Джейн Доу

— Нравятся? — с усмешкой спрашивает садист, замечая, как ты разглядываешь его увечья. — Теперь у тебя будут такие же. Даже лучше. И подтягивает твоё напряжённое тело в объятия, заставляя морщиться и сжимать зубы от всеобъемлющей боли. Ложь, ложь, ложь. Тебе. Самому себе. Всё, что он говорит и делает — сплошная ложь нездорового, зацикленного рассудка. Тебе больно. Не столько физически, сколько морально. И ты вновь срываешься, начиная рыдать. Почему всё должно быть именно так? — Тише, тише, — пропускаешь уговоры мимо ушей. Потому что не можешь тише. Не тогда, когда каждая часть твоего изувеченного тела и разума отдаётся болью. Он вновь гладит тебя по волосам и напоминает, что ненавидит твои слёзы. И это действительно так. Но совсем не потому, что ему тяжело видеть, как ты страдаешь. А потому, что это напоминает ему о том, как дела обстоят на самом деле. Ты не любишь его. И никогда не сможешь. И когда он понимает, что ты не собираешься прекращать мочить его футболку, тогда он отодвигает бинты и находит своими острыми ногтями свежие раны, впиваясь в них, сильнее прижимая к себе. И ты скулишь, прикусывая язык, переставая, наконец, плакать. — Так-то лучше, — почти шёпотом молвит мучитель, обдавая голову горячим дыханием, намекающим на его истинные эмоции. Чувствуешь, как порезы оставляют в покое, а затем мимолётно целуют в макушку, укладывая тебя обратно, и встают с кровати. Свет выключают, и ты слышишь хлопок двери, а затем шуршание замка в скважине. Вновь одна. Понимаешь — иного шанса не будет. И ты выжидаешь пару минут, чтобы удостовериться, что тебя оставили в покое. Пока что. Глаза успевают привыкнуть к густой тьме, освещаемой лишь тусклым светом луны. Значит, есть окно. Как опрометчиво. И ты собираешься с силами, а затем резко садишься, стискивая зубы — потому что если двигаться медленно, ты не сможешь сдержать болезненные стоны. Вертишь тяжёлой головой, осматривая комнату, состоящую лишь из кровати, тумбочки и окна без занавесок. Он успел забрать даже твою изорванную окровавленную одежду. Не хочешь думать о том, зачем именно. Поднимаешься, едва удерживаясь на израненных затёкших ногах, и на носочках ступаешь к двери, чтобы прислушаться к происходящему за ней. Зловещая тишина не обещает ничего — ни хорошего, ни плохого. Как знать, не подслушивают ли тебя прямо сейчас с другой стороны? Однако послушно ожидать своей участи ты не собираешься. И тихо ступаешь к окну, огибая злосчастную кровать. И когда ты выглядываешь наружу, тогда становится на несколько вопросов меньше. Тебя никто не слышит потому, что ты находишься не в квартире, а в доме. Посреди леса. По той же причине его деяния остаются незамеченными. Сердце замирает, как только из-за двери доносятся глухие приближающиеся звуки, и ты спешно тянешься к оконной ручке, удивляясь, что она вообще не снята, и едва не всхлипываешь от счастья, когда в лицо ударяет морозный ночной воздух. В ту секунду, как ты забираешься на подоконник, в замок вставляют ключ, проворачивая его с характерным звуком. И когда ты свешиваешь ноги на улицу, дверь распахивается, и ты слышишь глухую усмешку, что срывается с чужих губ. Не оборачиваясь спрыгиваешь с высоты второго этажа, сдавленно вскрикивая от неудачного приземления, и поднимаешься, сопротивляясь сигналам собственного организма, понимая, что другого подарка судьбы у тебя не будет, и начинаешь перебирать непослушными ногами так быстро, как только можешь, пытаясь скрыться среди деревьев, пока на то есть стремительно таящая возможность. Скользишь за один из широких стволов, задерживая дыхание, закрывая глаза, понимая, что перегнать его ты вряд ли смогла бы даже в полном здравии, а в нынешнем состоянии и подавно. Гробовая тишь напрягает ещё сильнее, потому что кажется, что даже собственное сердцебиение выдаёт твоё местоположение. И, кажется, это действительно так. Либо он, словно хищник, просто чувствует твоё присутствие. Потому что ты слышишь хруст веток тогда, когда уже слишком поздно. Когда из тени уже выныривает злосчастный силуэт и ударом в живот складывает тебя пополам, роняя на холодную землю. И ты скулишь, заслышав характерный металлический звук, с ужасом догадываясь о его источнике. Убеждаешься в домыслах, когда к тебе приседают, а затем подносят к горлу ошейник — такой, у которого шипы направлены внутрь — и защёлкивают его, приправляя, судя по всему, дополнительным замком. — И кому ты делаешь хуже? — с укоризной молвит мужчина, поднимаясь, тут же дёргая за цепь вверх, заставляя давиться от удушения и боли, вынуждая встать, преодолевая головокружение и тошноту. Когда у тебя всё же получается, тебя вдруг поднимают на руки, подхватывая за спину и под колени, и несут обратно в логово, заставляя вновь содрогаться в беззвучных всхлипах, прижимаясь к чужой груди в поисках хоть какой-то защиты.