До тебя (Ден/Женя, PG)
23 апреля 2024 г. в 15:13
Примечания:
Заявка: Женя/Ден, последний день в составе ББ
Женя потягивается в кресле, и из-под тишки выглядывает его белый-белый живот.
Женя смеется, оголяя зубы и сердце.
Денис думает: «Блядь, закройся, почему ты не можешь быть, как все?»
Как все сейчас — запечататься в себе и молчать; смотреть друг на друга, как на чужаков, пластилиново улыбаться и картонно желать удачи в новых составах. Они все — кто куда. Денис в Спирит за новым прекрасным будущим. Женя — в ВП за будущим попроще. Оба — нахуй из их уютной комнаты, в которой случилось слишком много того, что Денис не хочет оставлять этим стенам.
Жаль, голова — не жесткий диск; жаль, что все Женины улыбки, шелковую мягкость его волос и мягкий тембр голоса не похоронишь в корзине, не удалишь без возможности восстановления. Жаль, что и сохранить, как есть, не получится.
Потому что память Дениса подводит уже.
Потому что Денис сомневается, что все те прикосновения, которыми они с Женей обменивались, съежившись в неуклюжий комок тел под одним одеялом, когда на буткемпе выключили отопление, — это реальность. Ведь сейчас Женя смотрит так, будто всё нормально. Будто нечему заканчиваться. Будто ничего не начиналось.
Денис встает так резко, что кресло с шумом откатывается назад; до их (бывшей) комнаты — один лестничный пролет и тридцать семь шагов по коридору под заунывный ритм затянувшегося дождя.
Один и тридцать семь. Тридцать семь и один.
Дена лихорадит.
В его чемодане — одна форма и пара футболок без бренда с отрезанными этикетками, с растянутыми горловинами, со стертыми в ноль буквами с изнанки. Ден никому об этом не скажет, но он привязывается к вещам, которые ему дороги, и, что самое поганое, как оказалось, привязывается к людям.
Он думал, они с Женей друзья. Или коллеги. Или кто угодно, блядь, кто угодно, но не это: не щемящее в груди «Почему тебе всё равно?», не зияющее огромной пустотой в душе «Неужели всё это закончится?»
Денис в Белград, Женя — в Москву. На следующем турнире увидятся и друг друга не вспомнят: узнают лица, но не глаза, разглядят в толпе знакомую походку, но не подойдут, пожмут друг другу руки на сцене и отвернутся друг от друга в лифте.
Это невыносимо. Неправильно. Больно.
Денис дышит в сложенные лодочкой руки и не слышит, как хлопает дверь; в затянувшей его бессмысленной интроспекции Женя, Женя, Женя… Женя — причина, Женя — следствие, Женя — стимул, Женя — реакция. Будто у Дена жизни без него не было, будто до него Дена не было. Чушь. Бред. Хуйня полная.
И теплые руки на плечах, кутающие в спокойствие.
— Ты чего сбежал, мы там пиццу заказали.
Денис дышит едва, оборачивается и валит Женю на спину, вжимая в собственное комком скрученное одеяло.
— Ты заебал.
— А?
Он улыбается, смеется, опять смеется, сука, и в голове у Дениса только безостановочная мольба: «Скажи, что я не сошел с ума, скажи, что мне не показалось, скажи, что это не конец». В глазах напротив — светлых, как и рассыпавшиеся по простыне волосы, — огоньки радости, такой неуместной и неуклюжей, вшивой, гадкой, мерзкой…
— Ты, — шипит Ден, наклоняясь ниже. Дверь закрыта, но от того, что комната больше не их, что вещи больше не лежат по всему полу на своих местах, что кровати пустые, холодные, голодные, под ребрами колет, и режет, и жжёт. — Заебал.
Поцелуй резкий и быстрый, как пощечина; Ден вспоминает, сколько раз в шутку скручивал Женю в этой кровати, сколько раз оказывался на полу между его раздвинутых ног, сколько раз прижимал его бедра своими — и сколько раз нихуя не довел до конца.
Потому что друг.
Оказался вдруг и не друг.
И — пока ещё — не враг.
А так… Так хочется поцеловать. И Женя под ним трепещет и дрожит, и губы свои раскрывает шире, и язык навстречу вытягивает, и слюной делится щедро, будто бы знает.
Будто бы понимает.
Будто бы Ден для него не загадка, и все, что Сигитов только что осознал в секунду для него — давно известная истина.
Жень, а Жень? А девушка твоя об этом знает?
— Ты, — снова хрипит Денис.
— Заткнись, — улыбается Игнатенко. — Пошли пиццу жрать, потом поплачешь.