Письма

      По ощущениям, голова Фредерика напоминала ему яблоко. Сладкий, сочный и ароматный плод, который со всей силы швырнули о стену, чьи внутренности открылись свету, мякоть разлетелась по сторонам, оставляя влажный след сока на полу и обоях. Руки и ноги казались неподъемными. То ли их тяжёлой цепью приковали к постели, то ли сами по себе они стали твёрдым свинцом. Глаза открывались с трудом, каждое движение век сопровождалось жжением, из-за чего смотреть на что-либо совершенно не хотелось. Крейбург издал приглушённое мычание. Мысли были слишком рассыпаными, даже для того, чтобы ответить на элементарные вопросы: где он, который час, какое у него имя... Помимо жуткого ощущения беспомощности шло головокружение, будто бы предобморочное состояние, но вряд ли композитор провалится туда. Картина перед глазами плыла, но в то же время оставалась неподвижной. Горло казалось таким сухим, будто пианист неделю провёл среди холмов пустыни, не имея при себе даже солнцезащитный головной убор, флягу воды. Вот она бы сейчас была настоящим спасением. Крейбург повернул голову к рядом стоящей тумбочке, проверяя на наличие вышеупомянутого. Ему повезло: слуга позаботился о средстве против жажды ещё прошлым вечером, когда уложил творца спать. Не задумываясь, парень собирает силы в кулак, дрожащими руками берёт стакан, выпивает всё залпом, наконец-то утоляя мерзкую сухость во рту. — Да чтоб я ещё раз... – хмурясь, пробормотал Фредерик, обещая себе больше не допускать подобного времяпровождения. По крайней мере, без каких-либо закусок или компании, при наличии которой можно контролировать процесс распития.       Сильвиан, как очень заботливый и чуткий слуга, каждую четверть часа проверял комнату Крейбурга на наличие жизни. Ибо знал, что силы спуститься или позвать к себе у Фредерика толком не будет. Поэтому, в очередной раз приоткрыв дверь, мужчина остался чтобы чем-нибудь помочь. Он для Фредерика был практически как отец, в том духовном смысле: строгий, но добрый и справедливый. Кто, как не он следил за питанием «сына», за его сном, отчасти за окружением? «Люди сейчас не те, что раньше, я бы не доверял некоторым вашим знакомым» – говорил мужчина, имея в виду определённых личностей. Пианист кивал, соглашался, однако от чувства своей какой-то неполноценности во время нравоучений избавиться не мог. Но молчал. Соглашался. Вот и сейчас Сильвиан держал в голове лекцию о правилах распития алкоголя, которые аристократ беспечно нарушил. — Как себя чувствуете? – Фредерик бы во всех красках ответил, как он себя чувствует, но он был крайне воспитанным молодым человеком и не мог позволить грязных выражений, слетающих с благородного языка. — Плохо. Очень плохо... — Я принесу ещё воды, – опять композитор остался лежать один, проклиная и проклиная себя за своё же состояние. Вот и плата: получил девушек с младенцами? Дописал чёртову пьесу? Лежи теперь и умирай от мигрени на пару со слабостью и тошнотой. Хотя, за музыку он не особо вспоминал. Не надо ему сейчас ни мелодий, ни письма, ни ласковых солнечных лучей. Сегодняшний день, что неожиданно, как раз и обещал быть тёплым, согревающим душу. С чего бы дождливый октябрь пошёл на такую милость, как ясное небо? Неужто подразнить Фредерика? А кто его знает.       Принёс слуга воду с добавлением лимона. Старый метод немного скрасить обстоятельства, облегчить страдания. Можно было бы, конечно, выпить что-то вроде пива, но это метод скорее для профессиональных пьяниц или тех, кто занимается дегустацией всяческих вин, ромов и коньяков стабильно по выходным тире несколько раз в неделю. Таковым пианист не является, а следовательно ему не положено. Только кислая вода под упрёки Сильвиана. Ну, композитору к ним не привыкать. Парень еле поднялся, облокотившись спиной на спинку постели. Стоило бы переодеться в нечто более удобное для страданий. Нет, не в чёрное вдовское платье и кружевные перчатки до локтей, а например в ночную сорочку. Она, конечно, ночная, однако мы опустим такие бесполезные подробности. — ...всегда, господин Фредерик, всегда с выпивкой закусывайте. Градус не понижайте. И если вам говорят перейти на воду, значит пора перейти на воду, – ну точно опекун дурашливого подростка, впервые поддавшегося соблазну испить спиртосодержащее, показаться самому себе взрослым. А кто подобным не грешит, если гормоны в голову ударят, м? Только Крейбург не юнец, двадцать шесть лет минуло с его рождения. — Вы меня услышали? – слуга заметил, что подопечный подозрительно смотрит в никуда и молчит, даже не кивает, как обычно. Игнорирует ворчуна? — А? Да, разумеется, – краем уха, да, слушал и запоминал, но скорее думал о том, как славно было бы сейчас уединиться, взять любимейшую, такую же верную, как музыка, трость, вынуть из её основания револьвер, поднести к ноющему виску, а затем... — Тогда повторите, пожалуйста, что я говорил насчёт градусов алкоголя. — Что понижать нельзя. А вообще, я всё это прекрасно знаю. — Знаете, но не соблюдаете? — Соблюдаю, соблюдаю, – несколько пренебрежительно отмахнулся пианист, допивая воду. Мало помогает. Но облегчение, пусть незначительное, есть. По крайней мере не так сухо.       Прошли ещё две порции воды и полчаса. Крейбург лежал не шевелился, грустно любуясь фортепиано поблизости. Слуга в свою очередь занимался повседневными делами, аккуратно складывая разбросанные нотные листы в стопку. Уже успел запомнить, куда обычно свои творения складывает композитор, пусть, тот просил как можно меньше прикладывать руки к недописанным композициям; а то мало ли, место выберет неположенное, ищи потом, свищи. — Кстати, мистер Фредерик, я успел отнести письмо, пока вы спали, – парень нахмурился. — Какое письмо? — Вы вчера просили отнести письмо в почтовое отделение, – пианист попытался воссоздать цепочку событий прошлого вечера, переступая через мучительную головную боль. Письмо, письмо... Письмо! — Вот чёрт!.. – голос светловолосого был полон такого разочарования, будто по его вине произошло страшное событие, сродни землетрясению или шторму. Он драматически положил ладонь на лоб, хныкая из-за собственной ошибки. — Ну я же его по-пьяни написал, там ничего хорошего... Кому оно адресовано? Отцу? Вроде должен понять и простить, я его сын всё-таки... — Нет, оно адресовано не вашему отцу, – глаза Крейбурга за считанное мгновение округлились, а сердце забилось беспокойной птицей, истерично желая покинуть грудную клетку. — А кому? — Если мне не изменяет память, тому музыканту, у которого вы были на концерте недавно. Паганини, – Фредерик молчал. Ему в один момент захотелось провалиться под землю, и желательно как можно глубже, чтобы никогда не лицезреть свет. Мало того, что он как какой-то немощный лежит на постели, зависимый от заботы Сильвиана, так ещё и опозоренный перед музыкантом с такой славой, о которой сам мог только мечтать, смотря по ночам на мерцание звёзд и вновь сочиняя очередное произведение, что скорее всего снова окажется провалом в дне этого омута. Комната стала тёмной, а внезапный мороз пробирал до костей, вынуждая хозяина подмять ноги, укрытые одеялом, под себя. — Вот как знал, что лучше после обеда отнести, – недовольно пробубнил Сильвиан, решив покинуть «логово» печального композитора.       Не то чтобы это конец света, нет. Фредерик рваным движением поднялся с кровати, сел за инструмент, со злости ударяя по клавишам, играя что-то импровизированное. Голова всё продолжала раскалываться на части, как то яблоко, познавшее судьбу быть пюре. Только есть его никто не будет, ибо фрукт, если находить все сходства между ним и Крейбургом, сначала неделю пролежал на подоконнике под солнцем или дождём, поплавал в хмельном напитке, только затем прекращая эти мучения. Ах, как бы хотелось сейчас тоже разбить свою никчёмную больную голову о такое чудесное фортепиано! Но пианист не тот, кто самовольно оканчивает жизненный путь. Ему думается, что всё в руках властной судьбы. Не только в делах жизни, смерти. Либо она смилуется над тобой, подарит ту жизнь, о которой грёзилось во снах, либо оставит на произвол случайной череды событий, после которой, если уж ты прирожденный везунчик, получится извлечь опыт, жить спокойно дальше. В противном случае... Выбирай, как ты умрёшь? Подстрелят в переулке? Заболеешь туберкулёзом? Толпа после неудачного выступления выскажет недовольство? С одной стороны концовки сего сценария мрачны, даже трагичны по своей природе, но всё-таки прожить предначертанное так, как должен, интересно. А получится ли выкарабкаться из этой душной ямы? Выйдет ли взять судьбу за горло, преодолеть себя, внутренние пороки, которыми обладают чуть ли не все живущие в этом мире люди? Проявить силу воли и принять все удары с достоинством? А мелодиями продолжала литься. Быстрая-быстрая, такая же, как мысли: не имеющая общей формы, и вряд ли когда-то записная на бумаге. Скорее уж перевести пыл на язык музыки, более понятный и близкий Фредерику, ибо он всю жизнь стремится владеть им в совершенстве. Он ненавидит музыку без смысла.       И снова дыхание стало беспорядочным. На виски с новой силой давили хрупкие пальцы музы, которым сопротивлялся Крейбург. Но это не вся беда. Перед глазами начало плыть, возможно из-за нехватки воздуха в лёгких. Так, движения пальцами невольно замедлились, ибо даже сидеть с обыкновенной прямой спиной стало трудно. Веки закрывались на более долгое время. Внутри, среди глубин подсознания, пианист понимал, что долго не протянет, рухнет на пол, и будет славно, если это услышит Сильвиан, поднимется на второй этаж, поможет оправиться, приведёт в чувства. А если не услышит? Так и оборвётся случайная композиция, не достигнув своего финала. В конце концов парень пожалел своё здоровье, и, выдохнув остатки гнева, плавно остановился. Какой-то он чересчур эмоциональный после столь «дивной» новости. — Он тоже пьёт, должен понять... – вслух размышлял Крейбург, пытаясь оправдать свой проступок. — Можно ведь понять, что это написано по-пьяни? Ай, – пианист осторожно потёр виски. На мышцы рук накатила дикая усталость. И смысл был играть сейчас, когда нет толком возможности? Да хотя бы ограничений по здоровью. — Ну нет, свою любовь нельзя предавать, – понятно, что своей любовью композитор называл ничто иное, как безупречный, сияющий, полный величия и грации инструмент. Правильным решением было не держать чувства за замком, только пальцы и плечи сейчас правда отвалятся. А так всё хорошо.       Сильвиан привык к маниакальным фазам, хотя первое время, слыша вот такие выплески чувств, находился в состоянии какого-то непонимания. «Тонкие натуры, эти музыканты, что с них взять» – размышлял он. С понятием вдохновения знаком, так что ныне спокойно воспринимает это. — Ну, мистер Крейбург, чего вам на кровати не лежится? – слуга подошёл к сидящему на стуле. Фредерик сгорбился, опираясь локтями о колени и смотря в пол. — Голова кружится? — Нет-нет, всё нормально, Сильвиан. Не стоит переживать, – пианист выдавил измученную улыбку. — Я просто не думаю, что Антонио стоит читать моё письмо... – слуга сделался немного виноватым. Сел на корточки рядом, заговорил. — Я думал, что письмо вы написали ещё позавчера, а если это так, то оно априори адекватное. Простите, что так получилось. — Не вини себя. Ты ведь, по сути, просто мою просьбу выполнил, – Крейбург продолжал ощущать и головокружение, и боль. Но за игрой притупилось чувство тошноты, которое сейчас резко дало знать о себе. Хотя, только парень нарисовал в воображении несколько блюд, есть перехотелось. Отвратительно. — Думаю, всё разрешится. Пойдёмте, вам бы лечь, – Сильвиан помог подняться пианисту. — Я справлюсь сам. Пойдите, мне бы ещё переодеться... – а молодой человек, в свою очередь, вспомнил за сорочку. Слуга молча кивнул, мигом удалился из комнаты.       Фредерик расстёгивал пуговицы на рубашке, делая всё довольно медленно и размеренно. Осторожные перебирания тонкими пальцами, затем стягивание тонкой ткани с тела. Жилетка аккуратно висела на спинке стула, ибо искать другое место для неё... Не в состоянии Крейбург много мыслить, чтобы найти. На оголённое тело пианист натянул сорочку, чтобы не стоять и мёрзнуть. Впрочем, хлопковое изделие само по себе целовало кожу прохладой. Зябко. Теперь пальцы потянулись к ширинке. С брюками возни мало, их быстро поместили к остальным вещам. Фредерик предпочёл как можно скорее вернуться под хотя бы немного согревающее одеяло. Отопление в домах далеко не идеальное, так что спальня была немного теплее улицы. Облака пропускали тёплый солнечный свет, как раз выходя на постель, где спал композитор. Парень стоял и нежился. Он обнял себя, двигая кистями рук по предплечьям, стараясь их таким образом согреть. — Будь что будет, но я искренне надеюсь, что это чёртово письмо потеряется или сгорит, – это было последним пожеланием Фредерика перед тем, как сонное царство приняло в свои невесомые объятия.       Несколько дней минуло с того утра, когда открылась неприятная новость, что омрачила и так хрупкое состояние композитора. Получалось временами отвлекать себя на повседневную рутину: чтение, музыку, еду, неспешные прогулки вдоль парков или набережной. Но никак не мог Крейбург забыть о письме. Вероятно, если ответ рано или поздно дойдёт до его дома, то отправится в пламя разогретого камина, становясь кучкой чёрного пепла. Хотя нет, это как-то совсем радикально. Любопытство возьмёт вверх, тут сомнения никакие не нужны. Всё равно Фредерик сломает печать, раскроет послание, пробежаться по нему глазами. А быть может, Антонио даже увидит извинения, нелепые оправдания своего музыкального товарища, просьбу забыть прочитанное раньше. Обрывать связь с собеседником невежливо. Не может пианист показать себя ниже, чем показал до этого, отправив бредятину, которую и вспомнить нормально не в силах. Сложно гадать на дальнейшие события. Исход кажется уж чересчур неопределенным. «Если Антонио вообще ответит» – тем подобные размышления и ограничиваются. Если ответит. Если прочтёт. Если дойдёт. Если, если, если...       Сена всегда встречает Фредерика своим удивительным спокойствием. Её вода, имеющая лёгкий изумрудный оттенок, отражала в себе серое небо, деревья, проходящих мимо людей. Нравилось парню медленно перебирать ногами, вглядываться в такую душевную реку, тихо напевать незамысловатые мелодии, думать о всяких там смыслах жизни и смерти. Прохладный осенний ветер освежал своими мимолётными касаниями, растрёпывал аккуратно уложенную причёску, делал её более небрежной, более живой. Нравилось вот так гулять. Приятная печаль овладевала телом, разумом. Не было больно от грусти, сердце не отзывалось своим скрипучим звуком, который распространялся по пространству грудной клетки, словно небольшие волны Сены. Самыми верными спутниками композитора оставались трость и лист бумаги с карандашом, на случай, если вдохновение застанет врасплох. А оно такое. Гениальные, точные и восхитительные идеи приходят тогда, когда ты их не ожидаешь, когда занят чем угодно, но не музыкой. И они не ждут, пока ты доберешься домой, пока запишешь пришедшее в голову. Нет, музы не терпеливы.       Зато терпелив пианист. В немом ожидании, когда жизнь посетит маленькое чудо, искра. Ему только условия для этого создать. Но вот, посреди меланхоличного умиротворения, громом среди ясного неба нагрянула... Птица. Села перед Крейбургом, глянула своими глазками, что сливались с фоном чёрно-синих перьев, склонила голову в сторону, рассматривает парня. А птица тёмная, прямо как волосы Антонио, как его хитрые глаза. Композитор невольно остановился, особенно учитывая сравнение, возникшее слегка спонтанно и оттого поставившее в лёгкий ступор. Он будто бы снова очутился за кулисами, принимая визитную карточку с лилиями. Вокруг появились частицы запаха разных духов, слух уловил радостные вопли и сердечные признания, серые очи – молодого мужчину, что улыбался. Всего несколько секунд, а Фредерик уже не видит реальности. Однако он тут же опомнился, пошёл вперёд. Только голову занял приевшийся вопрос: когда до скрипача дойдёт письмо? Да даже если уже дошло, Паганини может не сразу прочесть, не сразу сесть за ответ, если захочет посвящать своё время мелкому пианисту. Но а вдруг? Лично ведь они незнакомы, кто знает, как распорядится судьба?       Последний раз за сегодня оглядев милую Сену, Фредерик развернулся в противоположном ей направлении. Листья на деревьях шелохнулись, словно простились с пианистом своим тихим зовом. Дорога обратно занимала не так много времени. Вообще, шаги к реке более неторопливые, чем шаги от неё. Вряд ли Крейбург исходит из желания как можно скорее очутиться в привычных стенах, нет. Но что-то другое определённо туда толкает. Не ответит парень, что конкретно.       А дома ждали некие известия. Сильвиан поглядывал на закрытую входную дверь, нетерпеливо ожидая прихода. Почтальон сегодня не только со свежей газетой зашёл. Вот и не знал слуга, как лучше преподнести это самое «не только свежая газета». Скорее всего, в своих традициях: прямо, чётко, без яркой мимики. А Фредерик как-нибудь разберётся со своими чувствами по такому поводу. Главное, чтобы камин не попросил зажечь раньше времени.       Думаю, читатель догадался, что Антонио Паганини, вызвавший весь этот ажиотаж, на письмо Крейбурга ответил. Его эмоции во время прочтения были... Весьма разносторонними. И похвалили, и неразборчивое что-то написали, и совета попросили. «Так я не клавишник... Ладно.» – удивила в первую очередь подобная просьба. Пронеслась в голове догадка, что это всё написано отнюдь не трезвым Фредериком. Трезвый Фредерик более скромный, более аккуратный, прямой, как струна. С иной стороны, люди на словах и действительности могут быть разными людьми, хотя композитор вызывал по отношению к себе чувство доверия, ибо с первой встречи показался искренним во всех проявлениях. Либо же музыка расслабила парня, позволила открыть свою душу перед мастером. Люди часто обнажаются перед ним, во всех смыслах, между прочим.       Итак, входит композитор домой, сразу подмечает какую-то непонятную атмосферу. Но интуиция штука не всегда точная, так что мы ею сначала пренебрегать будем, а дальше посмотрим. Слуга стоит с письмом в руках, слышит знакомые шаги, устремляется на встречу пианисту. Лицо делается непроницательным, хоть и чувствует парень внутреннюю мелодию Сильвиана. — Мистер Крейбург, вам письмо пришло, – тот вскинул брови. — От кого?.. – не отвечая, мужчина протянул конверт. Фредерик бережно взял его, быстро осмотрел, сразу в глаза бросилось имя отправителя. — Ох... Ясно, – он медленно прошёл несколько шагов, не отрываясь от мелких букв. К слову, да, у Паганини на удивление мелкий почерк. Почему-то Крейбургу думалось иначе: буквы скорее будут размашистыми, крупными, по красивому небрежными. Но не будем заострять внимание на размере. Главное ведь содержание, верно? Светловолосый метнулся по лестнице наверх, желая остаться наедине в просторах комнаты.       Несколько раз проверил, действительно ли не ошибся. Он упорно вглядывался в информацию на конверте, чётко произносил её вслух. Но имя не менялось. По прежнему Антонио Паганини. Фредерик сел на кровать, сломал печать, нетерпеливо раскрыл письмо и прочёл. «Уважаемый Фредерик Крейбург. Для меня очень радостно осознавать, что моя музыка так влияет на других людей. Ваши слова показались мне весьма искренними, за что благодарю. Правда, я не знаю, как вы посчитали мелодию за собеседника, но я вас понял. Как персона вы меня заинтересовали, а потому, я с удовольствием соглашусь общаться. Что касается вашей пьесы... Мне было бы удобнее сначала послушать её, но тем не менее. Если вы спрашиваете о потребностях публики, то людям нравится загораться надеждой на светлое будущее, поэтому финал можно выполнить в мажоре. Но я бы не рекомендовал вам гнуться под массы, это одна из самых ужасных вещей, что может случиться в жизни молодого музыканта. С уважением, Антонио» Внутри Крейбурга заиграла музыка. Дуэт фортепиано и скрипки. Первый инструмент играл резво, будто передавал шторм через мелодию, а второй, напротив, оставался лишь слегка игривым и непоколебимым. Сочетание не такое уж гармоничное, но именно так бы описал своё состояние композитор. Он ещё раз перечитал текст. — «Как персона вы меня заинтересовали, а потому, я с удовольствием соглашусь общаться...» – парень перевёл взгляд на фортепиано прямо перед ним, прокрутил в голове эти слова, вдумался в них. — Погодите, – снова в текст, на сей раз ища зацепившую внимание строчку. — «Правда, я не знаю, как вы посчитали мелодию за собеседника, но я вас понял», – светловолосый после минутной паузы ударил конвертом себе по лбу. — Что за чушь я ему написал?!       Сильвиан решил пока не беспокоить музыканта. Ему сейчас нужно прожить этот момент, выплеснуть эмоции, успокоиться... Не каждый день всякие Паганини пишут. А как там свежая газета? Нужно оценить новости, чем мужчина и предпочёл заняться.       — И что мне делать с этим? – с одной стороны, есть вариант просто-напросто проигнорировать, однако, как думалось ранее, это будет очень невежливым жестом со стороны Крейбурга. К тому же, Антонио сам добровольно согласился пойти на контакт, не выставил Фредерика каким-то дураком или полнейшим идиотом. А вдруг догадался, что парень писал будучи под градусом? Не важно. Упускать шанс очень и очень глупо. Если музыка – это действительно окно в душу человека, то со скрипачом в самом деле было бы интересно побеседовать. Да, всё началось на так, как хотелось бы пианисту, но теперь уже ничего не изменить. Вернее, изменить можно, а конкретно – свою манеру разговора на адекватную. Этим Фредерик займётся немного позже. А пока воспользуется любезным советом. За фортепиано.       «В мажоре, значит» – Крейбург пересмотрел написанную часть пьесы, мысленно проиграв её звучание. «Но под массы не гнуться» – он как будто на развилке сейчас стоит, сверяется с картой, смотрит на знаки. Дороги полностью не видно, словно те ведут в кромешную темноту, откуда выбраться не так просто, даже имея при себе хороший фонарь. Кто же укажет верную дорогу? Вероятно, единственное верное направление может указать только одна единственная вещь. Самая преданная, самая постоянная и самая надёжная. Фредерик просто сел за инструмент, выпрямился, поправил волосы, чтоб не мешали, положил нотные листы на пюпитр, пальцы – на нежные клавиши и в который раз заиграл, в который раз отдался этой композиции. Если у него есть сомнения, то почему бы не выразить их через музыку? Почему бы не показать эти скачки от одного пути до другого? Ноты окружили Фредерика, исполняя свой особенный танец, совмещая в себе и кадриль, и мазурку, и вальс, создавая своими движениями ощущение невесомого полёта, будто бы пианист медленно отрывается от земли, стремится до девушек и младенцев – выше неба. Рукам стало легко, в то же время сложно исполнять всяческие пассажи. Он знал мелодию уже практически наизусть, уже не так тщательно глядел в ноты, полагаясь на собственную память. Он мог и закрыть глаза, ибо пальцы его – длинные, тонкие, аристократичные – могли исполнять нужные аккорды без особого присмотра своего хозяина. Это всё было как щекотящее душу волшебство. Как звёздочки вокруг луны, вокруг него.       На эмоциях играть как-то легче было. Будто по венам начинает течь эта музыка, заменяя жизненно необходимую кровь. Будто становится фортепиано и сердце одним механизмом. Будто в животе поселились не бабочки, а ноты.       Несравнимые ощущения.       Он зажёг спичку. Из-за того, что Фредерик находился в темноте, свет её ярко отразился в глазах. Через мгновение освещать стол начала керосиновая лампа. Парень несколькими воздушными движениями потушил огонь. Всё как и несколько дней назад: практически весь день занятие за инструментом, затем написание письма. Но теперь пианист трезвый, а письмо будет ответом. Главное не облажаться на сей раз. «Так. Мне нужно объясниться» – сразу обозначил Крейбург, садясь на стул и беря в руки ручку. «Уважаемый Антонио, Должен быть честен, моё предыдущее письмо было написано в состоянии лёгкого алкогольного опьянения, однако этот факт не отменяет искренность моих слов. Я всем своим сердцем влюблён в вашу музыку и всей душой обожаю вашего гения. Я позволяю себе мысль, что если вы чистосердечно пишите и исполняете такие изумительные композиции, то, вероятно, вы замечательный человек. Также хотел поблагодарить вас за совет. К сожалению, жизнь сейчас кажется мне туманной и неясной, чтобы откровенно сесть и откровенно написать ту концовку, которую желает моя натура. Но вы дали мне вспомнить о важной вещи касательно «не гнуться под массы». Благодарю вас. С наилучшими пожеланиями, Фредерик.»       Звёзды сегодня прикрывала кисея облаков. Они ощущались как «Вальс цветов» Чайковского. Такие красивые... Фредерик невольно засмотрелся на них, опираясь о стену около окна. На лице выделялась незаметная улыбка, которую парень старался держать большую часть времени, особенно в присутствии какого-то другого человека. Привычка с детства. — Надеюсь, я вам действительно интересен, – когда-то ему рассказывали, что луна способна передавать слова влюбленных друг другу, не смотря на расстояние между ними. Их нельзя было услышать, но можно было почувствовать теплоту в груди, румянец на щеках. Можно было почувствовать, что тот самый человек находится рядом, ощущается кожей, но правда ли всё это? А кто знает.