when my thoughts kiss the highway

      Тихий, едва слышный шепот выдергивает Расула из дрёмы. Он звучит, далекий и равномерный, но удивительно переливчатый, почти мелодичный, и запах чистоты врезается в нос, когда Расул пытается понять, спит ли он или уже нет.       «Аллаху акбар», — слышится сбоку. И он тут же разлепляет глаза.       Расул смотрит сначала в окно, — там вдалеке, у самого горизонта, едва зиждется рассвет, — а потом на Магу, чистого — ритуально чистого, — едва вышедшего из душа, и уже упавшего на пол на колени.       Читает намаз. Снова. Снова.       Расул прикрывает глаза и отворачивается, накрывая голову подушкой. Он клялся, что больше не посмеет отвлекать Магу от молитв, клялся, что его внезапно проснувшаяся ортодоксальность Расула не трогает. Клялся, что то, с какой фанатичностью Мага замаливает грех каждую их встречу, не обижает его и не сводит с ума.       Но слова ду’а, которые Мага прилежно повторяет на арабском, врезаются в голову даже через толщу пуха и пера.       Расул больше не может это выносить.       Шуршит простыня, но Мага не обращает на это никакого внимания; ковер скрадывает звук шагов, и Расул пристраивается на коленях у Халилова за спиной, мягко кладет теплую ладонь на покрытое легкими штанами бедро.       — Мага, — тихо зовёт он. И добивается лишь того, что слова молитвы начинают звучать громче, а тело под пальцами заходится мелкой лихорадочной дрожью. — Мага, прекращай, он тебя не слышит.       Ведь если бы слышал, они не трахались бы всю ночь, как ненормальные; не сходили бы с ума от собственной похоти и такой неправильной, преступной любви; не собирали бы себя по кусочкам каждый раз, разъебав друг друга во всех возможных смыслах; не умирали бы от стыда, глядя в чужие глаза наутро.       Аллах не слышит. И дорога в Рай им закрыта, и никаких вечнозеленых садов, драгоценных ковров и ласковых объятий гурий им не светит. Все, что у них осталось, — лишь они оба, тонущие друг в друге, и разделенное пополам безумие.       — Хватит, — снова просит Расул, но Мага упорно продолжает сидеть и бормотать слова, смысл которых теперь ускользает, как песок сквозь пальцы. — Да прекрати же ты!       Расул почти орет, хватает Магу за плечи, трясет изо всех сил, пытаясь выдернуть из этого религиозного транса. К чему все это, Мага? Ты не отмолишь этот грех, даже если не будешь вставать с колен всю оставшуюся жизнь.       Отчаяние, охватившее все тело, Расула пугает и одновременно успокаивает. В голове пустота такая, что звенит угрюмо, и он впивается зубами Маге в плечо, а руками сжимает талию под просторной рубашкой.       Халилов вскрикивает, дрожит, трясущимися губами шепчет:       — Алла… ахумма иннии…       — Да закрой же ты рот, замолчи, замолчи!       Его нет, Мага. Зато у тебя есть я.       Расул толкает Халилова в спину, роняя в ковер лицом; Мага выставляет вперед руки, слетевшие с колен, пытается подняться, но сильные руки давят между лопаток, бьют под колени, тянут вниз штаны, и Мага плачет, рыдает, заливается слезами и продолжает шептать:       — …мин азааби джаханнам, ва мин азаабиль-кабр…       Расул сплевывает слюну на все еще растянутую с ночи дырку и вставляет, утопая в жаре чужого тела, принадлежащего ему одному. Ни с кем другим — ни с человеком, ни с Богом, — он его делить не намерен. И Мага должен понять, что кроме Расула у него никого нет и больше никогда не будет.       — …ва мин фитнатиль-махьяя валь-мамаат… — выстанывает Мага под ним.       — Зат… кнись, — хрипит Расул и рот ему закрывает, зажимая ладонью.       Мага плачет.       Над Махачкалой поднимается солнце.