, с перерывом тоже три месяца. Это была попытка бросить, но, видимо, ей пришёл конец. — Плохо. Не могу привыкнуть к тому, что люди могут умирать. — глядя в окно, говорил Ёнджун, чувствуя, как внутри у него бьётся сердце на миллионы маленьких созвездий. А мимо мелькают дома и свет из квартир. Снег засыпает дорогу лавандовым ликёром, который вскоре станет кроваво-красным от несчастных слёз убитого. Сердце Ёнджуна бьётся, а вот сердце того парня — нет. Оно больше никогда не сможет вновь чувствовать и жить. — Смерть — естественный процесс. Это как поесть или поспать. Нужно принять как должное, пусть это и тяжело. Ведь мы теряем тех, кто был нам дорог. Но ты не задумывался над тем, что его родные потеряют только его, а он потеряет их всех? Это труднее. — Бомгю задумчиво, словно чуть ускоряясь, ведёт машину, потому что интуиция подсказывает выжимать газ полностью. — То есть мы не знаем, что там после смерти, ведь так? А вдруг там и вправду что-то есть и парень этот сейчас плачет от осознания того, что он больше никогда не увидит семью или, например, свою любимую. Да, его потеряли все, но и он потерял всех. — Бомгю, ты не делаешь мне легче. — разваливаясь на пассажирском кресле, поникши говорил Ёнджун. — Я знаю, просто нужно осознать, что терять нормально. Даже если это незнакомый человек. Ведь, как ни крути, ты был мёртв миллионы лет. Ёнджун, ты мог переродиться раньше, умереть раньше. А может, ты уже переродился. Зачем бояться то, что уже настигало тебя? — Ты слишком веришь в загробную «жизнь», — в нервозности смеётся Ёнджун, ощущая дрожь в пальцах. — Эта вера и помогает мне жить, понимаешь? — Я тоже верю, — встряла в разговор Ниннин. — Я тоже хочу верить, что когда я умру здесь, я буду жить там. — Да, я понимаю вас. Но всё же мне жалко этого парня, молодой ещё. — Я ЖИВОЙ, МАТЬ ВАШУ. Я НЕ УМРУ ТАК ПРОСТО! Доносится звук из кабины машины, что разбивается о слуховые перепонки бедного Ёнджуна. Бригада реанимационной скорой помощи переглядываются. В глазах у каждого лишь страх неимоверный и квалиа необъяснимых чувств. Бомгю резко тормозит. Ёнджун, выпрыгивая из салона быстрее ветра и в разы быстрее Смерти, что продолжает стоять около лужи кровь и яростно красными очами улыбаться человеку, который решил переиграть чужую игру в пятнашки. Ёнджун быстрее скорости света оказывается рядом с парнем. Который закрыт в чёрном мешке. Тяжёлые вздохи доносятся — человек там явно задыхается. Ниннин расстёгивает временный гробик, а Ёнджун видит глаза, что в забвенном ужасе бегают по лицу фельдшера. Лицо мертвеца исказил такой страх, который и Бомгю запомнит на всю жизнь. Потому что тоже видит, как снег, превратившийся в грязь, смывается горькими и такими болезненными слезами с раскрасневшихся щёк. А Хан лишь тихо шепчет: — Я живой… А после отключается. — Бомгю, срочно, едем! — Кричит Ниннин. Срываясь с места, он бежит к кабине водителя, садится за руль, включая мигалки и сирену, начинает гнать против ветра, желая обогнать смерть, которая, к слову-то, и не особо торопится. Ярко-жёлтая машина становится дьяволом, который хочет спасти жизнь. Ниннин хватает свой чемодан экстренной помощи, достаёт оттуда нож, разрезая им слово проклятие картофелины временный гроб Джисона. Вытащить Хана из мешка никак. Сейчас его вообще лучше не трогать. Пусть лучше он останется на нём, просто по бокам разрежут. Ёнджун хватает ножницы всё из того же чемодана. Глядит на них. На то, как они сладко переливаются от света, что уже не в первый раз пугает его. Ёнджун разрезает рубашку и чёрную толстовку, чтобы привести парня с помощью дефибриллятора в сознание. И он, как профессиональный фельдшер, который уже похоронил бедного парня, совершенно забыл про то, что трещина чуть выше височной кости никуда не делась. Лишние импульсы и кровообращение во время кровотечения сейчас ни к чему! Так он только убьёт его. Отбрасывая идею куда подальше, он достаёт кислородную маску, ищет пульс… есть! Пульс есть, он жив! Ниннин подключает реанимационный монитор к пострадавшему, одевая на палец заклёпку. Протирает грудину спиртовой салфеткой, а после ставит присоски. Чхвэ видит все жизненные показатели на мониторе, а тревога продолжает биться сильными ударными волнами о стенки его трепетной души. Они обязаны его спасти. Давление падает, пульс тоже, а кровотечение не останавливается. — Ёнджун, голова! — нервно говорит Ниннин, а Чхвэ вспоминаете, как ранее они решили, что парень умер именно из-за трещины в черепе. Аккуратно, до невозможности дрожащими руками он достаёт бинт и антибактериальные салфетки. Смотрит на всё это испуганно, потому что: а как сделать перевязку? Для этого парня надо поднять, а сесть самостоятельно он не сможет. Да и ко всему прочему, они не знают ещё, есть ли у него перелом позвоночника. — Ниннин, помоги! Девушка отвлекается от разрезания джинсов, бросая ножницы. Она приподнимет Джисона, держа очень крепко. В то время как Ёнджун протирает пусть и мало, но кровоточащее место. Он аккуратно прислоняет асептическую салфетку на рану чуть выше виска. После Ёнджун накладывает чепец и начинает перематывать голову бинтом, чтобы ни грязь, ни инфекция не попали туда. Врачу и фельдшеру повезло в том случае, что у пациента трещина была в таком месте, которое фактически не соприкасается с койкой, на которой лежал Хан. Поэтому, как минимум было проще. Ниннин продолжает орудовать ножницами, дабы посмотреть на ещё одну проблему — левая нога. Но, оголяя кожу, закрытый перелом большеберцовой кости сразу бросается в глаза. Словно всем видом показывая, что вот он, он здесь. Ниннин одевает на ногу готовую шину, что сделана специально для переломов. Чхвэ, помогая, замечает, что кровь на голове больше не идёт. Остановилась. Будто вытекла, но тогда бы парень с везучим именем — Хан Джисон точно бы не выжил. Обрабатывая остальные раны, Ниннин думает о том, как бы спасти, а Ёнджун о том, что всё-таки пора увольняться. Машина летит на скорости сто, а может быть и больше километров в час по достаточно оживлённому городу. Конец рабочего дня, все дороги забиты. Но и тут словно удача летит вслед за смертью.○ ○ ○
Сладкое чувство спокойствия овладевает мыслями и странными ощущениями. Руки дрожат от холода, но в то же время очень тепло. Будто вкусная карамель с приятным ароматом смерти течёт по венам и аортам, капиллярам вместо крови. Пальцы давно сковал опасный мороз. Чего он хочет? А снег и тёплый дождь, смешиваясь в бесконечных возможностях жизни, становятся чем-то единым. Чем-то до безумия понятным. Только вот почему эта двойственная натура, что так и норовит сыграть в ящик, издевается над несчастным человечком? Джисон не знает. Его бездыханное тело лежит на мягкой перине красивого места. Тут хорошо, пусть и холодно, и жарко одновременно. Пусть всё есть странствие заблудшей души, и постигать смерть по-разному вполне естественно. Кто-то умирает с холодом, а кто-то только с теплом. Но тогда что такое — Хан? Лёжа на чуть сырой траве, раскинув руки в стороны, он глядит на серое небо. А там только спокойствие в молочных облаках. И вправду начинает постигать смерть. Боится ли? Но это даже наоборот, помогает привести мысли в порядок, ведь так? Тишина, покой. Только ветер поёт серенады кончины. На этом всё. Ноги почему-то не двигаются. Да и всё тело тоже не особо желает быть подвижным. Сейчас так всё равно на это. В небе чёрные птицы взвиваются в синие сны. Они, прекрасно нарушая гармонию осенней стужи, бросаются из стороны в сторону, показывая кровавые пируэты давно мёртвой балерины. Животные удивительны. Джисону бы тоже научиться летать, только вот он и пальцем, даже ноготком пошевелить не может. Всё такое мягкое и лёгкое. Весьма простое, словно Хан в невесомости. Да, именно тут. Парит в пространственной пустоте и так постигает смерть в этой забытой Богом части края бытия. Пустота не только вокруг, она и внутри. Свободная, блаженная. Похожа больше на запах морской погоды, на вкус солёного моря. Когда, будучи сидя на берегу, где чайки разбивают свои крики безжалостных молитв о крепкие волны Бога Морского. Когда каждый кусочек камня кричит о том, что пора всё же бежать. Знак Бесконечность ему никогда не разгадать. Не стоит даже в это лезть. Это не то, за что нужно ухватиться и держаться. Это то, отчего нужно бежать. Только одному Богу Смерти известен шифр Знака Бесконечности. Надо бежать, но что-то трепетно стучит. Словно зовёт Джисона очнутся ото сна. Открыть свои тяжёлые веки, узреть себя и Мир вокруг. Но почему-то это даётся сильно сложно. Пусть ресницы и трепещут, и грудь подымается, подобно птицам, ввысь, — глаза открыть так и не удаётся. Пролежав на сырой траве, кажется, уже час, Хан всё же с трудом и даже некой болью открывает свои болезнью проклятые очи. Вновь прозрачное небо бытия дарит ласковые шептания. Джисон садится, оглядываясь вокруг и понимая, что только лес пред его взором, Джисон с панической ясностью оборачивается. Но, к сожалению, прохода на тот асфальт больше нет. Тогда, подрываясь с места, он начинает бегать по поляне наступившей смерти. Искать лазейку, как вернуться в Мир. Впереди лес, позади нескончаемое поле. Под куст, под ель, под камень — ничего. Куда не гляди — везде пустота. Не полная, а такая, в которой Хан не найдёт то, что ищет. А что он ищет? Джисон хочет домой, но в то же время — нет? Но ведь всё это бред, ведь так! После смерти ничего нет! Абсолютно. Умирая, он всё забывает, а душа скитается по просторам смерти — вот и весь исход. Тогда что происходит сейчас? Почему Джисон всё яростно так чувствует, почему он может думать? Кто ответит на его вопросы? Некому отвечать. Он тут один. Хан останавливается, чувствуя, как комок в его глотке начинает шевелиться. Желая вырваться болезненным хрусталём нескончаемых слёз. — Я всё же умер… — шепчет Джисон. Тут же начиная горько плакать от осознания своего проклятия. — Вот, что бывает после смерти — лес? — в котором Хан заблудится. Сейчас задыхаясь от слёз. — Понятие, что есть после смерти, весьма растяжимое, понимаешь? — эфирный голосок, точно покойная песенка, разносится в ушах Джисона звоном последней сонетки. Со всей возможной спокойностью и архангельской гармонией из леса выходит тот же парень, которого видел Джисон чуть раньше. — После смерти ты видишь то, что нравится тебе. Обычно души, если были хорошими, конечно же, проживают свой лучший день в жизни до тех пор, пока не переродятся. — Ни Ада, ни Рая не существует. — с неприязнью говорит Хан. Наблюдая за тем, как из-за ели выходит человек. — Напротив. Ад есть — он персонален. — улыбается незнакомец, — Понимаешь, место одно, а вот петли разные. Потому что… — Хан обрывает на полуслове. — Вы кто такой? — Я? — переспросил незнакомец. — Я человек, который поможет выйти тебе отсюда. Ты ведь ещё не умер, Джисон. А Хан смотрит на него глазами полного отчаяния. В затравках подсознания играет музыкальная шкатулка, а звук похож на расстроенное пианино. Ноты, переливаясь с голосами и с сухими солёными слезами Хана, передают самую дивную мелодию. Лес шепчет, он зовёт. Лихие иголки, перебирая ветер между своих веток, приглашают ощутить эту странную остроту не только на коже, но и на языке. Смола вкусная, живые шишки ёлок тоже. Так что сейчас стоит Хану взять и отдаться этому забвению, верно? Увидеть последний закат в его жизни, а после отправится на вечный покой. — Вы заведёте меня в лес, и я умру! — чуть повышая голос, Джисон старался сдержать слёзы. — Ты не умрёшь, пока я тебе не разрешу. — Кто вы такой? — Я — Смерть. А ты — Хан Джисон. Будем знакомы. Джисон упал от бессилия на чуть сырую, но такую зелёную траву. Смерть же сел рядом с Ханом, заглядывая своей чернотной-пустотой в глубины поздсознаний и бытия его. Джисон сидел, заворожённый тем, насколько глаза этого существа черны. Точно дьявольские, точно самой Смерти. Зловещие отблески комет, звук колоколов пугал настолько, что Джисону стало резко страшно. До этого чувства беспокойства не покидали его, а сейчас тем более. Если это поработит, а хуже если проглотит его, то Хан действительно умрёт. Собственно, мёртвое или ещё живое сердце отбивается внутри с такой силой, что в горле можно чувствовать давление. Джисон от страха даже рот приоткрыл. Только вот существо, что сидя напротив на корточках, продолжает прожигать взглядом болезненные карие глаза Хана. Всё тело сковано от холода и невыносимого панического сумасшествия. Джисон лишь тяжело вздыхает, чувствуя, как грудь нервно дрожит. А руки давно танцуют в треморном равновесии. Он резко поднимается с места, только вот Смерть уже схватила его за кисть. Электрический ток от касания вечности холода пробивает все существующие вены и аорты. Джисон ровно на две секунды был парализован этим цепким морозом. Но, зная и полностью понимая, что надо спасаться, Хан вырывает руку и бежит в самую чащу леса, надеясь, что там он сможет разобраться и найти выход отсюда. Бежит быстрее ветра и странного зверька с серой шерстью и длинными, как оперетта, ушами. Джисон его не замечает. Не слышит. Сейчас вообще не до него. Но он ведь рядом. Просто тот заяц, немного замогильный, с крестом распятия на шее. Но Серый, перепрыгивая ветки и кусты, игнорирует иголки в мягких лапках. Резвая погоня за добычей доставляет азарта. Что если выдернуть каждое пёрышко несостоявшегося Хан Джисона? Убить прямо здесь и сейчас. Нельзя. Тогда Бог Смерти всё поймёт, а для этого ещё рановато. Дыхание Хана давно кончается. Из-за чего шею давит настолько сильно, что ощущения словно прикованный к фонарному столбу Джисон, постигает прелести перекинутой через глотку гарроты. Только вот протоптанная дорожка превращается в заросли папоротника и высоту огромных сосен. Ёлки своими иголками прокалывают кожу, оставляя маленькие слёзы заката на руках. А на левом запястье остался красный ожог от самой смерти. Джисон бы ни за что не поверил во всю эту бредятину, что происходит здесь, но только вот… он может чувствовать. Словно в каком-то хоррор фильме, а может быть в игре. Хан всё осознаёт и понимает. Вера даётся с трудом, а как иначе? Темнеет. Явный закат прожигает глазницы тёмными лучами. Хан идёт уже больше часа точно, только вот лес всё никак не кончается, но и не повторяется. Лес бесконечен? Замерзая от воздуха, Джисон садится на ближайший пенёк, размышляя, что ему делать дальше и не сошёл ли он с ума. — Долго бегать будешь? — Хан подпрыгивает на месте, фактически падая с пенька. — Что вам от меня надо! — кричит не оглядываясь. — Помочь хочу тебе. — Зачем? — не понимает он. Чуть сжимая кулаки от страха перед неизвестным ему человеком. — Потому что я виноват перед тобой, поэтому и хочу. — ощущений опущенности взгляда похожи на кислость сигарет. — Я даже вас не знаю. — всё также недоверчиво глядит Джисон. — Лино. Я Лино, твой котёнок. Хан хмурит брови. — Но вы человек. — Верно, я могу менять обличая. Смотри. Яркий свет ослепляет, отчего Хан, закрывая ладонями лицо, отворачивается от незнакомца. Только вот сладкий запах черничной плитки шоколада заставляет немного раздвинуть пальцы, чтобы узреть то, что Джисон яро отрицал. Блестящая пыль разлетается по пространству, а после человек этот и вправду становится котёнком Лино. — Но… — шепчет Джисон, — Я не понимаю… — Я пытался сказать, но ты убежал. И пока ты бегал в Мире людей прошёл уже целый день. — обратно принимая форму человеческую, говорил Смерть. Сутки здесь — двое там. — Я ничего не понимаю. — Тебя сбила машина, Джисон, по моей вине. Теперь ты застрял между жизнью и смертью. — Бред! Что за чушь вы говорите! Объяснитесь! — Нечего объяснять. Ты ни мёртв, ни жив. Ты между. — Такого не бывает. Не существует! — Тогда почему в морозный март ты сидишь в летнем лесу? Почему за всё время, что ты бродил, ты не не нашёл и намёка на город и цивилизацию в принципе? А серый зверёк наблюдает из-за кустов. — И что теперь делать… — плачет Хан, — Я хочу домой. Я очень хочу к Черён и Феликсу, отпустите меня, прошу вас! Джисон подходит практически вплотную к существу, заглядывает в его глаза, а звёздной надежды, что ещё была там, больше нет. — Я не могу тебя отпустить. Здесь нет моей власти. — Но вы же Смерть! — Пытаясь верить существу, хватая его ледяные руки, Хан ронял на ладошки его кристаллики ледяные. — А это твоё сознание. Я могу только забрать тебя отсюда в Мир Теней. Чтобы вернуться в жизнь, ты должен сам проснуться. Ты бы давно мог это сделать, будь у тебя стимул. Но, как я смотрю, у тебя его нет. — Но я хочу… — Нет. Не хочешь. Прекрати врать себе. Если бы ты действительно хотел жить, тебя бы тут давно не было. — Хорошо, тогда мне нужно всё обдумать. Я должен побыть один. — Как твоей душе угодно. — Сказав это, Смерть испарился. А Джисон остался в паутине собственного подсознания. Он здесь один, потому что и в самом деле не хочет жить? Конечно. А когда он хотел? Только тогда, когда умер? Будучи на смертном одре, Хан осознал всю ценность жизни, понял, что был не прав. Джисон никогда не думал о суициде. «Суицид — это сильный поступок слабого человека». Хан слаб, и поступки его тоже. Нет в них силы или каких-то возможностей. Последние четыре года, пока Юта и Джисон были вместе, разве хоть на одно несчастное мгновение запах смерти покидал пространство, в котором находился Хан? Никогда. Потому-то он мысленно готовился к тому, что однажды наступит его пора. Его одинокий конец. И даже не общий, потому что разделить крайность бытия будет не с кем. Он закончит в безмолвном одиночестве, и конец этот будет только его. Только вот время шло, а Смерть не торопилась. Может, у неё и были какие-либо планы на парнишку с глубокими, как бездна океана, глазами, сейчас же итог всему известен. Джисон шагает по неизведанному месту, чувствуя, как хоронит собственную мечту. Видимо, это завершение цикла. Засунув руку в карман своей чёрной толстовки, Джисон хотел найти в нём красную пачку вишнёвого чапмана, жаль только то, что ничего он не нашёл. Ни телефон, ни деньги, ни побрякушки. Ничего. А сейчас так хотелось ощутить внутри тяжесть дыма в лёгких. Любовь Джисона к романтизации табачных изделий была настолько высока, что он ловил всю красоту, не только просто смотря на пачку, но и на тихо истлевающую сигарету в своих пальцах. Конечно, Хан понимал, что это ненормально, но поделать с этим ничего не мог. Ему так просто было проще. Ведь куда легче искать красоту в убийстве, искать загадочность в смерти, чем мирится с тем, что он никак не может принять. Хан помнил о том, что ему сказал Смерть. Если действительно так, что Джисон, находясь здесь полдня в жизни прошёл уже целый день. Он находится… в чём? Где? Если его сознание тут, то где он тогда? Может, это реанимация? Вполне, ведь последним воспоминанием стало то, как он открыл глаза в машине скорой помощи. А всё же, где сейчас его тело? Проходит ещё около часа. — Лино! — Кричит Хан на весь лес. — Лино! — Что такое? — появляется он резко перед Джисоном. — А… — боится Хан, — А где моё тело? — натягивает рука по самые костяшки, всё также несмотря на Лино. — Твоё тело в больнице, в реанимации. На аппарате искусственной вентиляции лёгких. — Я же жив, — делая акцент на этом слове, — да? — Ты жив, Джисон. — нелепо улыбается Смерть. — Тогда, что мне нужно сделать, чтобы выйти отсюда? — Захотеть жить. — непринуждённо, словно это так легко, говорит Лино. — Но я хочу! — С энергичным интересом отвечает Хан. — Нет, не хочешь. Если бы ты хотел, тебя бы тут не было. Тебе нужно признаться себе и мне обо всём, что тревожит тебя. Тогда-то мы и покинем это пристанище потерянного тебя. — А почему ты здесь? — Я должен уговорить тебя пойти со мной. В ту часть забвения, в морозные края, где бы ты, наконец, умер, и всё стало бы хорошо. Сейчас тебе холодно и жарко одновременно, знаешь почему? — Почему? — шепчет Хан. — Потому что в Мире Теней, который вы, люди привыкли называть «Ад» — вечные морозы. А в Мире Жизни — «Рай» — теплота течёт во всех её аспектах смысла. — Ты не боишься мне всё это рассказывать, а вдруг, когда я проснусь, то всё буду помнить? — Не боюсь, потому что знаю, что нет. Но почему именно — не скажу, это долгая история. Я не хочу, чтобы ты умирал. — Зачем ты хотел убить меня? — вот так вот резко, словно пуля, пронзившая височную кость, задевая миндалевидное тело, спрашивает Джисон. — Твоё имя появилось в списках, — не растерявшись, продолжает Лино, — А всё, что попадает в список, должно быть мертво. Только вот с тобой всегда были проблемы. Ты вечно попадаешь в этот самый список, а потом и вовсе исчезаешь. И имя твоё исчезло ровно тогда, когда время нежного упокоения и заморозки окружающего мира подошло к концу. — То есть, если бы вы не выбежали в виде котёнка на дорогу, то я бы просто остался стоять на обочине? Я бы выжил? — Да. — без капли сомнения и наглой порицательности говорит Лино. — Я в ужасе… — прошептал Джисон, садясь на сырую землю, — Всё же мне нужно побыть одному, извини. Произнеся слова, Хан поднял голову на Лино, но того и след простыл. Это и есть конец. Это и есть завершение жизненного цикла, так? Но Хан не злился на него. Он же Смерть. Тогда что нужно сделать, чтобы вернутся в Мир, который не приносил и капли радости? Хан просто был. Он просто существовал в нём. Словно Забвенная бабочка, он скитался по миру, ища ту дыру, что залечит его глубину. Джисон не пробовал искать искусство в рваном рассвете, замечать красивое в камнях на тротуаре. Хан видел только машины скорой помощи и ритуальные услуги на своём пути. Потому что это единственное, что он хотел замечать. Единственное, что он хотел видеть. Банально, просто до жути, но казалось, что это правильно. Пусть Хан и слепо игнорировал тот факт, что он хочет умереть, игнорировал и то, что давно не ощущал чего-то родного, умирать Джисон всё же не хотел. А сейчас, сидя здесь, в этом странном холодно-тёплом Мире, он хочет ещё немного пожить. Хоть пять секунд… но ощутить всю эту тяжесть, всю эту боль и счастье воочию. Но делать нечего и как ему быть он не знает. Поэтому, лишь тихо подымаясь с каменного места бытия, Джисон отправляется блуждать по границам дозволенных рамок. Хан мочит штаны о сырые листики папоротника, жалит руки об иглы сосны, созерцая потерю сознания. Принимая смерть так печально, увы. Джисон идёт вперёд, не зная, чем всё это обернётся для него. А к слову, начинает темнеть.○ ○ ○
Искать похожих — весело? Возможно. Быть своим волшебным взглядом, который за четыре года научился замечать только плохое — замечательно. Всё тонет во тьме негатива, который поселился в бескрайних водах океана глаз Джисона. И свет зелёных звёзд чуток погас. Безусловно, зажечь можно, только хочет ли это Хан? Он сам ещё не знает. Гуляет по лесу, который больше не пугает. Наоборот. Джисон ищет какую-либо красоту в этом забвенном мире его подсознания. Высокие ели словно шепчут молитвы, которые обязательно помогут. Папоротник ласкает листочками ноги, будто тоже поддерживает Хана. Помогает успокоиться и, наконец, вытереть печальные слёзы со своего тоскливого лица. В голове тишина пианино, которое однажды услышал Хан в театре, да красота мелодии, которую он слушал перед смертью. Во всём этом чудесном посмертии, зелёном и таком загадочном, Джисон роняет хрусталики янтарных слёз. Шагая прямо в неизвестность, он хочет проснуться. Хочет выпить кофе с Черён и Феликсом. Сделать свои рутинные вещи. Вновь проклинать автобус, который почему-то задерживается. Приехать, наконец, домой: ощутить запах котёнка Лино и Юты в своей квартире. Но Хан лишь вынужден идти по этой вечности без надежды на то, что когда-нибудь Хан всё же сможет проснуться. Джисон много размышляет, проходя сквозь чащу деревьев. Он ищет одинаковые ветки, кусты и ели. Зачем? В голову пришла мысль, что чего-то одинакового не существует. Такого, чтобы походило на все сто процентов, чтобы было полностью идентично. Хан смотрит на дорогу, разглядывает свой тернистый путь. Да, есть похожие травинки, кусты, шишки. Но одинакового — просто нет. Он поднимает голову к небу, но даже там, в лёгком тумане заката и неминуемого окончания бытия, нет облаков, что были бы похожи друг на друга. В этом и заключается проблема, верно? В этом и есть вся суть отношений с Ютой? Джисон так хотел, чтобы они были похожи. Чтобы они являлись истинной, предназначенной судьбой друг для друга. Хан хотел, чтобы этот человек остался с ним навсегда. Но он обманывается. Джисон хотел не чтобы с ним остался Юта, а чтобы просто кто-то был рядом. Кто смог бы принять его комплексы, его странные привычки. Как вредные, так и не очень. Джисон желал такого человека, который бы смог любить его без всякой ненужной пыли. А что в итоге? Его и не любили толком, так, разве что для вида, не более. Сложно понимать и принимать то, что не каждый человек предназначен для Джисона. Некоторые — опыт, некоторые — вечность. А кто-то просто массовка в его спектакле трагичной жизни. Когда-то жизнь, и чувства, и эмоции журчали подобно воде в самом шумном океане, а сейчас всё порастает опасными водорослями, что иссушают воду. Юта — водоросли. Джисон — океан. Пусть этого парня давно нет в его жизни, но всё же восстановиться так просто не удастся. Джисон помнит, что когда он был маленьким, когда родители его ещё любили. Мама часто рассказывала сказку на ночь про двух подруг — Печаль и Радость. Легенда о том, как две совершенно разные души пытались создать дружбу и что из этого вышло. «Легенда об угнетённой дружбе Печали и Радости». Давно, когда человечество только училось жить в Мире, что был так неспокоен и весьма опасен. На Свете встретились две души, что называли себя Печаль и Радость. Тогда имён-то толком не было. Вот они и называли себя в честь чувств, которые чаще испытывали. Две подружки, которые считали себя похожими и одинаковыми, как две капли воды, шли рука об руку по странствующему пути и находили вещи, что были до безумия похожи. Вот две птицы, вот абсолютно одинаковые камни! Надо же! И такое бывает на Планете, что носит красивое название — «Земля». Они дружили настолько крепко, что казалось, узы их разорвать не сможет даже сама Смерть. А существу и подавно было наблюдать за людьми, которые быстрее себя убьют, чем он заберёт их. Печаль не видит счастья в своей жизни. Постоянно грустит и не любит себя. Она скорблённой униженности и жалости к себе презирает собственное существование. Её волнение и страх настолько велики, что даже звук настороженной совы кажется обманом лучшим. Она в подавленном опасении бесконечно роняет отчаянные слёзы, которые ей так противны. И изо дня в день желает только успокоить отвращение к своей проклятой душе. Есть лучшая подруга у Печали — Радость. А эта странная, до восхищения влюблённая особа в этот Мир порою злит Печаль. Ведь Радости и повод не давай! Она, как сумасшедшая игрушка Бога Жизни, начнёт всем помогать и в ликовании, и в спокойствии. Она настолько дружелюбна — готова весь Мир обнять и в щёку каждого поцеловать! Она искренне любит себя и хочет только нежности восторг. Печаль ценила тишину, а Радость — крик весенний. И потому, давив на чувства лестные, Печаль тушила огонёк души своей подруги: «Будь тише», «Хватит петь», «Прекрати рассказывать этот бред, мне неинтересно». А Радость, что хотела только счастья для своей Печали, слушалась её. Надеясь, что это поможет. Друзья в колоссальном различии ищут сходства, потому что именно сейчас им хорошо, им удобно вместе. Когда у Печали всё плохо, Радость всегда рядом. Расставляет руки в стороны для пылких объятий, подставляет чуть острое из-за худющей кожи и торчащих костей — плечо. Она слушает тяжёлые речи, пропитывается горькими слезами. Печаль изливает душу своей подруге Радости, каждый раз, когда плохо. А у Радости словно всегда всё хорошо. Улыбается, аккуратно по волосам гладит, и всё прекрасно. Они поболтают часок. Радость и чаем с ромашкой и малиной напоит, и выслушает, и поддержит, и совет даст. Который Печаль забудет, стоит ей покинуть пространство дома подруги. К чему советы, когда можно просто каждый раз выливать весь негатив на друзей, верно? Только вот когда-нибудь она делала то же самое для Радости? Говорила ли Печаль о том, что она ценит Радость? Говорила ли она ей, что готова выслушать её проблемы и тоже научиться варить тот вкусный чай, который пьёт Печаль? Никогда. Это же Радость! Она не умеет грустить. У неё всегда всё хорошо, да и только. Но это ведь ложь. Радости тоже больно, тоже тоскливо, порой одиноко от безразличия её главной подруги. А Радость когда-нибудь плакала? Конечно! Множество раз, только вот Печаль не знает об этом, потому что постоянно обесценивала проблемы своего близкого человека. Они ведь абсолютно разные. Да и ко всему прочему, Печаль не ценит и никогда не ценила Радость. Да и вместе они только потому, что Радость удобная, чтобы пожаловаться. Печаль тащит Радость на дно, потому что только там она сможет ощутить настоящее опустошение своей тёмной души. Только там Печаль сможет расправить крылья и жить нормально. А что насчёт Радости? Что будет с ней там? А ничего. Она просто умрёт. И вот уже со временем, прошедшим сквозь года, Радость осознаёт, в какой трагичный конец этой жестокой истории её утащила «верная подруга». Рассорившись и высказав всё, что накопилось за долгие годы удобной дружбы, Радость уходит от Печали, оставляя её в полнейшем одиночестве. Они больше никогда не встречались. Некогда были близки настолько, что было начали тонуть в одном забвении небытия. Сейчас же Печаль всё так и тонет, а Радость живёт в прекрасной жизни. Джисон будет помнить эту легенду всегда. И переводить её на отношения с Ютой. Ведь так похоже, правда? Джисон — потухшая Радость. Юта — сверкающая Печаль. Они никогда не подходили друг другу. Им просто было удобно вместе. Счёт за квартиру и еду пополам. Удовлетворение людских утех. Разве этого было мало? Вполне достаточно. Джисон бросает мысли в кучу дряхлой пустоты. Бьёт сам себя по голове за отравляющие мысли, ступает дальше по дорожке, что никогда не была и не будет протоптана. Меж сосен он ищет меланхолию и сладкие ответы: почему он хочет жить? Но только вот на ум приходит ровным счётом ничего. Джисон сейчас будто летит сквозь этажи. Ещё буквально пять секунд и тело будет разговаривать с асфальтом. Рассказывать, какая жизнь была и что происходило в этой крайности. Осталось всего пять секунд, чтобы пожить. — Лино! — кричит Джисон. — Лино! Но только вот его никто не слышит. — Я даже Смерти не сдался! — садясь на сырую от дождя землю, плачет Джисон. Ему нужен тот, кто бы смог ему помочь. Поддержать. Сказать, как быть, как поступить. Но только вот Хан здесь один. И сколько не реви, сколько не пытайся умереть самостоятельно — он не выйдет от сюда. — Чего ревёшь? Хан чувствует, как на плечи упало что-то тёплое. Его продолжает удивлять тот факт, что он не ощущает боли, но холод и тепло довольно сильно. — Как мне выйти отсюда? Пока не поздно, я должен знать, прошу вас, Лино! — Ты должен во всём сознаться. Открыть своё сердце и там я решу, выйдешь ты отсюда живой или мёртвый. И Хан опешил. Он в старинном приступе сознания и ступора морозного в глазах смотрел на Смерть, что в тишине лесных ветров разминал костяшки рук. — Вы же сказали, что хотите мне помочь… — шептал Джисон. — Всё верно, я и помогу. Но только если ты действительно был хорошим человеком, а если нет… то петля в Мире Теней будет ждать тебя. Хан тяжело вздохнул, чувствуя, как подбородок дрожит из-за плача. А слёзы затекают в рот через губы, ослепляя язык солью. Про какие петли говорил Лино, Джисон не понимал, но боялся, что это будет виселица. И Хан кивает, повторяя за ветками ели, а после тихо шепчет, переживая, что голос его сорвётся. — Сколько я уже здесь? — дрожащими руками он теребить пиджак Лино. — День здесь — два в Мире Людей. Я говорил тебе. — А сколько я там? — А там — четыре. — Но… — старается ещё сильнее не заплакать Джисон. — Но, ведь здесь я только часа четыре от силы? — Время — филигранно тонкая материя бытия. А здесь ты бродишь уже больше двух дней. — Но… — перебивает Лино. — И сразу, предотвращая череду, вопросов скажу только одно: здесь ты не человек. Ты — Душа, что вскоре познает вечности небытия. Либо же вернётся в привычную для тебя рутину. — Ясно… — Джисон больше не знает, что ответить. Они молчат. Проходит пять, десять, двадцать минут, а ни Лино, ни Джисон не проронили ни слова. Только Хан продолжает разбивать хрусталики ледяных слёз о землю и собственные руки. Он не знает, тут ли Лино, или он ушёл. Во всяком, случае пиджак до сих пор на нём. Внутри — полное ничто. Абсолютная тьма. Сердце больше так быстро не бьётся, руки теперь и вовсе не дрожат. Только всё те же океаны цитаделей выстраиваются. Словно кричат на языке клинков о том, что сражаться нужно до конца. Но тело такое тяжёлое. Оно обмякло от сомнения. Ослабло от грязи мыслей. Хан ничего не ощущает. Словно всё притупляется и становится таким ненужным. Видимо, и вправду хочется умереть. — Может… — спустя час нескончаемых потоков фианитов начинает Джисон. Он дышит полной грудью. Потому что всё время думал и размышлял насчёт своей жизни — опять. Ну ведь правда, ничего не изменится. Он легко стряхнул с волос капли дождя, которые на него уронила ель. Что находилась за его спиной и рядом. — Может, оно и к лучшему? — Хан поднимает голову, а Лино, оказывается, никуда и не уходил. Был тут всё это время. — Ты хочешь умереть? Хан глубоко вздыхает, чувствуя, как тысячи мурашек, словно миллиарды ножей ползут по его коже вязкими линиями жизни. Быть может, звук прощальный и похоронный венок не такие уж и плохие? Только вот кто похоронит его? Надеяться на родителей нельзя, но всё же по закону они обязаны, поэтому за тело можно не переживать, ведь так? Вопрос теперь в другом: что дальше? Да, после смерти его ничего не ждёт. Смерть одинакова во всех религиях. Отчего умрёт человек — не имеет значения, конец всё равно наступит. Только посмертия разные. Джисон не был верующим, он атеист. И потому посмертие его сравнимо с вечностью небытие. Он умрёт, и ничего не будет. Не звука, ни света, ни ветра, даже темноты. Будет полное ничто. И только пустота. Произойдёт так, словно он ляжет спать, но только больше не проснётся. — Я не знаю, но просто каждый раз думать о том, что я никому не нужен — сложно. Я вроде бы понимаю, что у меня есть Феликс и Черён, но я же не могу быть уверен, что я им именно нужен. Ведь так? — Хан вытирает слёзы рукавом, — Да, я искал способ избавиться от всех этих негативных мыслей. И что в итоге? Стал курить. Лишь только приближал дату своей смерти. И, как видите, — вы здесь. И я с вами. — пауза, — Я старался романтизировать курение, потому что думал, что оно поможет. Оно и помогало. Только теперь без сигарет у меня ломка и ежедневно скуренные пять штук. Это ещё более-менее. Раньше пачка была. Я не стану затягивать беседу о курении, мне просто так было проще, понимаете? Я чувствовал себя живым, когда никотин наполнял моё тело ядом. Хан замолчал. Говорить так не хотелось. Словно пуля в висок летела тогда, когда губы смыкались в словах. — Продолжай, — кивает Лино. Джисон, нелепо улыбнувшись, чувствует, как внутри шиповник иглами протыкает органы. — Я не вижу себя в будущем. Я не вижу своего будущего. Оно словно одно? Я работаю в клинике, помогаю, а потом умираю. Это и вправду конец? — Продолжай. — вновь повторяет Лино. — Я каждый раз прихожу домой и чувствую, что я в ловушке. Мне нужно найти выход, но я его не вижу. Я боюсь, что однажды, когда я перешагну порог квартиры, там будет он. Этого больше всего опасаюсь… Я устал от постоянного переживания этой травмирующей ситуации моего сердца. Юта извинился, я вроде как простил его. Но страшно и больно до сих пор. В тот вечер я решил, что как приду домой, так сразу начну искать новое съёмное жильё. Потому что я устал от постоянного запаха и ощущения, что он там. Я так глупо умер. — Продолжай. — Я не заслуживаю быть тут, да? Вернее, там? Да и тут тоже. Я всего лишь, по сути, ненужный сгусток человеческих эмоций, ведь так? Я не приносил ничего хорошего. У родителей я плохой сын, что не оправдал их ожидания. Я всегда думал о том, что должен слушаться их. Я должен был оправдать их ожидания, а что в итоге? Вместо лечения людей выбрал животных. Слабак. Всю свою жизнь только и расстраиваю их. Но мне одновременно и плевать на всё это, потому что я должен жить так, как я хочу, а не они. В отношениях постоянно веду себя как идиот. Разве это правильно? Хотя Юта тот ещё урод! Почему, — Хан начал агрессировать. Говорить громче, руками вскидывать. — Почему я страдаю из-за кого-то такого, как Юта? Он ведь просто моральный придурок. Творил со мной всё, что хотел, а я вёлся, потому что вместо розовых очков я надел линзы. — Продолжай. — А друг какой я? — Вновь тише стал говорить. — Всегда затрагивал те темы, которые не хотели обсуждать друзья. Потому и сидел в тишине своих мыслей, погружаясь в какую-то хтонь. Хотя! — опять заводился Джисон, — Хотя знаешь что, Лино! Я буду на «ты» не обижайся. Ведь мои так называемые «друзья» могли хоть раз обсудить со мной то, что было интересно мне, верно? А не болтать только о своих каких-то темах. А вдруг то, что сказал я — им бы понравилось? Какой же я недоразвитый. Всю жизнь осуждал себя, принижал. А тут помер и вот тебе — всё осознал! Только вот делу это больше не поможет… — Продолжай. — Нечего продолжать, — усмехнулся Джисон, — Я просто хочу перестать чувствовать абсолютно всё. Я правда устал от всех этих чувств и эмоций. Кто вообще придумал, что они должны быть? Мне было бы лучше без них. Каждый раз думать, что я не заслуживаю внимания Черён и Феликса; что я отвратительный сын; что именно из-за меня Юта и стал таким… Я устал. Просто устал от всего этого. Да, сейчас я жалуюсь и повторяюсь, но я так больше вправду не могу. Лино, — заглядывая прямиком в глаза, Джисон со всей тоской растворялся в той пустоте зелёных звёзд. Мечтая, наконец, стать чем-то меньшим, чем просто человек. — Лино, убей меня, пожалуйста. Этого достаточно? — Достаточно чего? — Сказанных слов. Ты сказал, что я должен исповедаться. Я сделал это. А теперь, прошу, убей меня. — Я не убиваю, а только забираю. — Хорошо, тогда забери меня, Лино, прошу. Я вправду устал. Смерть тяжело вдохнув, сказал: — В последний раз увидеть хочешь Мир? — Нет. — коротко ответил Хан. — Тогда пошли. Лино встаёт неспешно, а Хан, повторяя за ним, подходит чуть ближе, чувствуя странную ноющую боль в своём раненом сердце. Джисон смотрит на чёрные глаза, в которых отражался, словно из ниоткуда взявшийся рассвет. И вправду, ведь у Лино в тёмной бесконечности звёзды зелёные. Точно такие же, как и у Хана. Это заставляет улыбаться. Смерть же, видя, как губы у парня напротив дарят спасённое счастье, улыбается в ответ. Джисон думает, что если бы Лино был человеком, а не Великим Божеством Смертью, то они обязательно бы подружились. Потому что за время здесь и недели там, (они разговаривали целую неделю в этом Мире, соответственно, в Мире Людей прошло уже две) Джисон понял, что только Смерть и выслушал его. Печально только от этого, но в целом, если забыть, что Лино — Смерть, можно жить спокойно. Хотя «жить»… теперь это понятие весьма тоскливое. Джисон вздыхает, когда поток его бесконечных мыслей, что длился ровно секунду, заканчивается. Сейчас наступит конец. И бытие, которое приелось на мягкий язык, наконец-то отвалится кровяной корочкой с разбитого колена. С колена под названием «Жизнь». Которое Хан разбивал из раза в раз. В одном и том же месте по нескольку ран на один несчастный участок кожи. На котором давно рубцы и шрамы появились. Это они украшали тело. Это они каждый раз начинали напоминать ноющей болью о тех вещах и ситуациях, на которые Джисон давно решил забыть. Жизнь Хан Джисона — это проблема вагонетки. Так какой путь сейчас выбрал он? Накаляя температуру до предела — он сам уничтожал собственную жизнь. В асфальте, где он постоянно падал, появилась ямка от его коленки. Удивительно. Вновь утыкаясь взглядом на Лино, Хан шепчет: — Ты красивый. А Лино только в последний раз глядит в глаза напротив, чувствуя свою вину и бывшую импульсивность, говорит: — Ты тоже очень красивый, Хани. Лино ещё раз ярко улыбается, да так искренне, что Джисон думает: всё это сон. Да, скорее всего, так и есть. Просто реалистичный очень. Ведь в книжных писаниях нет и слова о том, что Боги имеют чувства. А Джисон весьма устал от одиночества, с которым не может ужиться. Вот потому мозг-то и подсылает ему такие необычные сны. Забавно. Но только вот Лино, прикасаясь своей ладошкой к груди Хана, отпускает его Душу в чистотное небытие. Джисон видит, как всё вокруг начинает плыть. Лино становится дымом, а Мир начинает рассыпаться. Темнота сжирает ветки елок, кусты и того маленького зверька, которого никто не слышал и не видел. Серый кролик, шмыгая носом, прыгнул в пропасть, дабы Смерть не узнал его. А Джисон, ожидая момента проснуться ото сна — умер.Мир — лишь пепел, а время — песок.
Я пролечу кометой, между тысячелетних летних лесов.
И всё — помещу на камни гроба, лишь в несколько слов:
«Жил, горел и умер, и ушёл доиграв эпизод…»
«Прикоснувшиеся к солнцу» — pyrokinesis.