***
Вопреки страху быть отруганными и наказанными, сестры затаились за широкими цветочными горшками, прильнув к друг дружке, и слушали, что говорит их матушка: — Это все дело практики, Бруно. Взгляни на девочек: Джульетта превосходно готовит, потому еда теперь ее излечивает за какие-то минуты. Пепа учится контролировать погоду, и на полях никто еще ни разу не пожаловался на нее. Тебе стоит больше стараться на благо Энканто. На благо семьи. Девочки узнавали этот тон: стальной, приструняющий дальнейшие пререкания. Этот приказной тон был кого угодно: матриарха, главы семьи, самого Господа Бога, но никак не любящей матери. — Пепа, nubecilla, — одними губами проговорила Джульетта. Девушка торопливо прогнала снежное облако. Как хорошо, что Альма стоит к ним спиной! — Но mama, — дрожащим голосом говорил Бруно. — Это не зависит от меня. Прошу, дай мне время отдохнуть… я больше не могу видеть такое количество несчастий! — Бруно, довольно! Почему ты смеешь позволять себе излишнюю жалость?! Взгляни на своих сестер, я повторяю! Кому легко, Брунитто, ответь мне, ну? Магия Мадригалей — твоя магия и твоих сестер — служит всем, кого мы спасли однажды. Вот для чего она была нам дана, и это наш крест. Подумай над этим, Бруно, хорошенько подумай, чего будет стоить твоя минутная слабость. Ты сильный мальчик, я знаю, что ты способен на большее. Не разочаруй меня. Альма развернулась, обозначив конец разговора. Бруно стоял в патио, и сестры видели его пустой взгляд. Из печальных глаз еле заметно катились мокрые дорожки. Он утер ладонями слезы и поднял голову: — Она ушла, можете не прятаться, — его слабая улыбка резанула их вовсю стучащие сердца. Они спешно спустились по винтовой лестнице и встали напротив брата, на мгновение замешкав, прежде чем притянуть его в теплые объятия. Пепа обиженно плакала, перенимая настроение Бруно, и всех троих очень скоро смочили холодные капли. Джульетта плакала тоже, и Бруно снова плакал. Тройняшки не могли позволить себе реветь навзрыд посреди дома, иначе ругани и упреков было не избежать, потому они тихо и жалобно шмыгали носами, как можно крепче цепляясь друг за друга. Несомненно, на плечи всех троих лег небосвод Энканто, но сестры про себя соглашались, что ядро ответственности — это их несчастный младший брат. Мало того, что он единственный мужчина в доме, так и дар ему достался в виде самого огромного и увесистого креста — провидения. Едва Бруно разобрался в сути своих способностей, как не без помощи Альмы о грандиозном даре разузнал каждый житель общины. Управление погодой и всеизлечивающая еда рядом не стояли с возможностью узреть будущее — поля поливать и из леек можно, а раны сами по себе заживут, но вот изведать неизведанное — другой разговор! Альма снизошла до того, чтобы Бруно до двенадцати лет оттачивал мастерство провидца лишь на ней и его сестрах. За семь лет, будучи маленьким ребенком, он сделал ошеломительные успехи — все его пророчества сбывались с ювелирной точностью. И так как зачастую запросы от семьи были редкие и несколько расплывчатые, в девяти из десяти случаев Бруно видел что-то действительно хорошее, а той редкой единице даже не придавал значение. Он радовался и благодарил небеса за такой замечательный дар. И в двенадцать он понял, каково на вкус истинное разочарование. Судьба ударила его увесистым кулаком точно по хребту. Бруно стал предсказывать стабильно по десять раз в месяц, после по десять раз на неделе, а после он потерял счет количеству людей, которые проходили через него ежедневно. Никто не щадил малолетнего провидца: вопрошали про смерти близких во всех подробностях, интересовались, будут ли пойманы на измене, а порой находились смельчаки, что требовали предсказать дату и обстоятельства собственной смерти. И Бруно взывал к дару, раз за разом зажигая свечи и рассыпая новые травы, и бродил в чертогах чужих жизней, выискивая ответы на вопросы, а когда находил, то ощущал тошнотворное чувство безысходности. А в тринадцать он понял, что означает фраза «экзистенциальный ужас», которую он вычитал из какой-то толстой философской книги на общей полке в гостиной. К пятнадцати он пересмотрел столько жути, кроющейся даже в безобидных просьбах, что психика его незаметно менялась отнюдь не в лучшую сторону. Давили сверху и бесконечные осуждения: вместо благодарности за трату энергии и времени он получал слезы и град обвинений. И если бы они шли только от незнакомых ему людей, он бы стойко выдержал это испытание, но лицезреть разочарование и неприязнь на лице родной матери стало последней каплей. Ее слова Дамокловым мечом висели над парнем и эхом отзывались в стенах Каситы почти ежедневно. Альму не волновало ни физическое, ни, тем более, душевное состояние сына: он единственная опора семьи Мадригаль, он самый ценный дар Энканто. Гаррота ее несбывшихся амбиций затягивается на юношеской шее, и позвонки грозят переломиться под гнетом нескончаемых требований. Бруно не выдерживает такого количества обязательств и что-то внутри медленно, но верно трещит по швам. Кошмары из чужих судеб просачиваются в его реальность, отражением являясь ему во снах в самых разных ипостасях, и следуют по пятам даже когда он бодрствует. В мешках под глазами можно смело спрятать сотни и сотни зеленых плит. Навязчивые мысли о скоротечности жизни не дают ему покоя и надоедливо зудят где-то под горлом, и ему приходится стучать по дереву и бросать соль, отгоняя от себя присутствие морока хотя бы на пару минут. Бруно взывает к материнской совести, искренне веря, что она не до конца заперла в себе светлые чувства после смерти Педро, что есть крошечная щель, через которую прорвется понимающая любовь, как могучая река через треснутую плотину, однако матриарх непоколебима. Наконец осознав беспомощность слов, восемнадцатилетний Бруно впервые дает волю эмоциям и разбивает вдребезги кухонную утварь на глазах главы семьи, которая перепугано впивается в ненавистный им траурный платок. — Прошу, mama! — надрывает связки он, разбрасывая осколки. — Я не могу больше так! Касита панически стучит ставнями и балками, спешно вздымает пол, чтобы унести подальше осколки от нестабильного парня. Она потряхивает плитку под ногами Альмы, как бы требуя остановить этот хаос, но матриарх не может до конца совладать с собой. Тихим голосом она молвит: — Но Брунитто, милый… ты ведь должен понять… Бруно страшно рычит, как загнанный в угол зверь, как изнеможенное животное, и впивается изрезанными пальцами в волосы. Кудрявые пряди летят на пол вместе с рубиновыми каплями, глаза его покрываются изумрудными всполохами. Бруно бледен, как полотно, и продолжает неистово реветь: — Услышь меня, madre! Я не могу жить с такой ношей! Что мне сделать, чтобы ты поняла это?! На крики сбегаются сестры, и моментально ледяной холод окутывает кухню с остро режущими кристаллами снега; Пепа до ужаса боится вида крови, как боится вида родного брата, и силится не потерять сознание. Джульетта зажимает рот рукой и слезы катятся с ее глаз, она достает арепу и молит: — Бруно, прошу, успокойся… ты весь в крови… И только выражение беспокойства на лицах его сестер возвращает в реальность. Он переводит взгляд с ошарашенной Пепы на ревущую Джульетту, а после на истерзанные руки, с которых струится алая кровь. На мать он не смеет поднять глаз, боясь разглядеть в них свое отвратительное и жалкое отражение. Только сейчас он чувствует невыносимую боль от впившихся в ткани осколков и пульсацию сосудов внутри головы. Он падает на колени и его рвет недавним ужином. Да, как разумный и адекватный человек, как единственный мужчина в семье, на следующий день он падает в ноги матери, моля прощения. Ему в самом деле невероятно стыдно за выходки, и он клянется на Библии, что в жизни не допустит концертов такого масштаба. Альма прощает, конечно прощает, впервые за последние шесть лет одаривая его объятиями. И Бруно осознает страшную вещь — ему более не нужны объятия матери. Ему вообще не нужны объятия. Ему вообще никто не нужен. А раз никто не способен подарить ему элементарное чувство защищенности и значимости, то он самовольно положит голову на плаху. Бруно сдерживает святое слово и ни ломает ни единой вещи в присутствии матери и сестер. Он продолжает дарить слепую надежду всем, кто рискует взглянуть в уродливое лицо еще не наступивших дней. С каждым днем сердце его каменеет, и вот оно уже подобно граниту. Его не интересуют красавицы-одногодки на праздниках и фестивалях, радости не дарят рассветы и закаты, ни один сорт вина не способен заполнить дыры в его разорванном сознании. Он давным-давно перестал быть человеком, переродившись в глазах каждого некой мессией, образом всевидящего ока, и, по всем канонам, непременно вестником беды. Бруно подыгрывает и держит планку, становясь местной страшилкой для маленьких детей о кошмарном колдуне, которому крысы приносят кусочки плоти непослушных ребят, а он смакует их в своей высокой башне. Эти и множества вариаций, которым Бруно уже потерял счет. Сестры замечают все новые и новые странности за братом. Он похож на саму Смерть, с измученным телом и болезненным выражением лица. Некогда блестящие и полные мечт глаза потускнели и не увидеть в них больше счастья. Он стал невыносимо дерганным и суеверным, раздраженным и мрачным. И пугающим. А потом к тридцати годам он резко переменился. Из всех непонятных в нем вещей осталось лишь суеверное расстройство, и складывалось впечатление, что Бруно наконец выбрался из бесконечных лабиринтов посторонних судеб, отыскав самого себя в начале пути. Он с охотой участвовал в разговорах за обеденным столом, быстро нашел общий язык с Феликсом и Агустином, а жители в половине случаев перестали высказывать Альме недовольство его вечно сердитому и безучастному лицу. Он никогда не отказывал присмотреть за малышками-племянницами, чем частенько выручал сестер. Бруно любил всматриваться в девчонок, родившихся с разницей в несколько месяцев, и подмечать черты родителей. Эти беззащитные чистые листы с ручками и ножками дарили ему каплю умиротворения в море отчаяния; он сумел вписать свое имя в их истории раз и навсегда, как в дальнейшем он поступит с остальными племянниками, кроме Антонио — его счастье, что Бруно оказался в добровольном изгнании. Самому провидцу казалось, что с рождением детей и новыми дарами Мадригалей жизнь как-то налаживается, однако наброшенная гаррота лишь слегка ослабилась и никуда не исчезала все эти года. И с пятилетием Мирабель колесо Сансары дает оборот — гаррота полностью перекрывает кислород. Бруно исполняет просьбу матриарха после провала церемонии Мирабель и глядит в будущее прародителя всей первопричины событий — в будущее самой Магии, и истуканом лупит в стекло и двоякое изображение на нем. Бруно не может понять, как вышло так, что будущее предстало палкой о двух концах. Его пробирает мелкая дрожь, он скалится и разбивает вдребезги пророчество. Годы мучений и унижений, и ради чего? Ради того, чтобы удостовериться, что его видение несовершенно? Его дар несовершенен? Бруно искренне считал, что отточил провидение до максимально возможных высот, до импровизированного потолка, а оказалось, что он лишь уверенно встал ступнями на пол, и потолок где-то там, за звездным небосводом. Пусть он приструнил каждый кошмар будущего, а Деймос и Фобос теперь его неотъемлемые части, он продолжает сдавать позиции собственным демонам внутри черепной коробки, сам того не замечая, и так будет до конца его дней, ибо владеет он могущественным из всех даров — провидением.Renacimiento
6 декабря 2023 г. в 14:35
Бруно поскользнулся на мокрой траве и кубарем покатился с холма. Подскочив на ноги, он обиженно прокричал:
— Это нечестно! Нельзя в играх использовать дары!
Наверху Пепа заливисто смеялась, а сияющее лучами облако над ней слепило глаза так, что приходилось прикрывать ладошкой лицо. Бруно упер руки в боки в ожидании, когда его горе-сестра вдоволь нахохочется. С холма осторожно сбегала Джульетта с арепой наперевес — парочку она всегда таскала в почтальонке для подобных случаев.
— Жуй быстрее! — она едва не затолкала ему в рот целебную булку. — Больно ушибся ведь!
Да, падение выдалось неприятным, но оно скорее ранило его самолюбие, а сверху еще и Пепа придавила издевками — от этого стало вдвое неприятнее. Тем не менее, пятая точка побаливала, как и стертые ладони — пришлось сдаться и принять подгоревшую выпечку от старшей сестры; Джульетта, как и все они, совсем недавно получила дар и еще не наловчилась печь идеально.
— Так ведь нельзя, он мог серьезно пораниться! — разочарованно крикнула она младшей.
Пепа перестала смеяться и мгновенно переменилась в лице. Над макушкой повисла стремительно сереющая тучка. Она встала на дыбы:
— Хватит с ним някаться, не маленький ведь!
— Да мы все одного возраста, estúpida! — возмущенно выпалил брат.
— Ах ты! — раздался раскат грома. — А ну иди сюда!
Бруно спрятался за спину Джульетте, глядя, как несется с холма разъяренная сестрица. Джульетта взвизгнула, когда увидела, что Пепа поскользнулась на том же намоченном участке. Она докатилась аккурат до ошарашенно глядящей на нее парочки: желтая юбка вся перепачкалась в зеленой траве и грязи, и как-то она умудрилась проехаться носом и посадить на спинку ссадины. Пепа уселась и свела дрожащие брови к переносице. Повеяло холодом.
Бруно первый вышел из оцепенения, подскакивая к ней и протягивая свою часть арепы:
— Жуй быстрее, — повторил он фразу старшей сестры и заботливо пригладил «петухи» на рыжем волосе, вытаскивая застрявшие травинки.
Горделивая, Пепа с напускным отвращением отвернулась от предложенного лекарства. Бруно незаметно выдохнул: снежное облако обиды хотя бы сменилось на всего лишь пасмурное.
Джульетта покачала головой и полезла в сумку за новой, но стоило ей отвлечься, как младшие уже сцепились между собой:
— А ну ешь говорю, пока больнее не стало! — брат упорно пытался покормить израненную.
— От-ва-ли! — чеканила Пепа, отпихивая его за щеки.
— Перестаньте! — молебно говорила Джульетта, не решающаяся их разнять руками.
Пепа повалила Бруно, взгромоздившись сверху и продолжая отпихивать несчастную арепу, от которой остался-то малюсенький кусочек. Мальчик не унимался и пытался столкнуть с себя этот рыжий комок ярости.
— Слезь с меня! — вопил он. — Больше не буду о тебе волноваться, никогда в жизни!
— Да больно надо! — она удачно щелкнула его по носу, на что получила неболезненное дерганье за косу. — А я не буду играть с тобой, тоже никогда в жизни!
Уже через четверть часа Пепа преспокойно жевала арепу, пока Бруно переплетал ее косы под чутким руководством Джульетты. Она забавно кряхтела и ежилась, когда Бруно водил пальцами по макушке, а маленькое облачко грело солнечным теплом всех троих. Косы, к слову, вышли распрекрасными.