***
Первая репа, кто бы сомневался, заканчивается на хате Балу жесточайшей попойкой. На радостях от встречи нахлестались так, что Андрей вторую половину вечера, перешедшую в ночь — вообще не помнил. Помимо укомплектованного состава шутов, в квартире оказался еще какой-то народ — и знакомый и не знакомый, поэтому с утра скромная двушка напоминала мамаево побоище неподвижностью сгруженных друг на друга тел. Проснулся он почему-то в шкафу, сложенный в три погибели и, когда попытался развернуться и вытянуть ноги вынес одну створку, вывалившись из него нахрен. Вторая дверца, шарахнувшись обо что-то, что издало жалобный стон, застряла на полпути. «Что-то» оказалось Михиным хребтом — тот свернувшись калачиком спал прямо на полу у шкафа. Как ноги только свои бесконечные сумел подобрать, мальчик ты шарнирный. На спячке в шкафу странности не заканчивались. Почему-то на башке Андрея обнаружился завязанный лифчик, чашечками вверх, словно уши Микки Мауса. А на лбу красовались две шишки и небольшая ссадина. Не, ну вряд ли пизделся, скорее неизвестный любитель щелбанов прописал за исключительные заслуги. Растолкать Миху получилось только часа через два, перед этим Андрей даже подушку для него у кого-то из спящих на диване спиздил и пальто каракулевым из шкафа укрыл. А то че он, и так на полу. Понадеялся, что каракулевое пальто у Сани в шкафу висит не в знак глубокой привязанности или как дань памяти бабуле, а как непреложный след некогда советского благоустройства. Хотя Балу для Михи тоже ничего не жалко. Тем более тяжеленное, преобразовавшее нафталин, распиханный по карманам, в аналог химического оружия, пальто. Когда Миха более или менее очухался, то, наконец, смог пояснить как Андрей оказался в шкафу, потому что кроме него никто не был в курсе. Сидя на маленькой кухонке, поджав под себя ногу, Миха прихлебывал из маленькой чашечки похмельное пиво. Трясущиеся с бадуна руки, сгорбленная спина и в целом взъерошенный вид недобитого воробушка придавали повествованию особое охламонское очарование. То, что Княже накидался в сопли егерем стало понятно, когда пара девчонок устроили лесби-шоу с поцелуями и откровенными ласками. Вместо того, чтобы присоединиться или просто наслаждаться просмотром, как остальные, в Андрюхе проснулась неистово лелеемая Михой ебанца. Ну та, благодаря которой рождаются песни про коки и с чьей резонирует Горшковская, вследствие чего оба оказываются в какой-нибудь смешной, но глубокой жопе. Как только лобызания девчонок углубились и с них под одобрительны возгласы мужской части тусы полетели лифчики, Андрей под шумок стырил один, чтобы нацепить на лицо. Поиграть в муху оказалось интереснее сисек и лижущихся баб. Михе тоже было веселее с бухим насекомым, все эти прилюдные пошляцкие развлечения скорее оскорбляли тонкую душевную организацию, чем доставляли эстетическое наслаждение. Баба ж — это тоже человек в первую очередь, в ней личность какую-то надо видеть, а не только сиськи и ноги из-под мини-юбки. Поэтому он носился, ржал вместе с придурком, ненавязчиво отлавливая его, когда тот собирал косяки и стены, и не подпускал к окну. Вылетит еще, правда мухи глуповаты обычно, долго об стекло бьются, но и Князь так-то ненастоящая муха, хоть и дебил пьяный. Пару раз (гораздо больше) не уследил и Андрей, хорошенько шандарахнувшись об полку в коридоре, перевоплотился то ли в Короля Мух, то ли просто в долбоеба с ушами из чашечек. А когда окончательно умаялся бесоебить — опрокинув на себя пепельницу, прикорнул у батареи на кухне. — А там сразу налетели, как коршуны, бля. Давайте ему хуй на лбу нарисуем, а давайте пастой обмажем… Детский блядский сад. Ну я тебя в шкаф и спрятал. Миха сам себе кивает, полностью поддерживая решение, принятое им прошлым. И это он-то — главный любитель тупорылых приколов над отключившимися на тусовке, отстоял и не дал потерять честь. Андрею одновременно хочется и заржать, и потрепать его по голове, и возможно, куснуть куда-нибудь в плечо, чтоб другие рвущиеся наружу стремные чувства заглушить. Это Михино «спрятал» дергает струну внутри неуместной нежностью, которую Андрей не мог себе позволить выразить. Оставалось лишь заржать и поинтересоваться: — А сам-то че на полу? — Так это. Караулил. Сидел, пиздел со всеми, а потом и сам вырубился. Приходится прилагать реальные усилия, закусив костяшки, чтобы не открыть рот и не выдать булькающее: «Мих, ну это ж почти признание в любви на твоем языке». Блюститель синих Андреев, дракон-охранник Князевских телес, блин. Но шутка несет в себе опасный намек на желание прояснить разделенное на двоих рукоделие, а они к этому пока точно не готовы, и неизвестно будут ли. Миха никаких сигналов не подавал, вел себя как обычно, и между ними тоже все было обычно. Пусть так, чем вообще никак. Следующая встреча носит сугубо деловой характер, они даже потом пиво в баре пьют по-деловому — без привычного треша и бесогонии. Подписали какие-то бумажки, зарубились с организаторами по поводу новых площадок, что-то там перетерли, обкашляли, и даже, вроде как, договорились. Андрей дежурно сканирует Миху взглядом, выискивая признаки надвигающегося пиздеца, но быстро успокаивается — чистый. Слегка дерганный, правда, и почему-то подуставший, хотя на даче должен был тусить — от чего там ему уставать? Его давным-давно перестали грузить огородными и бытовыми делами, бесполезно же. Так же бесполезно, как надеется на то, что Андрей когда-нибудь перестанет быть наседкой, на автомате подмечая Михины состояния, возлияния, воплощения, и иные жизнеутверждающие показатели. Миха вскользь роняет, что последнее время зависает у Шуры и так, где впишут без вопросов. Становится ясно, что дома его все же тряхоебит и он там появляется нечасто. «А че не ко мне?» — будет звучать странно и обидчиво, хотя именно детскую обиду, что предпочли Шурика, а не его, Андрей и испытывает. Как будто, он не говорил, что всегда двери дома открыты, что, если совсем мозг давят — приходи. Неужели из-за их тисканий Миха к нему не обратился? Неужели, все-таки что-то поменялось? Разве он хоть одним неровным выдохом давал повод думать, что вообще помнит, что между ними произошла ситуация, выходящая за пределы привычной дружбы? Ну три ситуации, не суть. Еще и вписки эти неприятно скребут сознание, понятно же, что на них не только алкашка и трава. Хорошее настроение быстро улетучивается, Андрей хмуро рассматривает дно бокала, стараясь не сопеть недовольно на весь бар. Объяснять Михе чего его внезапно перекандоёбило нет никакого желания. Пусть лучше думает, что он с пивом перебрал. Но не особо-то чуткий Миха замечет просадку по настрою, толкует, правда, как обычно по-своему. — Мы это, давно не собирались же, да? Ну там под гитару посидеть, стихи прогнать, может новое че стрельнет. — Вчера репетиция же была. Я тебе все показал, что у меня нового есть. — Да я не про то, Андрюх, — цокает Миха на него. — Не как на репетициях е-мое, а когда мы с тобой… Ну как раньше, да? Когда подбираем вместе, че то сидим, обсуждаем перед тем, как на репу всем принести, понимаешь, да? — Понимаю, — медленно отвечает Андрей, поднимая взгляд на замявшегося Миху. И вроде ничего такого не сказал, а сразу так хорошо становится. Ничего между ними не поменялось. Если Миха до сих пор согласен окунаться в их мир вместе с ним, и уж тем более сам просит наедине, то Андрей затолкает неуместные мысли поглубже и откроет ворота нараспашку куда угодно. Перетерпит и сраные вписки, и Балу. Потому что Миха тоже скучает.
***
С самого утра Андрей не думает о вечере, дел у него как будто других нет. Он с собой договорился, самовнушение отработал — все, нечего тут разгонять. Посидят, прибухнут, Миха гитару пощиплет, Андрей в тетрадках поковыряется, поржут, подуркуют, да спать завалятся на один диван. Не, без спать. Лежбище у него и правда только одно. Миха свалит к Балу или куда там его нелегкая понесет. И все. Андрей не вспоминает ни о каком Михе, когда гонит в магазин за пенным, по пути цепляя быстрый хавчик в виде пельменей и приличных замороженных котлет, а то ж неизвестно, когда этот дурак жрал вообще нормально. Ни разу не помышляет о каком-то там вечере, когда перестилает белье на кровати, заебываясь с пододеяльником на добрых пятнадцать минут — мама просто звонила, и между делом напомнила. И вообще даже не вздрагивает и не выпрыгивает узкорылым дельфином из ванной к телефону, когда Миха оповещает, что выдвигается в его сторону. А то, что, едва втиснув мокрое тулово в одежду, принимается судорожно перебирать и подготавливать черновики — так договаривались же, что будут обсасывать тему творчества. Вычленять, в смысле, нужное. Потеть над… Да пиздец, короче, не думает он. Все метания и нервозность обрывает явление Горшка народу в лице Андрея. Шебутная громадина в маленькой прихожей полностью перетягивает на себя внимание, разнося в пыль тревогу смертоносным смерчем. Сразу становится шумно, один его приход запускает движуху, кажется, во всей скромной однушке: Миха басисто здоровается, тут же всучив арбуз Андрею, который удерживал одной рукой, звенит бутылками в пакете, расшнуровывая ботинки, трындит о мужике, что помог ему выбрать самый сладкий и порекомендовал есть с хлебом. Стягивая куртку и несколько раз роняя ее, громко недоумевает: «Нет, Андрюх, ну ты прикинь — с хлебом, да? Извращенец какой-то. Но хлеба я тоже взял. Ну мало ли». На кухне, разбирая Михины дары, под им же принесенное пиво, Андрей пытается найти логику его покупок, но быстро сдается. Арбуз с хлебом — ладно, спонтанная покупка, ему еще и на уши присели, тут без вариантов. Пиво тоже понятно, знал к кому шел. А вот сладкие подушечки, причем без молока, сырые семечки, смесь из сухофруктов и орехов, пара шоколадных батончиков и горчица — заставляют непроизвольно выгнуть бровь. Чем он интересно руководствовался — картинками? Что первым в глаза бросилось — то и взял? — Мих, а горчица тебе нахуя? — Ну так, если арбуз говно полнейшее будет, то на хлеб намазывать, — пожимает плечами, как на само собой разумеющеюся объяснение. Аргумент. Очевидно, логика все же в списке приобретенной снеди есть. Михина, но есть. Дальнейшие расспросы Андрей усилием воли прекращает, желая сохранить интригу. Идти и заниматься делом не спешат, надо же настроиться, раскочегариться, чтоб на вдохновение одним залпом пробило. Миха рассказывает, как зависал у Балу, мучая его комп и самого Саню, потому что железка располагалась в спальне, и яростная увлеченность игрушкой мешали тому отдыхать. То-то Шура на репетициях мух считает, еще и подъебки с тычками от Горшка ловит, а оказывается ему нахальный дружбан, которого он приютил по доброте душевной, спать не дает. Андрей отвлеченно думает, что у него комп тоже имеется, и надо бы снести установленные на нем игры — со своим сном он прощаться не готов. Но потом сам же вздрагивает и отмахивается — опять его не туда понесло. Как всегда, Миха внезапно подскакивает на середине собственной истории, вспоминая, что они вообще-то не лясы точить собрались, е-мое, у них же творческий вечер запланирован, пора бы уже начать двигаться в этом направлении. Не дожидаясь Андрея, он несется в комнату, пока тот, опустошает пепельницу, берет из холодильника по паре бутылок, и дает себе ровно минуту постоять в темноте, чтобы собраться с мыслями. Миха даже свет еще не удосужился включить, стоит у окна, на подоконник облокотившись. Щелкнув выключателем, Андрей ставит бутылки на стол и чувствует, что атмосфера изменилась. На секунды собственное сумасшествие выходит из-под контроля, появляется непрошибаемая уверенность, что, если сейчас он посмотрит в сторону Михи, то что-нибудь произойдет. Как в боевиках, где-то перережется неправильный провод на бомбе, внезапно проснется вулкан на Камчатке, комета, в конце концов, ебнет по Земле — что-то такое всеобъемлющее и катастрофическое. Сердце бухает в груди быстрыми сильными толчками, приходится делать тихие глубокие вдохи-выдохи, чтобы сбросить с себя морок. Перепахало до дрожи и подгибающихся ног, но отпустило также, как и появилось. Странная хуйня. Он таки решается снова посмотреть на Миху и — ничего. Ничего непоправимого и страшного не происходит. Только ослабевшие ноги несут его уже в направлении окна, что в масштабе мира вряд ли можно назвать катастрофой. А в масштабе личности самого Андрея? Приваливается плечом к стене и, не стесняясь, разглядывает курящего в окно Миху. Как будто годы его не видел, честное слово. Даже похер, что засранец в комнате закурил, просил же на кухне. Смотрит на его профиль с выдающимся шнобелем, волосы вихрастые, как обычно торчком, подмечает как тот щурит глаза свои телячьи, дым, скривив рот набок, выдыхая. Расслабленный, мягкий, домашний. Миха выходного дня. Миха постгастрольного марафона. Чистый Миха. У Андрея под ребром тянет и вздохнуть не дает. Ебаная невралгия. Закончив дымить, Миха, конечно же, не находит пепельницу, скидывает уголек и оставляет на подоконнике хабарик. Как есть засранец. Замечает направленный на него взгляд, тушуется и прячется за волосами. Теперь у Андрея невралгия еще и урчит. Щекотно так, что на месте невозможно оставаться. — Че, — подходит вплотную Андрей, — обжиматься будем? Катастрофа все-таки происходит, но он ее даже не замечает. Что там у него в голове повредилось за те минуты, что он Миху рассматривал? Явно же что-то отломалось. Барьер какой-то важный пал. Противопиздежный. Хотя как еще-то, это Миха обычно флаг провокации выбрасывал, а там он уже перехватывал. Сейчас терпения на эти танцы нет, они слишком давно не были без посторонних, только вдвоем. В этом плане совместный номер, конечно, сильно способствуют сближению. Пара недель — и всё, он Михе сам в портки предлагает залезть. А если бы они месяц не виделись бы — он бы с порога на него что ли накинулся, не спрашивая? Собственные самоограничения и обещания не форсировать события отравляются в пешую кругосветку. Нехило его повело, сам уже не в состоянии остановить ни свой собственный рот, ни руки, что на Михины плечи укладываются, как будто там всегда лежали. Миха не вырывается, но взгляд прячет, наклоняясь куда-то к его уху. И шепчет: — Нет. Андрея едва ли не подкидывает, неотвратимой волной вымывает из горячего источника желаний к ледяным берегам реальности. Как-то подзабылись измышления, что Миха вообще-то может придерживаться позиции: что было в туре — остается в туре, и ему все эти их припадочные дрочки вне гастролей нахрен не сдались. И Андрей действительно только что собственными руками устроил теракт: взорвал их дружеское замалчивание и спалил к херам все связывающие нити. Сам себя наебал. Безотчетно вцепившись в ворот чужой футболки, он притискивает Миху к ближайшей стене. Самому не нравится собственная реакция: это че еще такое? Сказали ясное «нет», которого он, хоть и опасался, но вполне ожидал, что за замашки купчинского альфа-самца из него полезли? Но сеанс самобичевания откладывается на неопределенный срок, когда замечает Михину довольную ухмылку, а потом и блестящие хитрые глаза. — Су-ка, — облегченно-укоризненно выдыхает Андрей, беззастенчиво влепляясь в его губы. Отвечают жадно, отчего в стальной горсти стискивает диафрагму — тоже истосковался, ждал, когда уже отпустит рутина и можно будет снова замкнуться друг на друге в новом формате подальше от чужих глаз. Все что было в туре — едет за ними подцепленной на путях дворнягой. Располагайся, люди тебя подобрали добрые, но шебутные, поэтому будет весело, но придется кочевать по отелям, да съемным квартирам. Он и не надеялся, что его попустит, а вот Михина непроебавшаяся в родных пенатах тяга восторгает до хомячьего попискивания. Дыхания не хватает, и пока Миха набирает полные легкие для нового захода, Андрей успевает пробормотать: — Обязательно выебываться, да? — А как с тобой по-другому то? Ого, даже ответил. Да хоть как, Мих. Давай и правда уже хоть как-нибудь, сил нет. Слава господи, диван совсем рядом, надо срочно выходить на посадку, пока они снова грехопадением у стены не занялись. Не отлепляясь от Михи, он же ж дорвался, тянет его к горизонтальной поверхности, но у самого края, тот сопротивляется и садится сам, заставляя Андрея встать между собственных разведенных коленей. И голову опускает, чтобы в глаза не было возможности заглянуть. Если бы не руки на резинке домашних шорт, под которую медленно, но, верно, ныряют пальцы и подцепляют шнурок, Андрей бы тут же вслух поинтересовался бы какого, собственно, хера происходит. Но процесс идет, слабо затянутый узел развязывается, и интерес пополам с зарождающимся волнением на время приклеивает язык к нёбу. Поза еще такая. Намекающая. Обычно в подобном положении (предположении?) Андрей просто расслаблялся и получал у… В общем, гнал по смазанным ре… Ну не сосать же он ему собрался, правда ведь? Не то что бы Андрей против, но Миха, маячащий лицом у его паха, вызывает необъяснимый порыв обнять и целовать в нос, как обезвреженного неласкового кота. Руки застывают на несколько секунд перед тем, как спустить шорты с трусами. Впервые Андрею едва ли не стыдно за собственную эрекцию. Потому что завестись только от поцелуев, до состояния «получай, окаянный, по лбу» и чувствовать от удара дребезжание, может только школьник. Или тридцатилетний девственник. По лбу Миха не получает, хоть и окаянный. Даже схватить по инерции успевает, выпрыгивающий из трусов орган, как будто тот дезертирует. У Андрея рождается замысел истории про побег хуя, но Миха за Гоголя и двор стреляет в упор, и порнопародию он ему точно не простит, поэтому идею приходится отложить до более мыслительно-одупляющих времен. — Миш. Глядя на застывшего Миху с его членом руках, Андрей не может определиться с собственными помыслами. То ли это благородное: «Миш, это вот совсем не обязательно, мне заебись и до было», то ли подгоняющее: «Мих, ну очень прям надо, теперь вообще пиздец». А, может, и предостерегающее: «Назад дороги нет, мы эту тему точно никак не проскочим и не замнем. Я не дам». — Точно? Андрей надеется, что вся его озабоченность, как душевными вопросами, так и физиологическими, звучит если ни в пяти буквах, то хотя бы в еле слышном выдохе, за который уже действительно стыдно. Мих, ну нельзя же так людей доводить. Ты б хоть предупреждал. — Ну сам же сказал, блин, — и глаз ведь так и не поднимает, будто с хером диалог ведет. Что и когда он сказал начисто вылизывается из головы одним движением языка по головке. Хотя, Андрей соврет, если скажет, что его выстегнул не сам факт Михиной смелости. Нихера себе на такое решился. Он, конечно, и сам в фантазиях (которые не его, ему подкинули) доходил до подобного, но пока только с обратной стороны. Представлять Миху, коленопреклоненным, пусть и метафорически, походило на уж совсем наркотический делирий. Ноги начинают подрагивать, когда губы обхватывают головку и скользят чуть дальше. Миха не сосет, помогая себе рукой, а скорее дрочит, добавляя ощущений ртом. И не только ощущений. Андрею кажется, что от нереальности происходящего его на клочки порвет на следующем касании уздечки языком. Нестерпимо, до спазма в пояснице, хочется толкнуться глубже, чтобы всей длиной почувствовать обволакивающий жар, а кожей лобка вмятый широкий кончик носа и неровные горячие выдохи. Услышать бы порнушное хлюпание скопившейся слюны, которая стекает с подбородка и обильно заливает пах. Испытать бы непередаваемый контраст ощущений от горячего рта на члене и холодящей влаги прямо на яйцах. Опустить бы руку на затылок, запутав пальцы в жестковатых прядях, задать правильный ритм и коснуться прикрытых век, уговаривая открыть глаза, посмотреть на него. Ничего из представленного он, естественно, не делает. Вторая Михина рука лежит на бедре, кончиками пальцев поглаживая тазовую кость, и Андрей из всей мешанины пронизывающих ощущений, сосредотачивает внимание именно на легчайшей щекотной ласке. Так хотя бы получается не утонуть в тумане собственного сознания и не сделать лишних движений. Сам не подозревал, что у него наскребется столько сил на выдержку и терпение. Даже сведенные спазмом бедра не разубеждают оставаться неподвижным. Но кое-что Андрей себе позволяет: пройтись ладонью по мокрому Михиному лбу, очертить широкие брови большим пальцем, приглаживая, и оставить руку у виска. Губы сжимаются крепче, и Андрей еле слышно коротко стонет. Длиннющие ресницы подрагивают, отбрасывая тени, скулы кажутся острее из-за втянутых щек, и Миха до безобразия выглядит трогательно-юным. Как будто они оба лет на десять назад перенеслись, потому что сейчас Андрей тоже чувствует себя сопляком, которому отсос впервые в жизни обломился. Неуклюжий и бесхитростный по технике, но зашкаливающий накалом эмоций и мощью впечатлений. Продолжая елозить губами по члену, Миха чуть дергает головой, намекая, что рукой на виске можно и по назначению воспользоваться, а то, чего она без дела лежит. Андрей послушно зарывается в волосы, сминая кожу головы и легонько дергая за корни. Одобрительное мычание проходит вибрацией не только по члену, но и простреливает дробью, попадая одновременно точно в мозг и в загривок, посылая полчище мурашек по позвоночнику, но горячее и болезненней отдается в сокращающемся на предельной частоте сердце. И в яйцах, потому что Миха их внезапно нежно сжал до помутнения в глазах. Дальнейшее осознается урывками, Андрей надеется, что не слишком грубо отстранил от себя орального первопроходца, потому что следующая картинка — это заваленный на спину Миха, с которого он уже содрал футболку, восседая на его бедрах. Дергает за ремень, чертова бляшка никак не поддается, потому что пальцы вообще не слушаются, еще и вой какой-то слышится, как будто вдалеке. Они окно не закрыли? Откуда собака? — Дюш, Дюш, — его пальцы накрывает чужая рука, а лицо тянут вверх. — Давай я, да? Успокойся, Дюш. Андрей смотрит на по-блядски раскрасневшиеся губы, поднимается выше, вглядываясь в огромные встревоженные глаза и не может сообразить, что его страшит больше: как его самого перекрыло, или то, что он мог напугать Миху. Выла, получается, не собака. Голоса нет, слов тоже нет, единственное, что может Андрей — медленно приблизиться к чужому лицу и осторожно ткнуться в губы. Скопившееся в плечах напряжение стекает теплой волной, когда Миха споро отвечает, проникает языком, цепляясь за волосы на затылке. Можно выдохнуть — по тапкам никто не газанул, в морду не прописали, даже дали добро на продолжение. Впредь — держать себя в руках и на минет больше не рассчитывать, вряд ли теперь он ему светит. Мокрые, развязные поцелуи подогревают, но не выключают человеческое сознание, поэтому Андрей уверенно спускается губами на шею, но не медлит, потому что может на ней, без всяких сомнений, застрять. Торс тоже проходит быстро, не удерживается только на сосках, приласкав их поочередно языком. Поводя носом по животу до дрогнувших мышц, Андрей снова принимается за ремень. С незамутненным рассудком оказывается гораздо проще справится с бляшкой и штанами. Обыкновенные серые боксеры опять почти отключают от реальности, провокационно открывая влажное пятно смазки. Михин стон, когда он прижимается губами к стволу через ткань, не дает снова погрузится в собственные хищные дебри. Одним движением сдернув тряпку, Андрей утыкается лицом в голое бедро, пару раз глубоко вздыхает и, высунув язык, широко лижет снизу-вверх до бороздки кожи внизу живота. Добавляет еще одну мокрую полосу рядом, вслушиваясь в Михины ахи. Играется языком с порослью волосков на бедрах, постепенно подбираясь к паховой складке, чтобы с нажимом ее облизать. Очень интересно взглянуть на Михино лицо, но не так он и смел, как хочет казаться, и не меньше смущен собственной развязностью. Когда доходит основания и скользит выше, член дергается и удобно ложится на язык, и Андрей сразу накрывает головку губами, проталкивает глубже насколько возможно. Миха снова протяжно стонет и дергает бедрами, но почему-то не вверх, а вбок. Тоже боится навредить неконтролируемыми перемещениями? То ли Андрей прирожденная соска, то ли Миха более эмоциональный и несдержанный (будто есть сомнения), но звуковое поощрение из него льется настолько откровенное, что есть желание порвать глотку к херам, чтобы оно не заканчивалось. Мягкая скользкая кожа и гладкая головка с терпковатым вкусом не напрягают, и немеющие губы не напрягают, и с непривычки быстро затекающая челюсть — тоже не напрягает. Напрягов вообще нет. Андрей, как и Миха, не гнушается использовать руки, двигает кулаком в такт собственным движением головы, а пальцами второй перебирает мошонку, как бы самому понравилось. Михин вой и щиплющая на языке капля, заставляют отстраниться и уделить внимание собственному готовому взорваться стояку. Вместо того, чтобы облегчить свою учесть парой движений руки, он накрывает собой подрагивающее тело, сжимая плечи и утыкаясь носом во взмокшую шею, шумно и глубоко втягивая воздух. Поудобнее притирается к чужому бедру и перестает думать, отключается полностью от любой мыслительной деятельности. Мокрая липкая кожа подстегивает размашистыми сильными толчками вколачивать Миху в диван до судороги в ляжке, до нехватки сил сделать новый вдох, до победного. Под губами все еще вкусная шея, а на заднице теплые ладони, которые он заметил только сейчас. Михе, наверно, тяжело, приходится поленом с него скатиться, напоследок лизнув солоноватую кожу. Порывшись за подлокотником дивана, Андрей выуживает худенький рулон туалетки, отрывает небольшую ленту и не глядя пихает остальное Горшку. И нет, не готовился, просто: а кто не любит вздрочнуть перед сном? Киньте в него салфеткой, моралисты. Есть стойкое желание закрыть глаза и подремать, но куда там. Они только что обоюдно с удовольствием (Миха тоже, он уверен) друг другу отсасывали — такое не прикроешь игривыми инсинуациями по типу «пьяные», «бешенные», «просто придурки». Время прояснить ситуацию. Закинув руки за голову, Андрей непринужденно спрашивает в потолок: — Че, как? Ни потолок, ни Миха отвечать не спешат. Но второй таки сдается и спустя минуту лениво тянет, пока без агрессии: — Бля, так и знал, что ты попиздеть захочешь. — Ну у меня твой хуй во рту побывал только что, а у тебя — мой. По-моему, нихуевое событие для попиздеть. Что это вообще. Миха смущенно бормочет себе под нос, и Андрей поворачивается к нему, чтобы понаблюдать, как тот тоже лупит в потолок прикусив губу. Сегодня у них тройничок по ходу. С потолком. — Миш, серьезно. Все охуенно, но, если добавить конкретики — станет вообще заебись. — Так, если, охуенно, то пусть оно так и остается, не? Лучшее — враг хорошего, е-мое. — Ты мне тут чужими мыслительными испражнениями не козыряй. Если есть возможность получить лучшее, то надо брать. — Хера себе. Испражнениями, — передразнивает дурашливо последнее слово, очевидно, пытаясь отвлечь внимание. Ох, Миша, ну ты как первый год замужем. — Миш, давай, — твердо говорит Андрей и кладет ладонь ему на живот. Кожа мягкая, прохладная, а если спустится чуть ниже, то можно зарыться… Чуть не отвлекся на этого Миху, блин. — Раньше начнешь — быстрее закончим. — И это я чужими мысли… — Миш. — Помнишь новый год праздновали на хате у Коса? Давно еще, год девяносто седьмой, наверно? — без перехода выпаливает Миха. — Ну помню… местами, — мямлит Андрей от резкой смены темы. Это он начал же уже, да? Или опять пытается съехать? — А как наебенился и на колени мне свалился — помнишь? — Это, когда все потом еще закричали, что мы засосались? Бля, Мих, ну это старая история, мог бы чего по новей придумать, там ничего такого точно не было. — Там — не было, было после. — И что же было? — ехидничает Андрей, но внутри становится не спокойно. Что там могло быть-то? — Ты невминозный был, брюки мне расстегнул, тебя не угомонить было, понимаешь, да? — серьезно смотрит на него Миха без тени улыбки. Андрея бросает в холодный пот. Это че это, он еще тогда что ли к нему в трусы порывался залезть? Нажрался и другана как телочку щупать пытался? Тогда у него самого в башке нихуя дебет с кредитом не сводились, все ориентиры и ориентации по шву расползались, поэтому он героически об этом не думал. Как ему казалось. А тут... — Пиздишь. — Пизжу, — тут же соглашается Миха. И нахуя, спрашивается, Троцкий? — Но ты напрягся. Че, тогда еще? — и ухмылка эта его. Сгрызть бы ее сейчас нахрен. — Иди ты нахуй, Миш, — от всей души посылает его Андрей. — Говори уже нормально. Че ты этот девяносто седьмой-то вспомнил. — Андрюх, ну как это, е-мое, — теряет весь налет уверенности Миха и отворачивается, сморщившись. Ой, сученыш. Ну да, это тебе, Миш, не за член друга подержаться, и даже не в рот его запихнуть. Тут этим ртом говорить надо, и не излюбленную тобой ахинею. Андрей тяжело вздыхает и просит: — Закрой глаза. — Да какие глаза, блин… — Глаза, говорю, закрыл! — рыкает Андрей, удовлетворенно отмечая, что Миха все-таки послушался. — Так проще будет, начинай. — Так ты ж все равно смотришь. — И я закрою. Хочешь — повернись спиной вообще, мне без разницы, — Андрей честно опускает веки и тянет руку с Михиного живота. Но ее тут же накрывают ладонью и не отпускают: — Оставь. Андрей прокашливается, чтобы не выдать интонацией, как его пробрал простой этот жест: — Давай. Что там у тебя с девяносто седьмым? Несколько минут Миха сосредотачивается, Андрею даже кажется, что за тихим пыхтением слышится шуршание тараканьих лапок в дурной головушке. Он снова начинает легонько поглаживать его живот, по-прежнему накрытыми ладонью, пальцами. — Да ниче там с девяносто седьмым, блин, — бубнит Миха, и Андрей уже было собирается начать уговаривать и подгонять, но осекается, потому что тот внезапно продолжает: — Ты когда свалился, своим хлебалом об мое тогда тиранулся, ну, щекой этой своей. Нихера у него катарсис произошел, целая, блядь, сенсация — о щеку его задели, ну надо же. Андрей бы даже не заметил и уж тем более не запомнил бы такой хуйни. Миха ж сам всегда под руки лез, и рожей своей, в том числе, об него терся, что до, что после. Чем этого тактильного террориста в девяносто седьмом-то вынесло? — И когда отлипал ртом своим проехался, как это. Ну то самое. Как поцеловал, короче. — Ниче я тебя не целовал! — тут же возмущенно шипит Андрей, отстаивая свою гетеросексуальную честь девяносто седьмого года. — Мазнул, может, проехался. — Ну мазнул, е-мое, похуй вообще, — отмахивается Миха и тут же рявкает: — Ты слушать будешь или пиздеть? Под недовольное сопение, продолжает: — И как-то оно… Неправильно правильно и правильно неправильно было, понимаешь, да? — Нихуя. — Ну, блядь, — Миха заводится, начинает жестикулировать рукой, которой прижимал ладонь Андрея. — Неправильно правильно — оно как будто, так и должно, что типа ничего такого, что ты мне по еблету-то своим елозишь, губами своими, е-мое. А правильно неправильно — ну то же самое, ток с тем еще, что ты мужик. Понял, да, теперь? — Ага. Получается, Миха осознал еще тогда? Почувствовал, что близость с Андреем может быть не только платонической. Неожиданно его пробило, конечно. Андрей пытается припомнить, как было у него, но не может, потому что все подобные вопросы формулировались и разбирались фоново, без фокусирования. Он только и знал потом как осмыслять, да принимать выверты подсознанки. Вон, в гримерке сам на Миху напал, спустя правда дохрена лет, но все же. Хочется открыть глаза и посмотреть на него, но Андрей решает не мухлевать, вдруг собьет с мысли. — Ну и гадко должно было быть, на самом деле. Это ж типа мерзость. А не было нихуя. Наоборот все было. — Я вот не понял ща: тебя случайное лобызание перекрыло? Мы с тобой с самого начала и похуже терлись, и не только лицами, если уж по чесноку. Молчит пиздюк. Значит, не все так невинно, что-то недоговаривает. Андрей чуть скребет ногтями по коже живота, как кота по холке. И пора завязывать уже с такими сравнениями. Миха на пса внешне больше походит. Псина, вскормленная котами, блин. Мягко, но упрямо, продолжает напирать: — Что еще было, Миш? — Да ты был, ну еб твою, — страдальчески тянет Миха. — На балконе там. С какой-то. Она там… на коленях, она, короче, была, понимаешь, да? — и не дожидаясь ответа, продолжает, захлебываясь словами, видимо, пока приход смелости не закончился: — А дверь стеклянная — видно. Я пришел-то тебя искать, думал заодно на балконе покурю — ага, покурил, бля. И уйти не мог, понимаешь да? Смотрел, охуевал, злился, что стою дебилом, как мудак подглядываю, а у тебя лицо это твое, и руки, е-мое, ну пиздец, понимаешь? И мне хуево так стало, потому что ну, мне на твоем месте надо хотеть быть, а не хлебало твое рассматривать, епта. И так противно от себя было, что мне самому все это непротивно, а должно, а я все равно не уходил, понимаешь, да? Андрей застывает, пытаясь вспомнить чертов новый год девяносто седьмого или какого там, но никак не может отловить в памяти момент, чтобы ему на балконе отсасывали. Всякое бывало, но, бля, зима же, как оно там вообще вышло-то, настолько был пьян, что даже от холода не скукожилось ничего? Миху в тот вечер, конечно, откровением за откровением переебало, как бедолажный только выдержал. Андрея бы вряд ли так озарило, увидь он другана на кайфе, че такого-то. В порнухе же мужикам отсасывают и все дрочат на это без задней мысли. А Миха расстроился, что его чужое возбуждение проняло. — И че, ты с девяносто седьмого… — Да нет, конечно, Андрюх, е-мое, — нервно перебивает Миха. — В дрова нажрался, ну, после. И как-то полегче оно стало. Да и столько всего было еще потом. Я забыл вообще про эту тему. Да охуеть не встать сколько там всего было потом, Миш. Анфиса, женитьба, килограммы героина, приходы, отходняки, ломки, клинички, больнички, развод, запои, загулы, заскоки. Ну и группа там где-то, музыка. Еще бы ты не забыл. Миха снова долго молчит, то ли вспоминая, то ли собираясь с мыслями. На самом деле, Андрей и не надеялся, что Миха признает что-то такое вслух. Что ему не было неприятно. Радует, что он смог выкинуть это из головы на долгие годы — значит, не так сильно загнался. Значит, есть шанс, что и сейчас они вывезут. — А вспомнил че? — Андрею теперь хочется еще больше откровений. Пока момент не упущен. — Так это. Ты же сам это. — Я-то это, только это все равно нихуя не объясняет почему ты тоже это. — Да ты, блин, со своими стояками! Ныл все, что упирается тебе все. А сам жался, еще и в трусах одних. Я как-то проснулся и подумал, что и лежать с тобой вот так, пока ты орать не начинаешь — ну тоже типа… — Да с каких хуев я жался-то? Ты же сам ко мне заваливался или к себе утягивал, — Андрей задыхается возмущением, и все-таки открывает глаза. Михины брови чуть нахмурены, но он кривовато улыбается, возможно, сам не замечая. Не подглядывает, рукой расслаблено помахивает, как будто слова из воздуха собирает. Андрей переводит взгляд на его живот, широко его оглаживает и снова закрывает глаза. — Жался, жался, — отрезает Миха, и пока его не перебили продолжает: — И оно тоже не мерзко было. А как… Ну как обычно мы, понял, да? Жрем, там, выступаем, ржем. Пахнешь ты так еще. А потом ты ебнулся и ну. В гримерке. И вообще было не мерзко. Облизывал, е-мое, шею, а стреляло вообще не в шею, блин, — придурочно похихикал на последнем предложении. Куда там у тебя, Мих, стреляло, я уже сегодня тоже облизал, — думает Андрей, но вслух не решается произносить. Пусть над шеей хихикает, до хуев пока не дорос. В башке крутится еще один вопрос, но боязно его задавать, мало ли какую программу по самоликвидации у Михи запустит. — И не ломает? — А? — вздрагивает Миха. Засыпать что ли начал? — Не, ну было вот в туре, ты ж видел… — Да я не про это, — сразу перебивает Андрей, мысленно матеря себя за тупую формулировку. — Я про пидорство — про эту всю хуйню. — А. Ну так я не пидор. «А кто ж ты, блядь?» — мысленно воет Андрей. Только пусть попробует сейчас сказать, что надо все забыть, и вся это хуйня нездоровая и не для них. Хуйня-то может быть и нездоровая, зато охуеть какая здоровская, пусть не пиздит, что не понравилось. — Я как думал, — продолжает Миха, видимо, ощутив, как Андрей напрягся, — По началу загнался, конечно, потому что ну нахуй, это же пиздец. А потом понял, что только с тобой оно так и как-то легче стало, понимаешь, да? Ну типа не могу я пидором быть, если мне мужики вообще нет, а ты тоже мужик, е-мое, но другой. С тобой как с собой, как и не про это все самое. Решил, что, если у тебя не так, и ты обо мне узнаешь — с вантового прыгну. А, ну этого Миху он знает, с этим он большую часть жизни живет. Конечно, лучшее решение всех проблем — выпилиться. — А че с вантового? — флегматично интересуется Андрей. Дождался, бля, откровений, карманы только не подготовил, голый же лежит. — А он самый высокий, с остальных откачать могут, — беспечно отвечает Миха. — А если не спалюсь, но у тебя не так — то и я забью. Прекрасно, хоть где-то он оставил себе право на жизнь. Полагаюсь на судьбу и на херовый случай — ваш Горшок. Какие еще варианты были? Вот дурак, а. И как Андрей, интересно, узнать должен был, если мамкин партизан ничего говорить не собирался? По какой кофейной гуще, по каким, бля, звездам эстрады этот цыганенок хотел выведать, а не стоит ли у его дружбана на него же? Миха, где, блядь, кто учил тебя выстраиванию логических цепочек? Голуби? — Ну просто, если у тебя не так, значит, у меня просто крыша поехала, но это ж ничего, я ж не собирался к тебе там че-то, е-мое, так бы и жил. А если у тебя также, у двоих одновременно же не может быть пидорством. — Мих, я, конечно, не хочу, чтобы с вантового прыгал, но одновременно у двоих пидорством и называется. — Да, я не про то, блядь, Дюх, вот тебя это ну, — пауза, Миха слова подбирает. — К мужикам было че вообще? Аж подскакивает весь, к нему разворачивается всем телом, но Андрей глаза не открывает, чувствуя на щеке свистящее дыхание. Ну, Мих, блядь. А то непонятно. Или его так восхитило, как Андрюха в искусстве фелляции дебютировал? Так он орально одаренный — петь вон, нихера не учился, а умеет. — Нет. — Ну! Значит у тебя также как у меня. Что не в том вообще дело, е-мое. Просто вот оно так притянулось, что мы нормальные мужики, но друг другу это, — окончательно растерял слова Миха. Ладно, это так это. Хочется Михе видеть в этом судьбоносную составляющую — он только за, у него и самого связь и высшие материи, ему ли спорить вообще. Непидоры они, значит. Дружбаны с эксклюзивными условиями. Андрей тоже всем телом поворачивается к Михе, задевая его нос своим, но остается также с закрытыми глазами. — А че ты там имел в виду, когда, ну, — бля, Андрей Миху включил, сам слова подобрать уже не может, надо завязывать с разговорами, все равно, что хотел почти все узнал. — Перед всем короче, что я тебе че-то сказал. — Бля, так ты не помнил, — низко смеется Миха, обдавая теплым дыханием чужие губы. — Ты эта, сказал же, что за отсос — любой вопрос. Андрей невольно зажмуривается: почему-то вот как раз сейчас становится совсем неловко. Он тогда точно вообще ничего такого не имел в виду. Даже не особо помнит к чему вообще это было им произнесено. Что там Миха от него хотел? — А вопрос-то какой? Миха не отвечает. Миха целует прохладными губами. Сам. — Пошли арбуз жрать, че я его зря пер, блин. С хлебом-то, — резко отрывается Миха, звонко шлепнув всей ладонью по Андреевской жопе. Нихуя, вы, батенька, преисполнились. Вам почаще сосать или на разговоры разводить? — охуевает Андрей, глядя как Миха трусы на полу выискивает. — Семечки пожарим? — А их че жарить надо? И как? — Как ты, блядь, выжил вообще, — бормочет Андрей, подцепляя свои шорты, — На сковороде, блядь, как еще. — Спалишь же к хуям, — пожимает плечами Миха. — Ниче я не спалю, — завязывая шнурок на резинке шорт, огрызается Андрей. За кого он его принимает? — Я знаешь уже сколько всего разогрел? Миха смотрит на него несколько долгих секунд, а потом его рот расползается в идиотской клыкастой улыбке и он, кивая несколько раз подряд болванчиком, задирает голову и до отвращения заразительно громко ржет. Андрей тоже не отстает, но для профилактики пихает его кулаком в плечо. Надо пожрать и все-таки взяться за тексты, а то че как пиздоболы. И сковородку, Андрей, конечно же, спалил.