Джейн Доу

— Почему ты такая непослушная? — шепчет мужчина, с удивительной осторожностью укладывая тебя на пропитанную твоей кровью, слезами и потом постель, забираясь следом, вновь усаживаясь меж твоих ног. — Всё могло быть иначе. Не могло. Закрываешь глаза, отворачивая голову, корчась в гримасе. Ненависти. Боли. Ужаса. Чувствуешь чужое тепло, словно над тобой склонились, и слышишь шуршание цепи, натяжение которой вдруг усиливается, заставляя шипы впиваться под нежную кожу — и ты понимаешь, что твой поводок закрепили к изголовью. Дёргаешься, стискивая зубы, когда с тебя начинают мерно срывать прилипшие бинты. Кажется, кто-то устал церемониться. Как будто он когда-то пытался. Вяло сопротивляешься, вскидывая слабые руки в жалкой попытке оттолкнуть. Потому что чувствуешь нарастающее напряжение. И возбуждение. Понимая, к чему всё идёт. И смерть — даже не самое ужасное. Избавление — привилегия. И тебе не позволят обрести её так рано. Не до тех пор, пока тебе есть, что терять. Не до тех пор, пока ему есть, что с тебя взять. Чужие руки намеренно задевают свежие раны, сдирая едва успевшие образоваться струпья, вынуждая скулить, сжимая простыни. Голова идёт кругом, и ты поднимаешь тяжёлые веки. Перед глазами плывёт, но ты всё равно переводишь жалобный взор на мучителя, что вновь достал верное орудие. Воздуха не хватает, как бы жадно ты его не вбирала. Тело не слушается собственного хозяина, позволяя происходящему случиться. Вялые мольбы, что срываются с твоих искусанных губ, лишь раззадоривают садиста. Побуждают чаще вгрызаться в твою изнывающую плоть, заставляя её расходиться повторно — под грязным лезвием ножа, покрытого коркой твоей крови. С очередным порезом ты зажмуриваешься, изгибая спину — и тогда под неё ныряют одной рукой, намеренно приподнимая тебя, заставляя давиться от боли, что причиняет натянутый ошейник. И вдруг прижимаются всем телом, горячим, липким — не понимаешь, когда он вообще успел снять футболку. И благодаришь всех богов, что всё ещё ощущаешь ткань чужих брюк, пусть и натянутую в районе паха. Скулишь, чувствуя на шее сначала шершавый язык, а затем острые зубы, что разрывают плоть без намёка на нежность, словно клеймя, словно надеясь дотянуться до артерии. И когда длинные волосы, облепившие твоё влажное тело, вдруг касаются твоего заплаканного лица, ты понимаешь, что это — за одной лишь целью. И убеждаешься в догадках, когда чувствуешь судорожный вздох на собственных губах. Пытаешься отвернуться, тут же замирая, когда в подбородок упирается лезвие, надавливая достаточно, чтобы пустить кровь, жестом возвращая твою голову на место. Едва не воешь, когда к тебе примыкают в поцелуе. Жадном, грубом, ненавистном. И тогда ты кусаешь — до привкуса металла. На что тебя прижимают ещё сильнее, надавливают грубее, заставляя раскрыть рот, и тогда чужой язык касается твоего — лишь на мгновение, словно пробуя, тут же отстраняясь. Чужая ладонь выскальзывает из-под спины, только чтобы схватить тебя за челюсть в районе жевательных мышц, надавливая, вынуждая вновь предоставить доступ, и тут же ныряет внутрь — чтобы ухватить за кончик языка. И прежде, чем ты успеваешь выразить протест, в мозг ударяет острая боль. Потому что резким движением второй руки тебе отрезают кусок органа, заставляя захлёбываться не только хлынувшей кровью, но и отделённым ошмётком, что упал в надорванную истошным воплем глотку. Словно непослушной кошке, тебе зажимают пасть, не оставляя выбора, кроме как сглотнуть собственную плоть. Сквозь спазматические рыдания ты слышишь одобрительное бормотание, и приподнимаешь трепещущие, заплывшие слезами веки, встречая горящий, голодный взгляд. На покрытом преимущественно твоей кровью лице расплывается ещё более кровожадная улыбка — её обладатель уже и не скрывает, насколько наслаждается твоими страданиями. Мужчина судорожно отстраняется, откладывая нож, дрожащими от нетерпения руками расстёгивая брюки, приспуская их вместе с бельём, не утруждая себя даже раздеться полностью, и подхватывает тебя под бёдра, устраиваясь удобнее. И вновь хватает орудие, склоняясь ближе, устанавливая лезвие чуть ниже твоего пупка. — Любовь моя, боюсь, ты недостаточно меня хочешь. Прежде, чем ты осознаёшь сказанное, лезвие входит глубоко под кожу, рассекая её от одного края тазовой кости до другого, вновь вынуждая дыбиться, истошно вопить, давясь солёными слезами и густой железистой слюной, чувствуя, как собственная кровь стекает по лобку, промежности, ягодицам. И тогда тебя вновь подхватывают, резко подтягивая, разрывая не только снаружи — натянутую шипами ошейника кожу, но и внутри — насаживая твою сопротивляющуюся плоть, раня нежные стенки внезапным, грубым вторжением в нежелающий того организм. И закидывают обе твоих ослабших ноги на свои потные плечи, склоняясь, нависая, проникая слишком, излишне глубоко, до упора, не торопясь, однако, продолжать. Словно в ожидании, когда ты откроешь глаза. И ты повинуешься. Потому что хочешь, чтобы всё поскорее закончилось. И тогда его и так широкие зрачки увеличивают свой размер, а уголки губ ползут ещё выше, ещё шире, оголяя, кажется, ещё больше острых зубов. Даже не отводя размытый взор, хрипло, бесслёзно рыдаешь, потому что больше не осталось ни сил, ни ресурсов — твоё тело окончательно обезвожено потерей всевозможных жидкостей, а разум — надежды. И тогда насильник вновь устанавливает остриё у твоей кожи — ближе к месту, где находится матка, и резко толкается бёдрами, синхронно вдавливая в тебя не только собственный член, но и лезвие. И ты вновь вопишь, давясь собственной кровью, вскидывая немеющие, холодные руки, вцепляясь поломанными ногтями в чужую скользкую грудь, отворачивая ватную голову в сторону, замечая, что окно так и осталось открытым, бесстыдно выпуская наружу звуки, что сопровождают происходящее. Никто всё равно не услышит. Твоим телом пользуются, словно игрушкой, впиваясь ногтями, царапая, разрывая, пуская всё больше свежей крови, и даже не вынимают нож, наоборот — с каждым толчком вонзают его всё глубже, словно желая пронзить насквозь. Изверг прекрасно понимает, что после подобного ты не подлежишь восстановлению, и потому нужно взять всё — до последней капли, до последнего вздоха. И заставить тебя жалеть. Не только о собственном рождении, но и о том, что не ответила взаимностью. Только вот было бы всё иначе? И когда кажется, что страданиям не придёт конец, на тебя наваливаются всем телом, болезненно растягивая мышцы покоящихся на чужих плечах ног, и примыкают к губам в голодном поцелуе, содрогаясь, изливаясь в твоё измученное нутро, и резким движением разрывают мясо, сдвигая, наконец, злосчастное орудие с места, направляя его вплоть до твоей грудины, останавливаясь лишь тогда, когда лезвие упирается в кости. И ты делаешь последний вдох, слыша, как срывается с губ финальное признание в любви, и, наконец, погружаешься в желанную тьму.