We can do the rest.

Они не заканчивают, потому что в ту ночь всё рушится. Шото ещё не знает об этом. Сейчас его ноги переплетены с ногами Кацуки на слишком маленьком диване. Кацуки читает налоговую декларацию вверх ногами, а Шото наблюдает за ним, одновременно пытаясь вспомнить историю болезни. — У меня есть туберкулёз? — размышляет он, и Кацуки пинает его. — Так у тебя туберкулёз? — обвиняет Шото, указывая на него ручкой: — Ты чего-то не договариваешь? От этого вздрагивания сердце Шото останавливается. — Заткнись, — бормочет Кацуки. — Я совершенно здоровый представитель рода человеческого. Шото приподнимает бровь, как будто его не убедило. Его пульс замедляется. — Херня, не правда ли, — внезапно бубнит он, ни с того ни с сего. — Всего-то типа год. И у нас, как бы, будет ребёнок. — Ага, — губы Кацуки трясутся. — На днях я разговаривал с мамой, — рассказывает он, устраиваясь поудобнее на диване, обхватив Кацуки лодыжками. — И она сказала, что первые несколько недель – что-то вроде дерьма из ”сумеречной зоны“. Будто ты на самом деле не можешь поверить в происходящее. Понимаешь, теперь есть крошечный человечек, цепляющийся за тебя, который, как бы нуждается в тебе. На днях она проводила послеродовой осмотр одной пары, сестра одного из парней согласилась стать их суррогатной матерью, и она чуть не расплакалась, потому что это напомнило ей о… — Остановись, — внезапно произносит Кацуки, и мир замирает. В этот момент до Шото доходит, что он щелкал ручкой, а теперь его палец просто завис над кнопкой, забыв, как двигаться. Комок в горле Шото берётся из ниоткуда. Внезапно на него обрушивается мысль всей нелепости ситуации: они сидят, строят планы на будущее, соразмерное со всем миром, а Кацуки даже не может взглянуть на него. Трудные времена бывали и раньше. Были ссоры, что длились неделями, были зимние каникулы, когда Кацуки остался у Киришимы. Было Рождество, когда Шото выгнал его из дома матери. Разное случилось. Они никогда не были похожи на Изуку и Очако. Они не могли чудесным образом преодолеть любую кочку на пути. Но такого, такого никогда раньше не случалось. Они никогда не были в подвешенном состоянии. И неопределённость должна закончиться, потому что внезапно Шото больше не может жить в неведении. Это противоречит инстинктам самосохранения, но он заставляет себя сесть, придвинуться ближе. — Кацуки? — мягко обращается он. — У тебя... всё в порядке? Кацуки делает вдох, на секунду закрывает глаза. — Что случилось, Кацу? — снова спрашивает он едва слышным голосом, подавшись вперёд. Кацуки отшатывается, прикусывает губу и качает головой. — Не надо, — тихо отвечает он. — Прошу тебя, просто не надо. Шото слышал эти слова так много раз в последнее время – может быть, не в таком порядке, но он определённо слышал их. Каждый раз, когда Кацуки срывался на спонтанную пробежку с Киришимой. Каждый раз, когда он задерживался на работе допоздна. Каждый раз Шото чувствует зарождающуюся паническую атаку в груди, потому что Кацуки уплывает от него на бесконечных волнах. — Ты пугаешь меня до усрачки, — его голос звучит грубо и надломлено. Он слышит, видит, как рушится фасад вокруг них. — Мы... мы сидим и разбираемся со всем этим. — Он указывает на стол и пол, усеянный бумагами, рекомендациями, медицинскими заключениями и всем остальным, от счетов за газ до банковских выписок. — А ты даже не способен посмотреть мне в глаза. Кацуки моргает, поднимает взгляд, словно Шото бросил ему вызов. Он не произносит ни слова. Ни единого. Шото хочет закричать: “Скажи что угодно. Успокой меня.” Вместо этого, вместо этого он говорит: — Шото, — обращается он. Шото не может вспомнить, когда в последний раз его голос звучал так; в конце он повышается, почти виновато. Эта мысль заставляет его замереть. — Послушай, мне жаль… — Ты не можешь, — быстро и резко обрывает Шото. — Ты, блядь, не можешь, бросить меня. Не здесь, не таким способом. Шото никак не ожидает, что глаза Кацуки наполнятся слезами. Он никогда, за все чёртовы годы вместе, Шото никогда не видел его плачущим. — Я не бросаю тебя, — Шото слышит тяжесть в дыхании Кацуки, видит, как поднимается и опускается его грудь, а затем: — Шото, я облажался. Кровь стынет в жилах, но он заставляет себя сделать вдох, проглотить панику; слабый крик застрял у него в горле. Он заставляет себя взять Кацуки за руку, готовясь к развязке последних десяти недель. — Хорошо, — растягивает слова он. — Что ж, всё нормально. Всё будет хорошо, мы можем это исправить, ведь так? Горькая улыбка Кацуки вызывает у Шото желание разорваться надвое. Он ничего не говорит, но Шото видит, как слова застревают у него в горле. Видит, как они рвутся наружу. Это как желание плюхнуться в холодный бассейн или прилив адреналина, что возникает перед прыжком с парашютом из самолета. Почему-то Шото думает, что им не приземлиться удачно… — Поговори со мной, пожалуйста, — шепчет он на ухо Кацуки, обхватив его лицо руками, целуя его щеки, нос и уголки рта. Кажется, если он будет целовать его достаточно долго, он сможет высосать весь яд. Кацуки садится прямо, будто ему необходимо пространство, необходима передышка между ними. Шото не понимает, почему ему нужно быть так далеко. — Шото, — хрипит сухо. — Прекрати. — Что прекратить? Что прекратить, что прекратить, что прекратить, я прекращу всё, что угодно. — Смотреть на меня так, как будто... как будто ты можешь что-то исправить. — Я могу, — говорит Шото, снова протягивая к нему руку, но Кацуки отшатывается. — Я люблю тебя… — Шото, я переспал с другим. И первое, о чём думает Шото, что теперь он понимает, почему Кацуки отдалился. А потом вообще перестаёт что-либо понимать: его сердце замирает где-то между ударами, и он думает, что, кажется, знает каково это тонуть. Он слышит, как кровь шумит в голове, чувствует, как конечности немеют, как он забывает моргать. Шото молчит, по ощущениям, целую вечность. — Ты что? — спрашивает он. Это даже не шепот. Это дыхание. Теперь Кацуки плачет по-настоящему, беззвучно. Его губы сжаты в линию, а глаза полны слёз. Всё, что Шото может видеть, – то, как побелели костяшки его пальцев от того, что он вцепился ему в колени. — Мне чертовски жаль, — его голос дрожит. Его слова пулей пронзают Шото настолько быстро, что он вздрагивает. — Шото, мне так… — он обрывает себя, зажмуривается. Он делает первый вдох по эту сторону, и он почти останавливается на полпути. Как же, блядь, здесь тихо. Он понятия не имеет, что делать. Он встречается с одним и тем же парнем с восемнадцати лет. Впервые тошнота накатывает на него, как поезд. — Не говори ”в этом году“, — внезапно шепчет он сквозь комок в горле. Кацуки не проронил ни слова и не похоже, что собирается. — Не говори, чёрт возьми. Не говори, что это было после… — Он смотрит направо, на стол, заваленный бумагами, планами и вещами, что кричат о вечности. — Чёрт тебя дери, Кацуки, не... не поступай так со мной. Кацуки сглатывает. Это всё, что нужно Шото. Он внезапно высвобождается из рук Кацуки, опускает ноги на пол, проводит пальцами по волосам. Он раздумывает, что сказать дальше. Хочет спросить, с кем он спал, действительно ли это был он. Но станет ли от знания лучше или хуже? Хочет знать, сколько раз; хочет знать, когда. Когда именно Кацуки солгал: когда пошёл в спортзал, работал допоздна, пошёл в ресторан. Хочет знать, как он выглядел, был ли он похож на Шото, был ли это парень покрупнее, который мог бы нагнуть Кацуки и заставить его… Это уже слишком, и он резко выдыхает, встаёт, прежде чем его стошнит. — Шото, — жалобно зовёт Кацуки. Шото не желает слышат его голоса, пока сам не попросит того заговорить. Словно последняя ниточка самообладания рвётся и он встревает: — Я знаю кто это? Кацуки пристально смотрит на него, качает головой. — Нет, — хрипло отвечает он. — Блядь, я едва его знаю, клянусь… — Заткнись на хрен, — произносит Шото, и в комнате мгновенно воцаряется тишина. — Это ничего не значило, — тараторит Кацуки, как только подворачивается секунда. — Клянусь тебе. Это ничего не значило. Я был пьян и напуган всем…всем этим дерьмом и… Шото набрасывается на него так быстро, что слова застывают в горле Кацуки, глаза встревоженно округляются. — Что ты, чёрт возьми, из себя строишь? — выплевывает он. Он не ожидает раскалённой вспышки гнева, он не ожидает ничего из того, что чувствует прямо сейчас. У него внезапно сильно разболелась голова, и он невольно поморщился. Гнев проходит; он стихает. — Сколько раз? — спрашивает он, закрыв глаза, проводя левой рукой по лицу. Кацуки так долго не отвечает, что Шото хочется его встряхнуть. — Три, — хрипит он. Шото на его словах распахивает глаза. Его желудок сжимается, потому что он ожидал ответа всем телом. — Три? — эхом отзывается он. Необъяснимо, что именно в этот момент его глаза наполняются слезами. — Всё не так, — жалостливо говорит Кацуки, и он будто хочет встать. Только Шото думает, что убьёт его, если тот хоть шевельнётся, если подойдёт ближе. — Я клянусь. Я клянусь тебе, это было не… — Чем? — перебивает Шото. — Чем не было? Интрижкой? Всего три пьяных перепихона, ты думаешь, что… Он обрывает себя, голос срывается прежде, чем он успевает сказать что-нибудь поострее; прежде, чем он успевает сделать что-либо; прежде, чем его ноги начинают дрожать, что ему приходится снова сесть в кресло напротив дивана. Он собирается сжечь диван, сразу же. Спалить его дотла. Затем их простыни, а потом их кровать. Затем он собирается сжечь квартиру дотла. И, возможно, если повезёт, он пощадит остальную часть здания. — Мне чертовски жаль, Шото, — Кацуки запинается в своих словах, повторяя снова и снова. — Мне очень жаль. Это была ошибка, и это было глупо… — А мне насрать, — говорит Шото, слова смертоносно разносятся по комнате. Кацуки замолкает. Шото смотрит на него целых четыре секунды, прежде чем станет непоправимо. Ему приходится отвести взгляд, пока не скатилась очередная слеза и извинение не сорвалось с горящих губ. — Убирайся, — внезапно произносит Шото. — Сейчас же, убирайся. Он вскакивает с кресла, подходит к окну над кухонной раковиной и впивается в неё пальцами до белых костяшек. — Нет, — бормочет Кацуки. — Чёрт возьми, не надо… — Мне насрать, куда ты пойдешь, — отрезает Шото, и его голос начинает дрожать под слоями опасного спокойствия, под которыми прятался. — Мне насрать. Мне, блядь, насрать. Просто проваливай. Ладони Кацуки прижаты к глазам. Шото краем глаза видит, как он стоит, как ему очень хочется подойти, но он слишком окаменел, чтобы это сделать. Шото хочет ударить его, хочет заплакать, хочет свалиться на кухонный пол и никогда больше не вставать. Но больше всего он хочет, чтобы Кацуки ушёл. — Проваливай, — повторяет он, а Кацуки не двигается с места, продолжает стоять, блядь, как потерявшийся щенок. — Клянусь богом, Кацу... — Он обрывает себя, прикусывает губу. — Кацуки, — поправляет он. — Просто проваливай нахуй. Кацуки открывает и закрывает рот один раз, затем второй, подходит к двери, берёт пальто, ключи и на мгновение оборачивается на кухню. — Я люблю тебя, — произносит он. — Не смей больше этого говорить, — шепчет Шото. Он почти слышит, как гудит голова Кацуки, видит абсолютно разбитое выражение его лица. — Проваливай! — кричит он. Как только хлопает дверь, у Шото, наконец, подкашиваются ноги. Он не встает очень, очень долго.