Письма

      Фредерик берёт вино. Он наливает немного, ставит на крышку фортепиано уже полупустой сосуд, а из бокала выпивает. Обыкновенно, только тьма завладевает небом, богини вдохновения стремятся снизойти до людей, стучатся в окна всяческим художникам, писателям, музыкантам, поэтам... Они касаются нежными руками головы, гладят её, наполняют воздух особенным ароматом свежести. Человек же, после прикосновения, на некоторый срок становится безумным, начинает творить. Словно Амур выпускает свою стрелу прямо в горячее сердце, но здесь любовь не плотская, не любовь к женщине или мужчине, здесь любовь к самому прекрасному. К искусству.       По крайней мере, такую легенду когда-то рассказывали юному Крейбургу перед сном, чтобы детское воображение рисовало краснощёких младенцев с крыльями, молодых и прекрасных девушек с летящими нарядами из ткани, что словно соткана из облаков и ветра, сюжеты античных картин... Но с возрастом стали открываться некие детали столь желаемого сумасшествия. Вдохновение может не прийти тогда, когда тебе нужно. Порой для него необходимо что-то сделать. Вот Фредерик и пользуется советом. «Попробуй немного выпить. Не заметишь, как за спиной вырастет по два крыла и мелодия будет литься у тебя из-под рук». Он слишком любит музыку, чтобы бы не попробовать. Немного посидев, Фредерик глубоко вдохнул, затем выдохнул и решил для начала сыграть уже написанную часть пьесы. Взгляд тёмных серых глаз опустился на нотные листы, прошёлся по потоку чёрных символов. Длинные пальцы коснулись клавиш, среди тихой комнаты пролетел звук, потом ещё, и ещё один. Молодой человек набирал определенный темп, сосредоточенный на нотах, стараясь не ошибиться. Вина не так много, координация не должна страдать раньше времени. Но одна ошибка проскочила, всего-то мелкая оплошность, однако как она ударила по слуху композитора... Гневно, тот несколько раз ткнул на белоснежные «зубы» инструмента, а оно отозвалось то ли расстроенно, то ли сердито. — Что ж такое, – возмутился Крейбург. Он через мгновение взял себя в руки, как учили с детства, на этот раз играл так же легко, только чуть упёрто, требовательно. Внутренний перфекционизм давал знать о себе. Разумеется, во время игры Фредерик находил время не только для самоконтроля, но и наслаждался. Тем общим антуражем, где лучи солнца, имеющие тёмно-янтарный цвет, ложатся на фортепиано, а оно в свою очередь отражает свет, словно драгоценность, и при этом до ушей доносится величественный, наполненный печалью голос инструмента. Вино тоже светится, оттенок его бордовый, так хорошо вписывающийся в общую композицию... Неплохую, кстати, надо бы записать.       Фредерик доходит до завершённой части. Теперь он уже во власти случайных идей. На слух пианист определяет, какие по звучанию ноты стоит использовать следующими. Рядом лежит черновой вариант работы, весь в зачеркиваниях, злых каракулях и иногда незатейливых рисунках. Для Крейбурга они – простое ребячество, минута на то, чтобы побездельничать, пока в голову постучит новая мысль. Вино действительно помогло немного развеяться, Фредерик хотел создавать и создавать, даже воздух в отдельные моменты эмоциональной игры казался спёртым. Будто бы музы проверяли на прочность, нажимали на горло. Но композитор лишь радовался наступившему чувству. Чувству того, что ты живой.       Люди сейчас играют в декаданс, в апатию и смертельную красоту. Бледность, нездоровая худоба, томность взгляда «мёртвых принцесс», за которыми скрывается упадок жизненных сил – всё это сделалось прекрасным, чутким, аристократичным. И этакий пессимизм стал царить во внутреннем мире Фредерика. А потому, бессилие выливалось в музыку. Она как бы являлось проводником, зеркалом между душой пианиста и внешним миром. С одной стороны разочарование на языке мелодии имело свою обаятельность. Но с другой, Крейбург из-за ощущения пустоты иногда не мог подняться, вырваться из тёплых объятий постели, чтобы банально заняться заработком. Приходилось ломать себя, силой вынуждать подойти к фортепиано, хотя бы просмотреть имеющееся, отредактировать. Был ли эффект? Да, дело делалось, мысли занимали явно не размышления о скоротечности жизни или разочарованием в ней же. Однако качество было далеко не на высоте, чему Крейбург мало радовался. Тогда вставал вопрос: уж лучше под натиском вдохновения колдовать или заводить привычку делать что-то стабильно? Муза непостоянна, приходит не вовремя, а кидаться ей в ноги бесполезно, если она решила тебя, горе-музыканта, оставить, но зато как щедра... Не так уж и плохи попытки призвать её искусственно.       — Неестественный переход получился... Чёрт, нужно переделать, – бубнил композитор, судорожно что-то помечая, что-то вычёркивая, что-то оставляя на своём месте. — А здесь больше бы эмоций... Или нет, – он прислонил ручку-перо к нижней губе. По голове метались хаотичным потоком аккорды, какие-то отдельные звуки, скрипки... Скрипки? Ну да. Фредерик не так давно посещал концерт Антонио Паганини в Париже. Помнится, композитор вернулся домой под глубоким впечатлением, и весь вечер возвращался мыслями к тем часам, когда не мог насытиться виртуозной игрой. Когда сжимал подол одежды в трепетном ожидании великого чуда, как итог подтверждая то, о чём говорят люди: гений, гений мира музыки, тот, кто смог подчинить себе скрипку и подчиниться ей же, чьи пальцы срослись с тёмным деревом и смычком. А голос у Паганини... На долю секунды Крейбург позавидовал дамам, ибо те имеют возможность познакомиться с маэстро, и притом очень близко. Ах, Фредерик с удовольствием бы послушал, как ему о чем-нибудь рассказывает Антонио. Только рассказы между музыкальными паузами станут более манящей перспективой, пределом мечтаний. Надо бы узнать о дате следующего выступления. Чтобы снова поглазеть на будто бы лукавую улыбку и дьявольское мастерство.       Написание музыки дело скрупулёзное, и нуждается в особенно трепетном отношении к себе. Нарушить гармонию огромного произведения можно единственным неверным шагом. — «Нужно сильно чувствовать, чтобы заставить чувствовать других», – Фредерик вспомнил и вслух процитировал подходящие к его случаю слова. Он поставил нотные листы на пюпитр, внимательно просмотрел записи, затем же начал всё с начала. Закатное солнце скрылось за бескрайним горизонтом, на небосвод же выступили фрейлены-звёзды, означающие скорое появление госпожи-Луны. Сегодня первый лунный день, а значит явится светило скромной серебряной нитью. Впрочем, Крейбург планировал больше заниматься игрой, а не разглядыванием антрацитового неба и его составляющих. Сама смена вечера и ночь некоторым образом повлияла на сочинение, ибо темп повествования как раз светлый и беззаботный сменяется на неспокойный, будто бы перед неминуемым стихийным бедствием, оставляя за собой лишь чувства до дрожи неприятного, вязкого ожидания. Скорость, резкость, сама суть перетекла из одной в другую. Крейбург сгорбился над клавишами, хотя и знал, что сидеть нужно красиво выпрямившись. Он загорелся необыкновенной страстью, тем самым безумием, что так великодушно дарят летящие девушки и младенцы. Дыхание полностью сравнялось со звуками композиции, на лице появилась кривая, до одури счастливая улыбка, глаза сверкали яркими кусачими искрами. Фредерика не волновали упавшие на лоб пряди светлых волос, ведь сейчас он чувствовал. Моментами казалось, словно каждый звук можно было потрогать руками, разобрать их бесформенный образ в пространстве темной комнаты. Только сосредоточенность мешала Крейбургу осуществить это всё. Будто бы тело его, худое и в какой-то степени хрупкое, обвил назойливый плющ, сдавил грудь и ноги, чтобы тот не вздумал куда-то убежать, остановиться, пусть и на нечто важное. Даже если бы в здании начался пожар, он бы не встал, не оторвал пальцев от горячо любимого фортепиано. А если бы такое и случилось, то композитор поспешил бы собрать партитуры, нежели спасти собственную жизнь. К чему жизнь, если в ней не будет места музыке, старательно написанным композициям?       Последние аккорды, последние движения руками, после которых следует боль в плечах из-за слегка рваных движений. Но больше волнует не это. Крейбург запоминал, где и какое звучание не понравилось, опять садился за бумаги и переделывал негармоничные моменты. Уже определённо лучше, чем было до правок, но до сих пор не идеально. А довести дело до совершенства крайне важно! Фредерик не может позволить себе недочётов, ибо это оскорбляет инструмент, которому пианист готов служить самым верным и нежным способом. В какой-то степени, фортепиано всегда остаётся с ним. Не важно, есть ли у него возлюбленная, друзья, рядом ли родители – с ним в любой момент находится музыка. Как бы не было сложно, как бы не было страшного или тревожно, она с ним... — ...и в горе, и в радости, – эти слова скорее подходят молодожёнам, что стоят с сияющими глазами пред алтарём и произносят клятву, делающую их союз священным. Сердце и душа Фредерика принадлежит тем волшебным звукам, позволяющим на часы забыться. Возможно, это одна из причин, почему композитор не употребляет.       Мелодия всегда принимает Крейбурга в своё лоно. Впрочем-то не играет особой роли, кем именно воспроизводится поток нот и аккордов, он не так против посидеть под живую гитару, послушать тонкое пение флейты, да даже грубоватый контрабас приятен слуху. Фредерик сидит и молча пялится на завершающую часть пьесы. А чем же закончить сие произведение? В секунду размышлений постучали. — Мистер Крейбург, вы собираетесь ужинать? – раздался приглушённый голос слуги, на что композитор тяжело вздохнул. — Немного позже, Сильвиан, я сейчас занят. — Да, разумеется, – от комнаты отдалялись шаги, становясь всё более и более неразборчивыми. — Что-то я засиделся... – вслух прокомментировал пианист, разминая затёкшую спину и разводя ноющие плечи. По телу пошли тёплые волны, а Фредерик издал уставшее мычание. Взгляд упал на недопитое вино, что при слабом свете выглядело весьма соблазнительно. Он редко пьёт что-то алкогольное, но сейчас в нём уже два бокала на практически пустой желудок, так что композитор без особых раздумий обхватил горлышко и отпил несколько больших глотков. Глупое решение, очень глупое. Неужели не думает об утреннем похмелье? Дурак.       Фредерик чувствовал, что ему просто необходимо с кем-то посоветоваться. Нет, разумеется, принять решение о наиболее удачной концовке легко одному, но матёрые творцы сделают это точнее. Отцу что-ли написать... Ох, нет, сейчас отношения с ним отдают колючим холодом, лучше, наверное, не соваться со своими недоработками. Был бы знакомый, с которым Крейбург разделял музыкальное ремесло, хороший и понимающий приятель, любящий такие вещи обсуждать... Кто разделял бы понятие, что музыка – это вся Вселенная, необъятная и непостижимая здравому смыслу. Пианист мечтательно прикрыл глаза. Он снова воссоздал себе атмосферу того вечера, когда на сцене выступал известнейший виртуоз, на фоне играл оркестр, когда светил немного приглушённый тёплый свет, красиво выделяя каждую деталь того концертного зала: от всей сцены со всеми музыкантами и их инструментами, до чёрных, словно перья ворона, волос Паганини. Людям хотелось кричать от восхищения, перехватывало дух, приятное волнение находилось даже в кончиках пальцев. И кстати...       Фредерику Крейбургу удалось после выступления поговорить с мастером. Тяжело было пробраться сквозь толпу многочисленных поклонников, готовых целовать обувь Антонио лишь ради того, чтобы «скрипач дьявола» ещё раз исполнил тот же «Каприс №24». Однако, пианист порой отличался особой упёртостью, особенно когда был на эмоциях, зацикленный только на цели. Чем он отличался от остальных гостей? Чуть более тихим нравом. Возможно, как раз из-за такого контраста его и заметил скрипач среди голосистых дам и улыбающихся господинов. Заметил, но выделил время ему не сразу, для начала заведя несколько красавиц в гримёрку. Для чего? Остаётся лишь догадываться, вероятно, чтобы очень интересно провести время в их радостной компании. Фредерик всё-таки понимающе относился к поступкам Паганини. В голове он прокручивал свои слова, дабы стоять перед скрипачом и не думать в панике, какие именно детали выделить и какие звучания для того использовать. Однако, оказавшись рядом с маэстро, Крейбург был готов потерять дар речи. Высокая, статная фигура оказалась перед ним, стояла и молча улыбалась, вероятно, в ожидании какой-то пылкой речи. Но пианист настолько растерялся перед таким величием, что не раздумывая выдал: — Я люблю вас. Антонио в ответ глухо посмеялся. Светловолосый осознал свои слова и смутился, прокашлялся в кулак, подправив: — Я люблю вашу музыку. Смотрел Паганини на него то ли с сочувствием, то ли с совсем лёгкой насмешкой, но никак не злобно или совсем осуждающе. — Не переживайте, я вас понял. Я тоже люблю музыку. Композитор виновато улыбнулся. Он не желал сильно задерживать мужчину, поэтому решил высказать свои мысли быстро и чётко. — Многие говорят вам о ваших способностях, вашем великолепии и влиянии в плане искусства игры, и я тоже хотел бы повториться об этом. Сказать, что меня безумно вдохновляют ваши композиции – ничего не сказать. Я не в силах выразить словами своё очарование, которое вызывает ваше благородное исполнение. Нигде и никто не слышал ничего подобного, никто не мог о таком даже мечтать! Когда я слушаю вас, то невольно хочу плакать или смеяться... – Антонио, понятное дело, привык к всем этим словам, но виду не подал. Мягко улыбнулся, тихо хмыкнул, а затем поблагодарил. — Это очень мило с вашей стороны, мистер... — Крейбург. — Мило с вашей стороны, мистер Крейбург. — К счастью или сожалению, это не всё, что я готов сказать вам. Но, как вижу, вам пора идти, – Фредерик грустно улыбнулся, а Антонио кивнул. — Что ж, тогда напишите мне и расскажите всё остальное, – ловким движением скрипач вынул из кармана визитку с именем и адресом проживания, после вручая композитору. Парень взял её и пробежался взглядом. — Мою тоже возьмите, – пианист начал судорожно искать, однако Антонио позвали, и тот, извиняясь, удалился. — Да, хорошего вечера, – он понимал, что Паганини уже не слышал тихого голоса, но всё-таки произнёс, для себя скорее. По краям визитки красовались золотые цветочные узоры, скорее всего, лилии. Лилии являются символом Италии, к слову.       Крейбург поднялся, немного шатаясь подошёл к дверям. Кабинет находится в отдельной комнате, где собраны многие важные записи, различные книги, ещё несколько инструментов, которыми Фредерик владеет от скуки, а также побрякушки вроде миниатюрной модели корабля и ракушек, что были найдены на берегу моря. Парень быстро дошёл до письменного стола. На гладкой поверхности лежали бумаги, среди них выделялась одна, размером с обыкновенную игральную карту. Пианист зажёг керосиновую лампу. Жёлтый свет охватывал не весь стол. Можно было бы зажечь потолочную, но лёгкая неуклюжесть рискует привести к травмам. Светловолосый достал из ящика перьевую ручку и бумагу. Было принято окончательное решение: Паганини нужно написать, вот скрипач как раз и поможет решить вопрос связанный с музыкой. Трезвому Крейбургу было бы боязно и стыдно привлекать к себе внимание маэстро таким образом, однако пьяный рассудок не видел ничего плохого в совете, ибо они являются музыкантами, должны понимать друг друга, даже несмотря на то что играют на разных инструментах. Ну и разнятся в популярности.       Композитор склонился над листом, вглядываясь в белое полотно, где даже обращение не написано. А как лучше обратиться? А как представить свою просьбу? Чем завершить послание? В конце концов он плюнул на некоторые формальности и выплеснул всё то, что находилось на уме. Ведь не зря же существует пословица на данную тему? Содержание текста вышло примерно таким: «Доброго времени суток, уважаемый Паганини. Я обращаюсь к Вам с письмом, чтобы прежде всего выразить свою безграничную любовь к Вашей музыке. Ваши композиции помогают мне чувствовать себя живым. Сказать, что Ваша скрипка безумно меня вдохновляет – значит трусливо промолчать. Только смычок дотрагивается до струн и я не могу пошевелиться. Не могу не восхвалять Ваше ремесло, оно особенно чуткое, как будто говорящее, но на своём языке, полноценный смысл которого поймут лишь такие же одарённые люди. Если бы я мог провести остаток жизни за прослушиванием Ваших мелодий, то согласился бы без колебаний. Я не верю слухам, что гласят о вмешательстве дьявола. Вашим рукам, мыслям, чувствам покровительствует лишь что-то божественное... Мне думается, Вы замечательный собеседник, ибо там, в концертном зале, я посчитал Ваше произведение за отличного компаньона.» После своих признаний Фредерик написал и о просьбе совета. Он думал, нужно ли показывать ноты «струннику», разберётся ли тот в них, или необходимо описать настроение пьесы? Всё это так сложно, что пианист от усталости лениво уронил голову на стол. Сейчас бы пойти поспать, однако с делом хочется закончить. «Буду ждать вашего ответа с нетерпением. С уважением и глубоким восхищением, Фредерик Крейбург.» Точка.       Дальше он собирался извлечь из ящика сургуч, специальную ложку, дабы его расплавить, печать для него же, марку, конверт... Много чего полезного было у Фредерика в письменном столе. И увеличительное стекло, чтобы рассмотреть предмет в деталях, и набор восковых свечей, если закончится керосин, и чернила... Куда без всего этого в их дни? Особым украшением стала модель корабля «Valmy», спокойно стоящая на полке со всяческими книгами. Но это мы отвлеклись от основного дела. Крейбург зажёг свечу и положил немного сургуча в ложку. Стоило немного подождать, прежде чем масса стала более жидкой. Композитор перелил смесь на нужное место, оставив остывать. А сам тем временем взял визитку и переписал адрес Антонио. — Город Лион... Улица... – тихо протягивал пианист, стараясь не перепутать буквы или совершить ещё какую-нибудь ошибку. Вероятно, стоило сначала написать необходимые адреса, а потом запечатывать, но обратного пути нет. Поэтому заполнив всю нужную информацию, Фредерик наконец-то отложил канцелярию и облокотился о спинку кресла. Жаль, что отделение уже закрыто.       Пианист вновь шёл по коридору между комнатами. На пути ему встретился слуга. — Вам чем-нибудь помочь, мистер Крейбург? – Фредерик покачал головой. — Нет, нет, сейчас не нужно. Но вы не могли бы отнести письмо завтра в отделение? Оно на столе лежит, я ещё вчера собирался, только забыл, – Сильвиан немного подумал и кивнул. По виду хозяина дома было понятно, куда и зачем тот сейчас направляется. Да оно и к лучшему: отоспаться после выпивки правильное решение. Но почему же композитор не предупредил о планах? Слуга мог бы и закуски какие-нибудь организовать, ибо на голодный желудок пьянеешь быстрее, особенно если учитывать, что Фредерик пить практически не умеет. Мужчина заботливо открыл дверь в спальню, помог Крейбургу аккуратно добраться до кровати, снял обувь с его ног, расстегнул пуговицы на жилетке, накрыл одеялом. Раздевать совсем не стал, поскольку за окном был типичный осенний вечер: листья перегонялись по земле ветром, частично обнаженные ветки о чём-то тихо перешёптывались, а луну со звёздами прикрыла ткань дождевых облаков. Климат Франции не суров, зимы редко выходят снежными и пушистыми, а лето – до изнеможения жарким. Но декабрьские дожди... В такую погоду нет большего желания, чем желание сидеть дома около камина. Но иногда, даже так продолжать мёрзнуть.       Фредерик заснул очень быстро. Словно инструменты оркестра потихоньку затихли, совсем скоро превращая всё пространство в гробовую тишину, за которой всегда следовали аплодисменты. Но хлопки ладоней об ладонь будут на утро, тогда как сейчас время для паузы. Паузы, длиной во всю ночь.