El Diablo

      Бруно танцевал. Танец этот престранен: плавные, нежные движения сменяются на резкие, точные, а порой руки и ноги двигаются асинхронно; толи пасодобль, толи фламенко. Музыка смазанная, глухая, напоминает солянку из духовых и струнных инструментов. Она режет слух и ласкает его одновременно. Он чувствует, как покрылся испариной, а жар разлился по каждому сосуду, но дыхание его даже не сбилось. Бруно видит себя и со стороны, и от первого лица — танец чудной, но завораживающий. И он танцует, танцует, танцует без остановки в зловещем ничего, а под ногами расцветают кровавые маки, из коробочек которых сочится смольная пустота. Он слышит запах нарциссов и остается уверенным в том, что он понятия не имеет, как пахнут эти цветы. На фоне музыки раздаются шепотки: Бруно не понимает, что они говорят, но знает — это ложь.       Его ведет за собой что-то неживое, инфернальное. Он пытается вглядеться в образ, но он такой переменчивый: это девушка с огромными глазами или парень с широкой улыбкой? Бруно пытается идентифицировать, что же это за прелестное создание отплясывает рядом. От него веет ледником и пахнет железом. Его пение нежнее перелива флейт и громче надрыва оргáна.       Бруно не знает, как долго он танцует, но осознает, что продолжительность полностью зависит от эфирного образа. Если ему заблагорассудится остановиться — так тому и быть. А пока они продолжают плясать.       Мужчина слышит сладкий запах гнили. Он опускает глаза вниз: на руане черное пятно. Наконец он говорит: — Мне нужно знать, что под ней.       Ответом ему служит набор звуков, которые мозг его самостоятельно преобразует на родной язык: — Так взгляни же. — Не могу. Я ведь танцую.       Звуки и мелодии сгущаются в неприятном звоне, одно моргание, и Бруно уже без одежды. Он глядит на низ живота — плоть его разложена, местами почерневшая, гниль уже не сладка и разит так, что содержимое желудка рвется наружу. Мужчина не останавливается, с каждым движением туловища из гнилой плоти выпадают петли кишечника. Они синие, почти серые, в них нет блеска, а местами их поедают черви.       Бруно отчаянно хочет схватить и удержать содержимое брюшной полости, но шумы усиливаются, и он слышит: — Не останавливайся. — Я ведь так умру.       Андрогинное создание извивается рядом. С каждой восьмеркой холодом и железом веет отчетливее. Оно тянет петли кишки. Оно обвивает себя ими и явно наслаждается — неги этой Бруно не видит, но чувствует чем-то, что за пределами его анализаторов.       Смесь звуков и ароматов кружит голову. Мужчина не понимает, где верх, а где низ. В икрах постепенно расцветает боль. Он пытается выдавить из себя слова и сопротивляться танцу — не выходит. Нечто всё танцует и танцует, и танец уже не кажется превосходным — он уродливый, нескладный и просто идиотский.       Бруно начинает глядеть в будущее. Глазные яблоки обдает жаром, но все, что он видит — это танец в танце, как если бы он был заперт в зеркальной комнате. Наконец Бруно понимает, что за звук слышат его уши — смех. Вдруг глаза застилает пепел. — Прах к праху. Пепел к пеплу.       Бруно теряет самообладание. По нервам бежит болезненный ток, он пытается, пытается остановиться, но создание все повторяет: — Прах к праху. Пепел к пеплу.       Бруно открывает рот, но говорить он не в силах — изо рта высовывается бутон мака, за ним еще, и еще, и еще. Он чувствует режущее ощущение по всему телу — миллионы песчинок царапают кожу, слой за слоем, пока из ран не высовываются все те же маки. Они пахнут нарциссами, а с коробочек их течет чернильная пустота. — Прах к праху. Пепел к пеплу.       Бруно начинает гадать. Глаза вновь наливаются жаром, но оглушительный рев мириад мелодий сбивает его крупицы концентрации. И он перестает видеть, и видит все кристально ясно. Его партнер в танце любезно вырвал оба глаза. — Прах к праху. Пепел к пеплу.       Не то кровь, не то слезы, не то пустота, текущая из глазниц, обжигает щеки. У инфернального танцора вместо головы один огромный мак. Тысячи шепотков все также продолжают нагло врать, и к ним присоединяются осуждающие Бруно. Он понимает, что они считают его безобразным, отродьем и просто недостойным. — Цвети самым ярким бутоном. — Довольно… — наконец выдавливает он. — Ничего святого.       Голова-бутон неодобрительно покачивается. Касания его шпарят хлеще раскаленных углей. Бруно осознал всё, и не сумел осознать столько же. Он рассмотрел всё вокруг, и столько же глаза его не разглядели. Он услышал каждое слово, и столько же пропустил мимо ушей. — Прах к праху. Пепел к пеплу.       Бруно распахивает глаза. Он смотрит под ноги и считает — тринадцать ступеней не хватило, чтобы спуститься с чертовой лестницы до конца. Сердце глухо колотится где-то в животе, всё тело окаменелое. Мужчина подтягивает ночную рубашку кверху и видит привычный торс. Больше ничего.       Он стоит на лестнице некоторое время в попытках переварить сновидение. Голова гудит так, будто вместо сна он гадал неделю без перерыва. Бруно думал, что хреновей: сомнамбулизм или переполненный символами кошмар? Это раздражало, как раздражало то, что нужно было подниматься обратно.       Вместо этого он терпеливо вздохнул и покинул башенную комнату. Судя по бледнеющему небу на горизонте, еще около получаса — и начнет светать. Бруно разочарованно фыркнул. Касита — вечно заботливая и всепрощающая — сделала попытку вернуть его в комнату, но провидец цыкнул, и дом успокоился. Мужчина не мог отбросить от себя образы поганого сна, они застряли где-то в нутре. Он повернул на кухню, надеясь в сонной тишине дома обдумать все спокойно за чашкой травяного чая, и увидел Луизу.       Племянница сидела за столом и жевала питайю. Выглядела она не очень. Они пересеклись недоумевающими взглядами. Бруно первый взял себя в руки, устало улыбнувшись: — Почему mi diamante не в теплой постели в такой час? — он открыл дверцу шкафчика. Трав там не оказалось — в большой семье ртом не щелкают. Бруно шикнул. — Кошмар приснился, — честно призналась Луиза, глядя, как он переворачивает дном содержимое шкафчика. — А что ты, tío? — Не поверишь, милая. Тоже беспокойные сны.       Наконец он нашел чай с мятой, но не Изабеллы. Будет довольствоваться тем, что есть. — Немудрено, — виновато улыбнулась она. — С таким даром, как у тебя, мне бы, наверное, тоже снилось всякое. — Тем не менее, тебе и так снится всякое, — парировал он. — Это точно.       Повисла тишина, которую нарушал только шорох одежды. Вдруг Луиза отстраненно произнесла: — Мирабель мне кажется странной в последнее время. — Неужели? — Да, — она посмотрела сквозь дядю. — А разве ты не заметил? Мне казалось, вы так близки, что от твоих внимательных глаз вряд ли что-то возможно упустить.       Бруно на мгновение замер с кружкой у губ. Взгляд его племянницы был безучастный, будто она еще не отошла ото сна. Мужчина ухмыльнулся и отпил. — Не знаю, дорогая Луиза. Как по мне, это все та же palomilla Мирабель, коей она всегда была. Однако тебе, как hermana mayor, пожалуй, виднее. Дядя из меня никудышный, ты ведь знаешь, — он гулко посмеялся. — Она стала менее рассудительной, — словно не слыша слова tío, говорила она. — Раньше была такой чуткой девушкой, внимательной. А сейчас она рассеяна, даже неуклюжа. И в голове будто ветер гуляет… — Ну, Мирабель эмоциональная сеньорита, разве не так? Что же тебя беспокоит, Луиза? — Перемены, — она снова устремила на мужчину пустой взгляд. — Перемены в моей младшей сестренке.       Бруно сощурился и отодвинул пустой стакан в сторону. — Не намекаешь ли ты, mi diamante, что я причина ее плохого поведения? — Не знаю, tío Бруно. Я не люблю винить кого-то в произошедшем, и тем более — семью. Я люблю вас всех, — она поднялась из-за стола, выбрасывая остатки фрукта в мусорную корзину. — Возможно, ты прав. Из-за нескончаемой работы я не всегда могу поговорить с Мирабель по душам… и очень хочу это исправить. — Я понимаю, Луиза. Абуэла не дает нам продыху. — Верно, — натянуто посмеялась она. — Por favor, не принимай на свой счет мои слова. Дурацкая привычка говорить, а после уж думать. — Горбатого могила исправит, — добавил мужчина, тоже приподнимаясь. — Это точно. Прах к праху, а пепел к пеплу.       Луиза пожелала доброй ночи, а после доброго утра, и ушла наверх. Бруно стоял в оцепенении. Он тяжело опустился обратно на стул, нервно усмехаясь — превосходное вторжение сновидения в реальный мир, ничего не попишешь. Не хватало, чтобы прямо сейчас явился инфернальный танцующий мак как олицетворение смерти и не увлек его за собой в Преисподнею.       Бруно потер переносицу, а после виски, в попытках сбросить с себя этот морок. Кошмары для него не нонсенс. Сон его выступал бредовыми и тревожными изображениями или вовсе отсутствовал. И то, и другое жить не мешало, но бессонница хотя бы приятна тем, что не оставляет после себя щемящее чувство пережитого ужаса астрального тела. Бессонница изматывает постепенно и нежно, тогда как страшные грезы подобны испанской пытке водой, после которой удушающее чувство не покидает еще некоторое время.       Бруно думал, что оставил суеверия позади, в стенах Каситы. Но сейчас его атаковала навязчивая мысль постучать по дереву. Лишь после этого он сумел избавиться от сна.