We can do the rest.

Солнце пробивается сквозь щели в ставнях, и от этого Шото хочется кого-нибудь убить. И не в переносном смысле, а убить голыми руками, уничтожить полностью. Повезло, что Изуку – единственный на расстоянии плевка, потому что из всех живых существ в мире Шото, вероятно, больше всего хочет, чтобы он остался жив. — Скажи мне, что это не происходит на самом деле. Его голос безучастен, он и сам это слышит. Кацуки нет уже три дня. Изуку пришёл час назад. Они пьют чай, и Шото оставил его без всякой на то причины. Слишком много молока или что-то в этом роде. Слишком много всего. Солнце светит ярче. Он не понимает, почему это так удивляет. — Шо, — зовёт Изуку, и это первое, что он говорит за последние шестьдесят минут. Шото предполагает, что он впервые, признается о случившимся вслух, за исключением Кацуки. Он сжимает кулак. Он должен позвонить маме, и от этого грудь вздымается. Он поднимается с дивана, и Изуку хватает его за лодыжку. — Скажи мне, что это не происходит на самом деле, — повторяет Шото и удивляется, почему до сих пор не закричал. — Пожалуйста. — Не могу, — шепчет Изуку в темноте. Какого чёрта здесь так темно. От этого хочется кого-нибудь убить. Похоже, это своего рода закономерность. — Здесь как в хреновом гробу, — внезапно говорит он слишком громко, выпрямляясь и распахивая ставни. — Никто ведь не умер. Изуку прикусывает губу, когда Шото плюхается обратно. Такое чувство, как будто что-то под кожей, как будто крик той ночи так и застрял в горле. — Хочешь поговорить об этом? — тихо спрашивает он. — Хочешь куда-нибудь сходить? Мы можем, ну не знаю, выпить кофе. Поехать куда-нибудь на поезде. — Нет, не хочу никуда идти, — огрызается Шото, и Изуку замолкает. — Извини. — Бормочет он мгновение спустя, и гнев раскаляется добела и закипает у него в голове. Как, чёрт возьми, от этого избавиться. — Хочешь напиться? — неуверенно спрашивает Изуку. Шото не хочет напиваться. Шото хочет ударить Изуку прямо по его бестолковой физиономии, потому что это несправедливо, что с ним всё в порядке, а Шото чувствует себя так, словно кто-то извлек его органы и продал их на советском чёрном рынке. Он хочет избить Изуку, а ещё он хочет избить Кацуки, а ещё он хочет, чтобы Кацуки трахнул его. А ещё он хочет, чтобы Кацуки сдох, а потом воскрес. А ещё он хочет, чтобы он объяснил, почему так поступил. А ещё он хочет, чтобы Кацуки сдох снова, и снова, и ещё раз. И вот тогда, может быть, они будут квиты или что-то в этом роде. Он задается вопросом, где сейчас Кацуки, и от этой мысли на глаза наворачиваются злые слёзы. — Бля, хочу убить его, — хрипло говорит Шото. Он уверен, что единственная причина, по которой он сейчас не ищет его на улицах, – это рука Изуку на его лодыжке. — Знаешь, что было первое, о чём я подумал, когда он мне признался? — Нет, — отвечает Изуку, старательно сохраняя невозмутимый вид. — Я подумал, что хочу сжечь этот диван, — говорит он. — Подумал, что хочу сжечь всё. С чего бы это? Изуку не отвечает. — Шо, — зовёт тот, но Шото перебивает его. Гнев шипит у него под кожей. — Не надо, Изуку, — выплевывает он. — Просто, чёрт тебя дери, не надо. Я позвал тебя не на долбанную лекцию, так что даже не начинай. Мне, блядь, это неинтересно. Не говори ничего, не произноси ни слова, потому что я, блядь, не могу вынести это сейчас. Яд в его собственном голосе пугает настолько, что заставляет сесть. Изуку выглядит так, словно его переехал автобус. — Я бы не стал, — потрясенно произносит он. — Шото, я бы никогда. — Знаю, — бормочет Шото в ладони. Он не ожидает, что долбанные чувства захлестнут его. Слёзы проливаются, словно впервые, но на самом деле это просто впервые с кем-то другим. А потом Изуку оказывается рядом. Водит ладонями по спине Шото, и он чувствует, что его снова вырвет. — Я так зол, — тихо говорит он, уткнувшись в футболку Изуку. — И этого недостаточно. Я не…я не могу. Я не знаю, что должен делать. — Понимаю, — бормочет он в волосы Шото, слушая, как тот плачет. — Я рядом. Что я могу сделать? Шото не слышит его, не слышит ничего, кроме самой ужасной мысли, которая всё засела в голове, давая о себе знать. — Я так сильно его люблю, — у него перехватывает дыхание. На мгновение его трясёт так сильно, что кажется, будто он вот-вот умрёт. — Я так сильно его люблю. Ему требуется секунда, чтобы заставить себя сделать вдох. Когда он это делает, Шото уверен, что Изуку этого не выдержит, поэтому вытирает глаза и шмыгает носом самым что не наесть непривлекательным образом. Кацуки убил бы его за это. — Извини. Я не хотел этого делать, просто… — Шото, ты меня слышишь? — растягивает слова Изуку, приподнимая его голову указательным пальцем. — Можешь говорить, или делать, или, блядь, кричать. Делай всё, что захочешь, хорошо? Я буду рядом несмотря ни на что. Несмотря ни на что. Звучит так грандиозно. От этого ему хочется заползти под диван и фактически умереть. — Хорошо, — делает он самый неуверенный вдох, на который способен. — Чёрт, хорошо, хорошо. Он прочищает горло, затем снова закрывает глаза. — Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал для меня, — громко просит он. Затем встаёт, дважды обходит комнату. Изуку просто кивает, будто понимает. Шото должен держать себя в руках или, по крайней мере, создавать видимость этого. — Я собираюсь запереться в ванной и очень постараться не покончить с собой. И ты выбросишь всё это дерьмо. Он указывает на стопку бланков, бумаг и брошюр агентства по усыновлению, к которым до сих пор не притронулся, и даже не смотрел на них. — Просто избавься от них. Предпочтительно сожги их, уничтожь их как хочешь, мне плевать. Разорви их в клочья, выброси в мусорку за миллион километров отсюда. Я не могу больше проходить мимо них, иначе я… Какая разница. Превосходная степень, гипербола и все преувеличения в мире потеряли значение три дня назад. Изуку кивает. — А потом. Я не знаю. Я не знаю. Я буду продолжать изо всех сил стараться не покончить с собой. И мы выпьем очень много водки. А если я умру, то спишешь это на счастливый случай. Изуку смотрит на него так, словно в его плане есть какие-то изъяны. Как бы он прав. Шото всё равно, в основном потому, что уровень его контроля настолько шаток сейчас, что если подумает подольше, чем пять минут, он упадёт и заплачет. Вероятно, больше не встанет. — Ладно? — спрашивает он, и Изуку смотрит на него с сомнением. — Ладно, — отвечает он. — Тебе нужно поесть. — Когда я говорю, что очень стараюсь не покончить с собой, — говорит Шото, проплывая по коридору. — Я имею в виду, что отойду в сторону, если на меня будет падать пианино. Наверное. — Значит, никакой еды? Я принесу тебе всё, что ты захочешь. — Нет, — Шото запирается в ванной. Плитка под ногами холодная. Зимой он обычно стоял на ногах у Кацуки. К чёрту всё это. По наитию он ломает фиолетовую пластиковую зубную щётку Кацуки, и на секунду становится легче, поэтому он ломает и его бритву. Затем его гребаное лавандовое мыло, выбрасывая остатки в ванну. Он выливает его лосьон после бритья в раковину, разбивает флакон в выдвижном ящике, выбрасывает его увлажняющий крем в мусорное ведро с такой силой, что тот раскалывается пополам. Он сдерживается, чтобы не ударить кулаком по зеркалу. До крови прикусывает запястье и выбрасывает все флаконы со смазкой в их ванной, затем разбивает свой собственный лосьон после бритья, высыпает дорогую соль для ванн Кацуки в раковину, облокачивается на стойку и плачет, пока Изуку не вытаскивает его и не спаивает половиной винного бара в его доме. Это третий день, и по большому счету это едва ли можно назвать минимумом.