Апатия

Все тело ломит, скручивает, сворачивает в несуществующие формы, мышцы с треском и ужасающим рокотом обрывались под слоем бледной, фарфоровой кожи, намереваясь оставить ему в подарок огромные пятна гематом и жалостливые остатки, лоскутки составляющего его организма, Владу до жути холодно, даже собственная, одинокая кровать казалась ему куском льдышки, сколом от громадного, грузного айсберга, плотно, крепко завернувшись в теплое, тяжелое одеяло, легче не становилось, от тошноты и рвотных позывов еда в глотку не лезла, от одного запаха чего-то сладкого, пряного, слюна поступала в ротовую полость с новой силой, сон мельтешил перед глазами, но как только тонкие, исписанные многочисленными лазурными молниями – пурпурными, ажурными венами, отчётливо заметных под изящным покровом, веки устало, пугливо смыкались, крикливые, полупрозрачные силуэты роились перед истомным взором, страша своими мелкими красными зенками, испепеляющими и приколачивающими к постели, тянули к нему свои когтистые лапы, дурманящими рассудок запахом этилового спирта, а одна из теней, уродливо высокая и самовлюбленная, отталкивающая своей наглостью и плутовством, убивала всё живое внутри, а белесое вкрапление в уголке затхлой, прогнившей души, тревожно тряслось и брыкалось, заставляя своего хозяина погрузиться в утягивающую пучину ужаса, тремора и дрожи по всему телу, сбежать от ощущений не получалось, прижимая ближе к груди изувеченные руки, покрытые шарамами и новыми порезами, пару минут назад захлебывающимися в тёплой, вязкой бордовой жидкости, пачкающей песочную поверхность гладкой раковины, натерпевшейся, напившейся его крови по самое не хочу, он бы хотел извиниться, но посреди глотки вставал сухой, грузный ком, тошнотворно надавливающий на трахею и тонкие стенки, мешающий производить любые звуки и слова, выпуская из ротовой полости лишь хрипы и скулеж, больно царапающий стенки гортани, ледяная рука опускается на затылок, массируя темечко острыми когтями, бездушными, мертвыми, пугающие смертельным холодом, заставляющая наконец ненадолго погрузиться, вступить одной ногой на землю недоступного, неизвестного царства. *** Зарывшись в пучины общажного, тяжёлого одеяла, пропахшего порошком от чистого постельного белья, мельтешащего перед туманным, мутным взором ажурными заливами разноцветных вьюнков, размазанных листочков папоротника и ещё чего-то лесного, родного, но в тоже время пугающего, сжимающего все внутри груди грузными, стальными цепями, утягивающими в глубь, на илистое дно болота, грязными водами вытесняющее из лёгких последние крупицы и атомы кислорода, мерзко, погано, смешливо изнываясь над его прокуренными легкими, запрещая выпускать из них надрывистые всхлипы и хриплый скулеж, в душе пусто, точно в нем присутствовала сквозная дыра, в которую возможно было сунуть руку, измеряя глубину, каждой клеточкой организма он ощущал гниение, затхлость и пропажу всего светлого, чистого, невинного что сохранилось в нем, за окном устало напевали поздние птицы, готовые вот вот ушмыгнуть на далёкий, тёплый юг, согревающий их продрогшие перья и крючковатые лапы, погода портилась, с каждой минутой мрачнея, сгущала над головами прохожих чёрные тучи, грузные, утягощающие вес в душе, похотливые, стервозные, наивные деревья обнажали свои ломкие ветви, желая угодить холодам и, приближающейся дубеющей, осени, распространяя по мокрым улицам запах сырости и размоченной древесной коры, морозный ветер задувал в форточку, качая толстый тюль, пахнущих пылью и ароматом жилой комнаты, чужой пряный парфюм пускал свои нити по небольшому помещению, глубоко впивался корнями в стены и трещащие половицы ламината, кровать его соседа пропитана насквозь духами, странными, своеобразными, мускусными, сластящими на кончике языка, раньше от их присутствия становилось спокойнее, убаюкивали терпкими нотами ванили и сигарет, успокаивали, но сейчас, когда непонятные, неизвестные ранее, необъяснимые эмоции охватывали в крепкую хватку тело хозяина, громко, звучно, сочно чавкали составляющими грудины, расписывали ткани пустотами и полостями, пугающими и ядовито, едко режущими где-то внутри, выбивали из него бесполезные, стыдливые звуки, не удерживающимися за плотно прижатой ладонью. – Влад, все хорошо? – его голос приятный, понимающий, толерантный, готовый выслушать, не получив при этом ни грамма крикливого, колкого осуждения, но как бы он не пытался открыться, как на зло не получалось, что-то потрепанное, изнеможденное, своенравное шептало и скреблось в душе, умоляя на коленях не открывать свой рот лишний раз, хотя саднило в грудной клетке не меньше, от накопления собственного яда, кислотного токсина, не находящего выход, мелкую трещину, скол, чтобы вылиться не управляемым шквалом на окружающих людей, а мышцы, пропитанные насквозь натуральной едкостью, в силах исполнять лишь приказы сердца, управляющего всеми попытками самоуничтожения, ладони жалостливо прижимаются к груди и бледной, фарфоровой шее, нервно прикасаются к чёрным линиям и штрихам татуировки, раны от лезвия бестактно, нагло кусали тонкую, просвечивающую дерму на руках, вены и артерии брезгливо угрожали сбежать, покинуть его натерпевшуюся тушку, подвергающуюся нападкам тремора и дрожи, погрызанную страхом и тревогой, пропитанную насквозь сладким, терпким дымом сигарет, ластящимся к слизистым оболочкам носа и ротовой полости, дыхание притупляется, когда по комнате раздаются приглушенные шаги, крадущиеся, тихие, боящиеся спугнуть и оттолкнуть, Олег садится на край односпальной кровати, прислушиваясь к заложенному сопению и мутным, томным, находящихся где-то на пороге истерики и лихорадочной агонии, втягиваниям воздуха, ужасающе душного и пылкого, но Владу таким он не кажется, сгущается вокруг него льдинами и инеем, готового вот вот выплюнуть на него морозный ступор, но чужие жаростливые пальцы ласково, лелейно проходятся по узкому, изящному плечу, ощущающегося под нежными подушечками костлявостью и адским, чертовски горячим пламенем – Влад, что случилось? – Всё нормально... – Если все было бы нормально, ты бы не ревел сейчас один в комнате, – Череватый укрывается с головой в тяжёлое одеяло, пряча красное, ярко пунцовое лицо в ткань наволочки, позорно, предательски отрицательно качая головой, отвергая, отгоняя подальше от себя, но брюнет не отступает, наклоняется ближе, сдержанно вертя недовольно своими легкими кудрями, отросшими до плеч, его руки заботливо, ласково, лелейно полезли к краю импровизированного щита, все гладили трогали, он бы соврал если бы сказал, что ему не нравилось, пугливо согрешил и корил себя вечность, проклиная свою жалкую физиономию в каждый удобный момент, если оттолкнул и послал его, неизвестную и странную до дрожи в коленях, незнакомую Владу, нежность и заботу, ждать от него извинений и ответной эмпатии бесполезно, все слова, рвущиеся от покалеченного, потрепанного сердца, застревали в глотке, ребристой трахее, он молился чтобы он понимал его без лишних, рваных предложений, а наглые, злобные выходки не причиняли вреда, чтобы просто смирился с его нахальностью и прямоленейностью – Ты можешь мне довериться, я никому не расскажу, обещаю. Влад обиженно, по-детски мотает головой, собираясь перевернуться на другой бок, утыкаясь специально, нарочно лицом в стену, капризно прячась за всем что приходило на покалеченный, затуманенный ум, но жилистое, изящное, вульгарно привлекательное, плечо хватается крепкая рука Шепса, останавливая, приколачивая к твёрдому матрасу, а смятое, прижатое одеяло к груди, стыдливо остаётся зажатым под широким торсом парня, он прижимает его ближе к своей груди, в трудных, тягучих попытках успокоить, помочь открыться и вылить, прожигающую и жгущую нутро, гниль и наболевшее, но брюнет постоянно отстраняется и бежит без оглядки от протянутых ладоней помощи, страх и тревоги настигают его слишком часто, Олег отдал бы все чтобы узнать, найти причину и основание для успокаивающих слов, как назло, Череватый держит свой рот намертво закрытым, расколоть его невозможно, все попытки тщетны. Под торчащим ухом, настукивает трепетное сердце одногруппника, а его тёплые руки прижимают влажное, алое лицо к мускулистой груди, разрешая выплеснуть накопившуюся грязь, забитый не вышедшими слезами, нос утыкается в толстовку, раскаленный лоб согревает сквозь ткань, марая её солёными каплями, остающимися пятнами, тёмными разводами на серой кофте, видеть Влада таким странно, необъяснимо тревожно, хотелось спасти и приласкать, точно маленького котёнка, лишенного материнского тепла, пышущие жаром пальцы проходятся по взъерошенному затылку, поглаживают, выводят странные узоры на шее и темечке, и все греют и греют в надежде спасти от очерняющей тревоги и апатии, без широкой, зубастой улыбки на губах, едкого смеха, рвущегося прямо из глотки, гадких, колких подколов, шуток и неоднозначных выкидонов, он точно не тот, клон, двойник. – Давай поговорим, обсудим, что случилось, Влад? – он лишь головой чаще отрицательно мотать стал, грузно вхлипывая, сдерживая бегущие по щекам эмоции, Олег обречённо вздыхает, но не отпускает, гладит и касается там где не должен, надеясь услышать желанный голос, с мраморным и восхитительным акцентом, лелеющем слух своей своеобразностью и красотой, обжигает жаром и дыханием глубоким, все те-же приятные, ластящиеся к слизистым ароматы духов, пряные и сластящие мускусом, без которых он кажется забывал как дышать, злоба охватывает его в туманное, чёрное месиво, марево едкого наболевшего, как бы он не пытался убежать от ощущений, режущих, вскрывающих давно нанесённые раны, сдирая корочки и повреждая широкие шрамы, каждый раз выдыхался, проваливаясь вновь в гущу, самую трухлявую пучину, былых времен, не в силах отречься от яда и токсинов, создающих пустоты в грудной клетке, новые трещины на предплечьх и кистях, белая полоса казалась сказкой, выдуманной, паршивой, гадкой, прогнившей, для безвылазных дураков, верящих в чудо и судьбу, но каждый раз когда он доверялся, протягивал покалеченные руки в ответ, его топили ещё больше, погружая с головой в топь и хлябь, заливисто смеясь над никчемностью, инфантильностью, детской наивностью, все это происходило с ним когда появлялась вера во что-то нечеловеческое, неосуществимое, доверять он больше не собирался, он клялся себе что этого больше не произойдёт. – Я не хочу рассказывать... – Влад... – Что, Влад?! А как мне реагировать на то, что мой папаша, прожженный алкоголик, названивает мне третий день подряд?! Просит денег ему на водку скинуть! Сука, я и так пахаю, учусь и работаю одновременно, хуй без соли доедаю, лишь бы за общагу платить и на еду хватало. Мне никто не помогает, он меня всего лишил, пиздил, как животное, как тварь последнюю, детства у меня из-за него не было, мама умерла, а сейчас бабушка, мне никто деньгами в ноги не кидает. А я сейчас ему деньги на водку заскидывал, я что себя на помойке нашёл! *** От Влада приятно тянет алкоголем, а голос развратный, тягучий, задевает что-то внизу живота, стягивая все нервные окончания в огромный узел, заводит и манит недоступностью, его голова тяжело укладывается на широкое плечо, а истомно перекинутая через шею, рука жалобно повисает, томно перебирая ворот толстовки чёрной, Олег сжимает губы из последних сил, пытаясь игнорировать, льющиеся из сладких уст, вопросы, пропитанные какими-то странными коктейлями, пройти-то всего лишь два этажа вниз, но устало, пьяно повисший на нем брюнет, обременяющий своими словами и разговорами, пахнущий шоколадным, пряным табаком, заставляющим склониться и приблизиться к обкусанным губам, наконец затыкая нескончаемый поток несвязнной речи, но Шепс воодушевленно, победно выдыхает когда дверь в их комнату остаётся позади, а развязный, несоовладающий собой Череватый уложен на первую попавшуюся постель, он бессильно, точно фарфоровая кукла, свешивает ноги с кровати, расставяя их пошире, и смотрит, пленит, привораживая к нему каждую частичку его крепкого, мускулистого тела, своим блестящим, сверкающим, точно белесые звезды на чернеющем небе, взглядом бордово-карих глаз, истомно прикрытых тонкими веками. – Надо было ещё остаться. Почему мы ушли, Олег? – Ты вкурсе сколько время? Уже третий час, – он оторваться не может от этого чарующего вида, томные пунцовые зенки блюдящие за ним сквозь опущенные веки, раздвинутые ноги, бледные костлявые лодыжки, угловатые колени, жилистые, резные, вовсе не тощие бедра и икры, скрыты, как на зло всем чертям, слоем широких спортивных штанов, растрепанные короткие волосы на темечке, смотрелись порочно, но в тоже время так правильно, но с огромным усилием отводя свои серые очи от него, отходит к шкафу, стягивая с себя по пути черную толстовку, умоляя себя не оборачиваться и не светить лишних раз голым торсом перед своим пьяным соседом, Влад обиженно, устало выдыхает, он знает что он обязательно бы насупил брови и скрестил руки на грузно вздымающейся груди, неспешно натянув на себя растянутую футболку и какие-то домашние штаны, Шепс все же подходит обратно к своей кровати, наблюдая за размеренным, вульгарным другом, поднявшим руки вверх над головой, от чего его большая кофта задралась, оголяя плоский фарфоровый, бледный живот и впалый пупок. Он сглатывает, списывая все подмеченные детали на выпитый алкоголь, излишняя внимательность и острота зрения, Олег надеется, желает, жаждет чтобы брюнет сейчас был совершенно в другой кондиции, бредовой, дурманящей, упускающей все из виду, а все что он мог сейчас лицезреть, поддавалось огромному сомнению, как и само происходящее, кудрявый тянется узловатыми пальцами к чужим завязкам на спортивках, намереваясь стянуть с одногруппника их, но конечности Череватого не слушаются, пропускают мимо ушей его хрупкие, пьяные приказы, Влад сгибает поочерёдно ноги в коленях, выставляя ступни на край постели, тапочки давным давно запнуты далеко к стенке, потерянные где-то в самой глуши, глубине подкроватной, но дернув слишком сильно ткань штанов, повисших на одном бедре, вовсе не живое, истомное, расслабленное, точно куклы винтажной, хрупкой, поеденной слоем пыли, стоящей на самой высокой полке бабушкиного серванта, угловатое, бледное, практически фарфоровое колено, покрытое слабо заметными крупными синими трубками – венами, аккуратно проезжается по паху Олега, от чего он напряжённо втягивает воздух носом, глаза на секунду прикрывая, пытаясь не терять несокрушимый, непоколебимый вид, но брюнет лишь развязно кусает губы, сдирая подсушенные корочки, оголяя, обнажая их, в конечном счёте предмет одежды его друга остаётся у него в руках, Шепс пытается сделать вид что ничего не произошло, отвлекаясь на складывание спортивных штанов, хотя все внутренности огнём пылали, дрожали и лязгали по стенкам мышц и костей, заставляя вернуться, сделать все что душа пожелает, на утро он и не вспомнит, но такого кудрявый себе никогда не позволит, разрушение собственных стабильных устоев и правил не допустит. В комнате стоит звенящая тишина, прерываемая свистящим, спокойным сопением Влада, мирно и невинно уснувшего на чужой кровати, спустившего, широко разведенные, ноги на пол, таким он его ещё не видел, умиротворенным, размеренным, хорошим, милым и неэмоциональным, от него веело непорочностью и чистотой, точно от ангелочка, хотя начинка и наглое лицо говорили об обратном, на нем только тёплая толстовка, трусы и носки, укрыть бы по хорошему, но необходимое одеяло под ним, так и осталось не тронутым, приходится стянуть с его кровати плед и накрыть сверху это плутливое и хамское создание, пряча от лишних взоров и гадких мыслей, Олег приглушенно выдыхает, тянется рукой к выключателю, трепетно щелкая им, чтобы не разбудить, увидеть спящего Череватого – равноценно восьмому чуду света, как сходить в картинную галерею, он оторваться от неё не может, даже после того как укладывается рядом с ним, смотрит практически не моргая, дышать боится, спугнуть страшится, его черты под холодными лучами уличных фонарей, выглядят ужасно привлекательно и правильно, точно нарисованные кистью мелкой, оживающей в руках талантливого художника, Шепс не знает как долго он разглядывал его, как завороженный обводя очами каждую деталь, когда веки сами начали закрываться, а уморенный рассудок начал погружаться в царство Морфея. *** Так плохо ему ещё не было, утро от этого становится ещё хуже и поганее, а голоса за дверью прошибают новыми импульсами гудящую черепную коробку, все тело ломит от нескончамых спазмов, точно вчера его били ногами по периферии всего организма, оставляя, отдавая особый акцент рёбрам и пояснице, почки скручивались в тугой узел, вываливаясь куда-то в ноги, а ребра мелкой трухой, колкой, как толченное стекло, незаметное, сливающееся с пылью и песком, выделялись с ледяным потом, бегущим по вискам и жилистой, костлявой, атлетичной спине, пожранной тремором и мерзкой, морозной дрожью, мышцы неохотно перекатывались под тостовкой, после такого веселья и выпитого алкоголя, он мог с уверенностью в словах сказать, что ни разу больше к нему не прикоснётся, слишком рано сделанные выводы о том, что он лечит от боли, помогает избавиться от душащей, убивающей каждую частичку тела, а клетки мозга с каждым днем отмирали с новыми приступами невыносимой, мучительной ломоты и вьющийся с места на место пульсации, Влад надеялся, мечтал найти на дне многочисленных рюмок и бокалов свой утерянный, долгожданный, здоровый сон, но натыкался только на грязные приключения, отвратительные, спонсированные его развязным поведением и невозможностью отказать, и нарастающие проблемы и сбои с его организмом, мигрени, обострившаяся бессонница и новые порезы на руках, все только ухудшалось, плитка холодная, точно январские сугробы в тёмную ночь, лживые, предательские сквозняки гуляющие по крохотной ванной комнате, пахнущей белизной и гелями для душа, приторными, тошнотворными, оседающими на стенках ротовой полости, непослушная ладонь тянется к смыву, забирающему с собой желчь и неусвоившийся алкоголь, на языке все так же отвратительно, мерзко, погано, уродливо вьется горечь, перемешанная с желудочным соком, нервно трясущимся пальцами он проходится по бледному, фарфоровому лицу, собирая с лба ледяной пот, Влад клянётся себе что больше никогда не притронется к нему, боясь, надеясь что не пойдёт по отцовскому пути, смысла жить не будет, клеймо, личный позор, самоуважение и остатки рассудка рухнут, как карточный домик, он не докатится до такого. Зябкая, остывшая вода приводит в чувства, она облизывает, обводит каждую ткань тощего тела, кипяток подают в общежитие поздно, но он и не жалуется, скорее привык, это в любом случае намного лучше, чем жить в маленьком доме с бабушкой и пьяным отцом, бухающем без просыху, утро которого циклично начиналось со стеклянной бутылки водки, неопрятно стоящей на прикроватной тумбочке, душ трезвит, приводит мысли в нужное русло, по белесой коже, усыпаной многочисленными созвездиями родинок и светлых веснушек, оккупирующих костлявые, жилистые плечи, бегут стаи мурашек, а чистые отросшие волосы на затылке и темечке встают дыбом, наконец пытка заканчивается, кран спасительно поворачивается до упора, а махровое полотенце обнимает плечи и спину, капли, бегущие вдоль выделяющихся позвонков, впитываются в ткань, серая толстовка с усилием повисает на торсе, а боксеры окрашиваются в более тёмный на пояснице, все же намного лучше чем было, жгучая сладость мятной пасты не такая приятная, но пробуждает остатки спящих клеток, вытряхивая из под кожи крупицы иголочек мерзкой дремы, хоть морозит и знобит с новыми силами, дверь послушно открывается, без скрипов и тягучих поскуливаний, мутнящих разум и создающих новые электрические импульсы в черепной коробке, в комнате уже восседают трое, а их паршивые глаза томно уставляются в его сторону, ожидают от него что-то, то что он сам толком не знает, но спрашивать их себе дороже, его кровать занята, тёмные, практически чёрные, глаза Димы устало провожают его до постели Олега, пока её хозяин настойчиво наводил порядок на рабочем столе, одеяло ласково укрывает ноги, подушка перьевая лелейно подминается под гудящую, раскалывающуюся в двойном размере, голову, его воротит от окружающей атмосферы, голдящие голоса парней, приторные запахи парфюма, смешивающиеся в единое целое, выходит тошнотворный коктейль, а свет из окна, апрельское солнце режет сетчатку бордовых очей, все противно, все гадко, в особенности цепкая, жилистая, венистая рука старшего Шепса, проходящая по икрам, угловатым коленям и крепким бедрам, скручивает желудок в спазмах, предвещая новые приступы рвоты. – Ты ебать бледный, Влад. Может тебе развести лекарство, таблетки какие-нибудь? – ком в горле встаёт, приходится лишь кратко кивнуть, кутаясь сильнее в лёгкий плед, Матвеев подаёт кудрявому стакан Череватого, на что тот благодарно кивает и указывает подбородком на стол, а сам лезет в тумбочку за аптечкой, на белесое дно огромной кружки толстым слоем опадает порошок, а на деревянную поверхность укладывается светло-коричневое колесо обезболивающего, вода из чайника урчащим бульканьем выливается следом, мускулистая, тяжёлая рука, пропахшая сигаретным дымом, терпким, горчащим, усаживает его и подносит к лицу полный стакан с мутным раствором, он прекрасно знает, что на вкус он ещё отвратительнее, а зубах останутся крупицы то ли песка, то ли мела, гадко до рвотных позывов, приходится зажмуриться и дышать меньше носом, глотки крупные делать, точно крепкий напиток распивая, но на последний глоток стучатся, нагло, нахально распахивая дверь, от неожиданности Влад давится, когда видит рыжую голову их куратора, вручая рвано кружку Олегу, прикрывая рот рукой, пытаясь кашлять как можно тише и не дойти до кондиции. – Мальчики, почему не на паре? Мне уже преподаватель все уши прожужжал, что вас нет, – Вера Михайловна аккуратно закрывает за собой дверь, обводя призренным взглядом комнату парней, хмурит брови свои грозно, но вовсе не злобно, скорее заботливо, как ворчащий родитель когда нашкодил крупно, хоть и пришла она сюда чтобы наругать и вправить мозги в нужную сторону, но звучало это скорее игриво и ласково, она откидывает нервно прямые волосы назад и руки в бока упирает, губы красные сжимая недовольно, испепеляя юношей своими очами. – А нам не надо. – Господи, вы что вчера пили? – выпаливает она, учуяв сладковатый запах, выдохшегося алкоголя, ветающий, вьющийся по комнате мелким шлейфом, Вера куксит нос, невольно качая головой, она находит глазами Александра, мажет, точно оценивая и расспрашивая без слов, немо, бесшумно, но в ту же секунду переводит свое внимание на сжавшегося всем телом Череватого, глядящего томно, лихорадочно, морозно кутающегося глубже, грубее в свой махровый плед, расходящегося в кашле из последних сил, куратор лишь эмпатично головой качает, открывая свои яркие, броские алые губы, стуча высокими каблуками по ламинату, она слишком быстро преодолевает расстояние до мальчишеской постели, тянет тёплые, пышущие жаром руки к лицу Влада, прикасаясь к холодному, точно у покойника, лбу, приподнимая влажную чёлку, её горячие конечности усугубляют ощущения, голова плывёт, идёт кругом, вызывая лишь тошнотворное сдавливание в гортани, дурманит, мутит похлеще первой утренней сигареты, вовсе не помогают, а её постоянные придыхания и ахи усиливают трещание и пульсации в черепной коробке, но энергия исчерпана до минимума, оттолкнуть невозможно, язык отказывался подчиняться, сопротивление вилось в подкорках кожи и мышц, но питания и почвы не было, приходится лишь безжизненно, жалостливо прикрыть веки, наслаждаясь долгожданной темнотой – Боже, да он же ледяной, давление наверное упало. – Ну... – Боже, Владик, ты как себя чувствуешь? Вы чем его вчера поили, он у вас бледный, как поганка! Олег, ну ты же с ним живёшь, ты что хоть за ним не следишь. Ты погляди на него, ужас какой, умрёт у вас на руках. Кто тебе вместо него блины будет жарить по утрам? *** Он вздрагивает всем телом, когда по всей квартире раздаётся стук в дверь, тремор по телу усиливается, точно чьи-то костяшки били не по стали, а по его грудной клетке, сковывая её тяжёлыми, грузными цепями, утягивающими на илистое, покрытое мохнатой, склизкой тиной, пожирающей камни и мелкий песок, дно, магнитящими его в самую глубь, топь, отвратительное место без единого намёка на что-то живое, холодные, словно побывавшие в толще скрипящих, хрустящих сугробов, подушечки пальцев очерчивают влажное лицо, на заднем плане умиротворенно улюлюкали мультфильмы, голосили своими высокими репликами, знакомые с детства мелодии и песенки, глушили удушающую тишину, настигающую врасплох, убивающую все остатки живого и человеческого, приглашая без спроса вглубь прогнившей, почерневшей от постоянного давления сизого марева тревожности и стресса, души, окоченелый ужас и беспочвенный страх, стенки грудины, пожеванные, искусанные болезненными, рыхлыми полостями, сковывающими каждое движение, мешающими сделать глубокий, наполняющий кислородом прокуренные лёгкие, вдох. Стук все ещё терзал барабанные перепонки, стрелял в упор в гнетущие, вьющиеся мысли и рассуждения, рассыпающиеся на глазах, смешивающиеся с вертлявыми порывами сквозняка, оставляя на их засиженном месте гадкую, вязкую, мерзко обводящую каждую мышцу, клеточку тела своим ледяным языком, мажущим тошнотворной слюной и холодом, тревогу и панику, выползать из-под тяжёлого, грузного одеяла не хотелось, а идущие на заднем плане, мультики завораживали своими красочными картинками и репликами, отпугивающими весь внутренний мятеж и конфликт, не подпускали горчащие, злобные шепотки и голоса ближе, вычерчивали алую линию, за которую переступать смертельно опасно, но звуки громкие, звонкие не собирались приближаться к своей кончине, робкой смерти, Влад прикрывает бордово-карие очи, мечтая и надеясь, что из-за недосыпа вновь неожиданно явились галлюцинации, дурманящие, пропитанные толикой сна и дремы, стирающие все границы реальности и выдумки, страх окутывает, обнимает угловатые, жилистые плечи, плутливая ухмылка вновь тянется в издевательском жесте, томно нашептывая, пороча и пачкая кожу своим морозным дыханием, что за металлической поверхностью входной двери поджидает кто-то клыкастый, невидимый в темноте подъездной, настенные часы гулко, приглушенно тарахтели механизмом, стрелки настойчиво тикали, под стать чудовищному вмешательству в его логово и укрытие, спасительное и греющее стабильностью, гнусавые грёзы продлились недолго, меньше получаса, крикливые сомнения подбирались незаметно, он не уверен что вообще спал. Ноги тяжёлые, дрожащие, скованные тремором и колюче трясущимися мышцами, гадко пожирающими ткани мелкими, острыми, как бритва, игольчатыми зубами, рефлекторно несут его в коридор, бездумно припечатывают к ламинату на пороге входной двери, страх бурлит, кипит, варится в гнилой, трухлявой пучине души, Влад неуверенно прижимается спиной к стене, ощущая затылком неровности и рельеф обоев, рука холодная, ледяная, проходится аккуратно, нежно по растрепанным волосам, ошеломленно стоящих дыбом на темечке и лбу, виски позорно, без капли и грамма передышки, искрили и трещали, попадая своими когтистыми, мелкими ветвями пульсаций в переносицу и челюсть, боль саднящая, острая, едкая, как концентрированная кислота, разъедающая все на своём пути, оставляющая чёрные, угольные пятна на всех облизанных поверхностях, резала и убивала внутреннее спокойствие и умиротворение, с чистого, не покрытого липким отпечатками пальцев, без мелких частичек пыли, зеркала на него глядело измученное создание, существо, имеющее общие черты с ним, исхудавшее, от постоянных рвотных позывов от приторных, пряных запахов и ароматов еды, лихорадочно бледное, фарфоровое лицо, излишне давно не видевшее солнечных, тёплых лучей, греющих кожу, лелея, лаская, пятная её, точно в детстве, невинными, не порочными призрачными, мутными поцелуями, тускло крася, окрапляя созвездиями веснушек, с темнеющими кругами под бордово-карими глазами, слезливо молящими наконец подпустить безжалостные, тошнотворные грезы, давно опустевшими, бездушными, греющими лишь яркими полосками от лопнувших капилляр, это давно не он, его взгляд холодом по коже пробегается, пугает, наталкивает на плохое, горючее, он туго, робко, слишком медленно выдыхает, в попытке успокоить разбушевавшееся нутро, стонущее, ревущее навзрыд, из последних сил терпящее мрачные спазмы спирающие трахею вязким комом, конечности ватные, трясущиеся, нервно, судорожно тянутся к замку, поворачивая с огромным усилием, а после с трудом надовив на ручку, дверь распахивается, являя сонному, помятому хозяину квартиры пришедшего, незванного гостя, Череватый всем телом от неожиданности сжимается, смаргивая с мутных, покрытых плывущим маревом, зенок пелену, но энергии на противостояние не хватает, приходится сделать неуверенно шаг назад, пропуская в спасительную, тихую глубь крепкого, широкого мужчину. – Привет, извини, я разбудил тебя наверное, – на лице смуглом, загорелом, чертовски довольном, плывёт непонятная ему улыбка, беспочвенная, глуповатая, а тёмные шоколадные глаза дурманят, бдительно, шустро скачут по его физиономии и измученной, изящной фигуре, точно не знают где и на чем остановиться, глядя на них кажется, что сама радужка ореховых тёмных очей, излучает, пышет пряным, сладковатым ароматом, вызывая на верткий кончик языка игривую капельку слюны, жадно требующую больше, плотнее хвататься ртом за глумливый сияж, слева под клеткой ребер что-то неопрятно вилось, ерзало, сковывая мышцы короткими спазмами и судорогами, на нем все тоже пальто нагло, вальяжно растегнутое, демонстративно приоткрывающее ворот чёрной рубашки, аккуратно выглаженной, чистой и опрятной, погано чарующей своей идеальностью и вылизанностью, необъяснимо манящей, приковывающей к себе бордово-карие очи, Влад стыдливо отрывается, скрываясь за стеной, пугливо отмахиваясь от навязчивых грёз и раздумий, списывая все на растерянность из-за недосыпа и прогорклость от тошнотворных ощущений. – Есть такое, – он лишь пожимает неуверенно плечами, чувствуя прожигающий, невыносимо горячий, взгляд в районе лопаток и тяжёлые, грузные шаги позади, властвующие, грозные, наровящие прогнуть, подмять под свои грубые, суровые ореховые очи, сильные, крупные руки, готовые его свернуть и приложить к любой поверхности, острые, стальные костяшки, точно всегда на прицеле, в их силах, поганых целях, едко ударить в бледное, фарфоровое лицо, окрашивая его своеобразными, ажурными, узорчатыми пурпурными гематомами, Влад бессильно оседает на край стола, выставляя поудобнее ноги на стуле, в неопределённом, многозначительном, метающимся из стороны в сторону, жесте, а сокрушительные, пьянящие, давящие, дурманящие зенки словно перерывают все внутренности когтистыми, чудовищными, адскими лапами, приговария и пугая страшным скрипом, вместо игривого шёпота, чтобы последнее на кон выставил, если азартная игра начинается, будь добр иди до конца, пути назад нет, а ради такого приза, выигрыша, грешно тормозить, и он безукоризненно ведётся, младший всем телом сжимается, когда по пояснице, сквозь толщу домашней, вытянувшейся в вороте и рукавах, черной толстовки влажно проходится язык сквозняка, под измученным взором младшего Костя плывёт, плавится, точно свечка в церковной тиши, настигнутая врасплох кипящей близостью пламени, пахнущая приторными полевыми травами и воском не первой свежести, собранного по крупицам с подсвечников, мягкий, приятный воздух, спасаемый от духоты открытыми окнами, по всей площади квартиры пронизан вкрадчивым, глумящимся вокруг него, забивающимся во все слизистые, ароматом, завораживающим к себе остальные крупицы сознания, терять эту тонкую, невесомую нить сияжа, сравнимо с окончанием пути, утратой смысла жизни, что-то сладкое, сочное, стекающее по корню языка, минимально мускусное, приправленное толикой пряного, шоколадного табака, кроет лучше наркотиков, не даёт вырваться из крепких оков, погружая глубже в нескончаемую томную, распутную эйфорию, мысли о скором прощании теряются в затхлых лабиринтах, мрачных закоулках и углах, уходить не хотелось. Карман начинает медленно, постепенно, с нарастающей амплитудой, шевелиться, засунутая внутрь ладонь не спасала, мужчина нервно, грузно, слишком серьёзно, выдыхает, в попытке угомонить разбушевавшееся сердце, колотящее, кипящее артериальной, алой, тягучей, кровью в висках, резво перетикающей под гортань и трахею, шоколадные глаза, сверкающие на свету янтарными, коньячными отливами, трепетно обходят зажатый силуэт, томительно, надломленно, изможденно залипший, уставившийся на вид вечереющей улицы, нервно, отягощено медленно, обводивший подушечками пальцев угловатый, восхитительно правильный, подбородок, украшенный очаровательной раздвоенной ямочкой, он вынимает из кармана принесённый подарок, укладывая маленький, своеобразный призент на изящные колени, скрытые за тканью толстых спортивных штанов, вымазанных различными пятнами и кляксами, плывущих по материалу безобразными цветами, выпадающих из общей гармонии светло-серого тона, бордовыми и пурпурными отливами, на мелко подрагивающие бедра приземляется что-то теплое, когтистое, трепетно ласковое, верткое, не менее напуганное, чем дернувшийся Влад, на взор, отчаянных бордово-карих очей, попадается нечто крохотное, ушастое, пронизывающее своими охристыми, яркими, точно уличные фонари в ночное время суток, глазищами, молящими о заботе, излишне доверчивыми и инфантильными, ладонь неуверенно, недоверчиво поднимается, обводит короткую каштановую шерсть за ушами и на загривке, несуразный, нелепо длинный и широкий, нос тычится в запястье, котенок мурлычет, жмется ближе, по-детски тянется за пальцами, надеясь найти желанную нежность и лелейность, прикрывает огромные зенки слепо двигаясь за трепетностью – К чему такие подачки? – Влад, я приношу глубочайшие извинения за принесённые тебе неудобства на приёме. Мне не следовало вести себя подобным образом, – Константин расплывается в улыбке, под влиянием чего-то щемящего в груди, доверительного и нежного, скребущего чувствительные ткани, раздирая их в кровь и стальное месиво, его миловидный облик притягивает к себе внимание, но с каждой секундой, что-то бурлящее, кипящее обдавало стремительными волнами сердце с новым стуком, когда тряска покидает чужие изящные руки, деликатно, увлеченно, осторожно ласкают во всевозможных местах мурчащего котёнка орехового окраса, жмущегося все ближе к мягко вздымающейся груди, обводящего с нажимом своими огромными, торчащими в разные стороны, ушами ребра и солнечное сплетение, Череватому в новинку такая эмпатия, тактильность, он скованно мажет своими очами то по хрупкой фигурке котёнка, то по грозной, широкой, крепкой, мускулистой груди врача, не сводящего с него свои шоколадные глаза, пропитанные скрытой, неизвестной, таинственной толикой чего-то неразборчивого и непонятного для него, а слишком нежая, умиротворенная улыбка, несла в себе какой-то гадкий план, готовый развернуть всю жизнь на сто восемьдесят градусов, сокровенная загвоздка, выпавшая вместе с его необъяснимыми действиями, дурманящими голову, болезненно, едко бьющими по затылку и вискам, где-то должен быть подвох, ломающая все толстые стены истина. – Извините, но я не могу... – Отказы не принимаются, это подарок. Считай это своеобразная терапия, ты ему нужен, Влад, – парень хлюпает носом, ощущая мелкую вибрацию от мурлыканий и частое, теплое дыхание на холодной, ледяной коже, бледной, фарфоровой, хрупкой и изящной на вид, точно бабушкин тонкий сервис, стоящий на самой высокой полке серванта, пыльный, пропахший неизбежной затхлостью, блеск давно скрылся за грузом тяжелого бремени, хотелось прикоснуться, утереть все тянущие на дно эмоции, помочь нежностью и лаской, позаботиться, взять якорь ответственности на себя, открывая запертые двери с неизвестными ощущениями и лелейностями, наконец обработать, не дающие умеренного покоя и стального, стойкого затишья, изящные, истерзанные под давлением безжалостных эмоций, руки, Костя очарован, приворожен, чувствует что внутри сияет, блестает неведомая печать магического воздействия, каменная, чёрствая грудная клетка даёт трещену, рассыпается и рушится, плывёт, точно огромный айсберг под яркими и жаркими лучами полудненного солнца, душа искрит, грубо замыкает контакты, требовательно кричит в кипящих, бурлящих пульсациях, умоляя тепло прильнуть, осторожно приобнять, прижимая колючего, слишком эмоционального, бестактного, жестокого, чертовски красивого котенка к себе, уложить растрепанную голову на плечо или на грудь, сражаясь с внутренними порывами прикоснуться к чужим, ободранным, покалеченным, покусанным губам, его замкнутость и закрытость манит, тянет словно сильным магнитом, совладать, справиться с ней не в его компетенции, бордовые, искаженно необычные, очи влажно поблескивают в его сторону, благодарно, обнажённо теряли былую грубость и злобу, перерывают внутренности своими когтистыми лапами, выискивают в нем подвох и, спрятанную в глубинах души, загадку, ему непонятны такие подарки и хорошее отношение к нему, что-то должно быть, потайной смысл в каждом действии, откуда он мог знать о детских мечтах и желаниях, коту он в правду был нескончаемо рад, так что неудержимая инфантильность и капризность ребёнка, живущего на дне грудной клетки, слегка притупилась, счастье и необоснованное восхищение от выполнения его мелких прихотей, услышанного мнения, долгожданных иглах заботы и ласки, наполняют изящное тело лёгкостью и невесомыми бабочками, щекотящими стенки кишечника, ему это неизвестно, в новинку, бросает то в грызущий холод, то в клыкастый жар, он не понимает себя, улыбаться или отдаться с концами солёным, мокрым дорожкам, бегущим по бледным, жемчужным ланитам, он утирает их рукавами, чувствуя кожей не понимающий взгляд ореховых, шоколадных очей.