Апатия

Слишком много позволяла ему московская жизнь, она не жадная и не пышет тщеславием, но толика лицемерия и неожиданности в ней замурованы по сей день, бесконечная серость, в ней нет видимых границ между чётко, выраженно хорошим и гладким, похотливо плохим, в её силах приподать и поднести, зарекомендавать себя так, что у тебя других вариантов, как кинуться ей в жаркие объятия, нет, прочувствовать затхлость, разложение её гнилой души невозможно, за каждым подъемом стоит прозрачная подножка, но после того, как в руки наконец опустится желанное, она выхватывает, глумливо забирает что-то другое, не менее важное и полезное, оставляя после себя лишь едкую, ядовитую пустоту, никакая таблетка, пилюля, настойка не поможет от неё избавиться, как только родной, трухлявый, замызганный городок был позади, а билет в один конец грел, надеждой на лучшее будущее, пальцы, документы безоговорочно были приняты в университет его мечты на нужную профессию, он наконец-то поверил, что в мире все не так уж и ужасно, но как только неконтролируемая улыбка стала чаще нападать на обкусанные губы, его роняют на кафельный пол, от чего фарфоровая кожа покрывается уродливыми трещинами, готовыми от одного неуверенного выдоха рассыпаться по полу трухой, но одним падением это не обошлось, окрашивая его все больше и больше падкими, смертельными нарывами и порезами, сделанные не только его руками, но и ударами стервозной, сволочи судьбы, такие подставы не прошли бесследно, каждая подача колеса фортуны вызывала жестокие, безжалостные, встречные вопросы, какова будет цена потерь на данный момент, все, убитое, расстреленное в упор, детство бабушка ему твердила, что дома животных она не потерпит, наказывала за каждого принесённого котенка, для маленького Влада они все волшебным и чудным образом исчезали на следующее утро, на любой вопрос о их нахождении, она лишь пожимала плечами, а после вечером отец, когда все таки ему удавалось поднять свою окоченелую тушу с дивана, исправно хватался за свой ремень с тяжелой, стальной бляшкой, прилетало больно, остро, окрашивая спину и бедра алыми нарывами, пульсирующими, саднящими ещё неделю под слоями одежды, а гематома, поставленная, точно печать, на тонкой ткани либо на веке, либо на скуле, долго напоминала о собственной оплошности, теперь он вырос, охладел, лишился границ между реальностью и тошнотворным сном, злоба и бесконечная агрессия стали частью его поганой, никчемной жизни, никому и никогда не нужный, дыры и пустоты с каждым днем все больше разъедали, пожирали остатки души, микроскопические крупицы светлого, девственного, непорочного угасали, но почему-то продолжали борьбу с чернотой и темнотой, которую он так настырно пытался избегать, в пугливом ужасе обнаружить глубокие силуэты, смотрящие на него своими красными, мелкими зенками, заполняющие его недвижимое тело только ледяным ступором. – Что случилось, Толя? Смотришь на меня, как на придурка, – изящный котенок настырно голосил на всю ванную комнату, испепеляя его своими огромными охристыми, медовыми глазами своего хозяина, истомно улегшегося, погруженного в греющую толщу воды, то нервно подрывался на белоснежной поверхности бортика, подставляя свою маленькую голову под мокрую ладонь, надеясь получить желаемую ласку, новый, излишне острый станок осторожно проходится по угловатой челюсти, по подбородку с броской ямочкой, разделяющей его на двое, гладко очерчивает по круговой мышце рта, рука измученно ползёт следом по бритой коже, скорее на автомате, чем проверяя на мастерство проделанной работы, с коротких волос по лбу стекают капли воды, пропахшие чистотой и каким-то сладким, приторным шампунем, воздух жадно, томно напитан ароматами уходовых средств, перемешанных с пряными, терпкими нотками шоколадного табака, приятно щекотящими слизистые оболочки, мокрые ноги встают на махровый коврик, вынужденно впитывающий стекающую влагу по изящным, худым ногам, с отражения в зеркале на него смотрят налившиеся кровью глаза, бледное, истощенное создание, сверкающее остротой ребер, выделяющихся ключиц и опущенных, резных плеч, фарфоровый плоский живот, усыпанный частыми пятнышками тёмных родинок, оккупирющих каждую часть его тела, словно жемчужный, переливающийся своей лихорадочной белесостью, Влад в брезгливом жесте корчит нос и хмурит тёмные брови, натягивая как можно скорее на торс чистую домашнюю толстовку, опрятно, заботливо скрывающую многочисленные шрамы и затянувшиеся порезы на внутренних частях сгибов рук от лишних, ненужных взоров. В голове неожиданно пусто, никаких гадких шепотков, навязчивых грёз и мыслей, гулов и криков, усиливающих пульсацию и треск в черепной коробке, чайник добродушно щёлкает, испуская из себя узорный, клубящийся пар, мелко потрясываясь от разбушевавшейся воды, телефон истошно расходится в трели от входящего звонка, брюнет озадаченно поджимает губы, перебирая в голове всевозможных разрушителей его своеобразного спокойствия, на экране высвечивается неизвестный номер, цифры не знакомые, да и в квартиру к себе он никого не жалует, руки нервно ползут по шее, очерчивают невесомо кончиками пальцев кадык, мельком касаются острого угла челюсти и раздвоенного подбородка, обветренный, саднящий контур губ болезненно пульсирует под кожей, желобок под острым, вздернутым кончиком носа невинно, непорочно скрипит, немо, без слов выражая свою чистоту и набожность, адамово яблоко дёргается под бледной, быстро остывающей ладонью, неиспорченная, безгрешная дерма надеется на стерильный воздух, мечтает что чужие грязные, гнилые, дурные цепкие, когтистые лапы больше его никогда не тронут, не замызгают его похотью, развратом и пошлостью, а фарфоровые, давным давно отдавшиеся трещинам, покровы не впитают черные следы и отпечатки, душащие, убивающие, прорастающие в самую глубь, пускающие в мышцы и кости свои корни, точно безжалостные, глумливые сорняки. – Да. Кто это? – тяжёлое, грузное дыхание прорывалось с того конца телефона, резало, терзало ушные перепонки, от чего лицо самовольно расходится в брезгливом выражении, небольшая кухня точно наполняется едким, паршивым запахом алкоголя, режущим слизистые оболочки, омерзительный шлейф окутывает, обнимает за плечи, медленно, издевательски, вкушая незамедлительную реакцию, окуная с головой в пучину давно ушедшего, оставившего свои ядовитые, прожигающие кислотными каплями, следы на дерме, Влада передергивает, воспоминания настигают колкими вспышками, дурманят, заражают сознание, рассудок, больно до безумия, тошнотворный ком встаёт поперек горла, мнимые, проворные, верткие, похотливые руки липко, вязко ползут по телу, царапают чувствительные места ногтями, разрывая в кровь, а горячий мокрый, шершавый язык безбожно ползёт по шее, пятная и убивая бледность бордовыми гематомами, искрящими неправильностью и порочностью. – Владик, звездочка моя, ты что не узнал меня? – на кончике языка скопилась жемчужина слюны, вязкая, слишком густая, склеивающая гортань и трахею, зубы безжалостно вгрызаются в нижнюю губу, сдирая с неё ороговевший слой и корочки от прошлых истязаний, ротовая полость наполняется металлическим вкусом, оседающим на всей поверхности нежной дермы кристаллами стали, несносный, скверный, дрянной сияж подталкивал, подкупал, подводил вновь к нечистому, вынужденному, к чему он обещал себе никогда не возвращаться, позорно хотелось закурить или освободить, повисший якорем внутри, желудок от разъедающей желчи, гортань сжимает, схватывает невыносимый спазм, дыхание колко спирает, так что в лёгкие начинают врезаться миллион тупых, ржавых игл, царапая, стирая все внутренности в стальной, прогнивший порошок, каждая частичка тела, каждый затхлый, натерпевшийся поганых излишеств, орган позорно коченеет, страх окутывает со всех сторон, тревога выбивает из стабильной неровной колеи, ноги прирастают к, скрипящему от новизны, ламинату, каждое движение даётся с невыносимой болью, ступор овладевает, властвует в истощенной тушке, Влад судорожно хватается за край стола, в попытке удержаться на своих двоих, а красная кнопка так и тянет нажать, прекратить грубые, насильственные действия, направленные вновь в его сторону. – Откуда у тебя мой номер? – Это не важно, Влад. – его плутливое, наглое, дерзкое, хамское дыхание вызывает лишь рвотные позывы и невыносимое желание скрыться, убежать от противной, порочной низкости голоса, с каждой секундой окунающей, погружающей все больше и больше в утекшие не так давно времена, отвратительные, сумбурные дни учёбы в университете, в который он так мечтал и лелеял попасть, пройти вступительные и перешагнуть порог манящего здания, но вместе с осуществимыми грезами пришли ещё бесконечные проблемы и недопонимания, преследующие по пятам, Москва не терпит слез, брошенных на скупой ветер, она уважает чёрствых, отчаянных, тщеславных и неэмпатичных, но он пропускает мимо ушей её грозные требования, утирая тыльной стороной ладони, спрятанной за тонким слоем домашней толстовки, за это и получает в двойном объёме, то смерти вкушая, то подножки организма, после выпитого алкоголя, то жадные руки на фарфоровом, изящном теле, рвущие одежду, царапающие внутреннюю часть бедер, саднящую поясницу, грудь и ребра, живого места эти лапы на нем не оставили, а острые, клыкастые зубы и тонкие, сухие, небрежные, вовсе не ласковые губы расписывали шею и кадык глубокими укусами и тёмными, бордовыми пятнами, почему стыдно, тягостно Владу, а не ему, – Ты чего не спишь? Опять бессонница? Хочешь я приеду, помогу тебе с ней справиться? – Не смей приезжать. – внутренняя часть руки горит адским пожаром, под покровом изуродованной шрамами и свежими ранами кожи облизывают бесноватые языки, нечисть схватывает икры судорогой, тряской так, что ровно стоять на месте не получается, ноги ватные, неосознанно в коленях подгибаются, точно магнитом к полу тянет, ледяной, морозный холодок пробегает по спине и затылку, распуская по телу необъятную дрожь и цепкие корни страха, образы поганого прошлого  нахлынывают пугающим мраком и мутью, марево пелены застилает взор тяжёлым тюлем, жаркая, быстро остывающая влага невольно скатывается, делит бледные, белесые ланиты мокрыми дорожками, следами, разъедающими чувствительную, тонкую, полупрозрачную дерму, красные полосы являются следом после, утирающих соленые слезы, рукавов, хрупкие веки просвечивают пурпурные, лазурные трубки вен и мелких артерий, грузно пульсирующих кипятком, шепчущих с каждым новым стуком, откликающимся в без передышки болящих, саднящих остротой и смертоносным, тягучим ядом, висках, затылке и темечке – Я... Я сейчас не один. Ты мне здесь нахуй не нужен. – Да ты что. А кто с тобой? Кот? Хороший компаньон. Или тот широкий мужик из больницы. – Слушай, тебя вообще ебет с кем я сейчас? – страх опутывает, заключает в колючие объятия, терпко заражая все тело крупной, не ритмичной дрожью и тремором, не существующий, дурманящий сквозняк, обитаемый только в его теле, скребется в пустоте, в многочисленных полостях его очерненной, прогнившей, испорченной грудной клетке, темнота охватывает новые просторы, остатки хорошего, невинного, девственного, инфантильного грозятся покинуть его грешного, нарекая сплошным болотным, хлябистым, пожирающим свет, пятном, его душа вновь порочна, безбожно отрешена от святого, лучистого взора, ни отмолиться, ни очиститься, кожа вновь грязна, заляпана пошлостью, липкостью, ни мыло, ни вода не в силах ему помочь, проведённое время в ванной комнате пустая трата, бесполезное убийство времени – Я не хочу тебя видеть. – А я хочу тебя видеть. И не только видеть, – по торсу расползается холодок, точно чужие маркие, похотливые, узловатые руки, мажущие по каждому миллиметру его, обречённого на гибель, избитого, покалеченного тела, Влад жмурит глаза, в страхе обнаружить его за своей спиной, жадного, грубого, хищного улыбающегося, пожирающего его заживо, обсасывающего каждую косточку его организма, неправильно властного, наглого,  убивающего, расстреливающего его рассудок в упор, в черепной коробке бушует, гудит крикливая стихия, ураган, сметающая, закручивающая в свою воронку все больше и больше сокровенного, давно похороненного в глубинах, самом дне, тревожные, мерзкие воспоминания, замученные собственными ожиданиями грёзы, преследующие мысли и боязни, страхи, выкинуть, прекратить их бесконечные шепотки, едкие усмешки, агрессивные и гадкие гоготания не в его силах, попытки тщетны, высвободиться, скрыться от них не суждено, к рукам ластится крохотная, тёплая голова ушастого котенка, жмущегося все ближе, в попытке обратить на себя долгожданное, драгоценное внимание, и Влад не отказывает, гладит по изящной, вёрткой спине, чешет за огромными, торчащими в разные стороны ушами, рвано стирая с лица бегущие соленые капли, позорно, предательски хлюпая носом и удушливо дыша, надеясь избежать накатывающей стервозной истерики, придержать, спастись от её когтистых лап невозможно, он сдаётся, не в состоянии больше сдерживать рвущиеся всхлипы, вкушая, режущие на сухую стенки трахеи, острые, точеные лезвия – Помнишь ту тусовку? Я бы повторил, жалко конечно, что ты ушёл. Но я в этот раз собираюсь быть настырнее и наглее, тебе же такие нравятся... *** Дверь, ведущая в небольшую общажную комнату, захлапывается с громким звенящим дребезжанием, так что, грузно ухающее в грудине сердце, трелью отдаётся в переполненый алкоголем желудок и несправляющиеся лёгкие, болезненно пропускающие внутрь душный, скованный, спертый воздух, нагретое пространство окрашивает непослушные щеки в алый, выпитые прогорклые напитки, тяжко плескаются по всему организму, переполняя все саднящие полости и тревожные, воспаленные от напряжения, артерии, вены и сосуды, трещащие, пульсирующие в такт черепной коробке, нудно, излишне обыденно раскалывающейся по швам, тело безумолку, безумно пропускало наипростейшие мольбы и указы, хотелось оттолкнуть, отдалиться, скрыться подальше от настырных, вертких рук и глаз, в мареве темноты прячущих свои наклонности и неопрятные планы, чернота глубокая, пожирает своими хищными, плотоядными взорами, медленно, постепенно высасывает из него незначительные крупицы опьянения, рушит мёртвую, немую, покойную тишь только собственное, трепещущее от волнения, пожирающей покровительственной ночи, с каждым разом отталкивающей от него все дальше и дальше ловкие, крючковатые лапы сна, это пугает, тревожит, заводит в нескончаемые тупики и обширные лабиринты, алкоголь не успокаивает, только притупляет, убирает на второй план невыносимые проблемы, но вовсе не решает, его заставили, нагло влили, пропихнули в обожженую глотку горчащую, саднящую стенки ротовой полости, горящую жидкость, под аккомпанемент тягучего, мрачного завывания о том, что это праздник, за такое грех не выпить, сдали последние экзамены с горем пополам, ему пришлось лишь неохотно кивнуть, стреляя злобным взором на ненавистных ему людей, без звёздочки и тьма совсем кажется пустой. Тело прошибает холодный, морозный пот, пропускающий по истомному, разморенному организму лязгающие порывы отрешенного, своеобразного сквозняка, скованность, ступор наваливается своим тяжёлым, грузным боком на него, давит, душит, конечности болезненно, едко скручивает от спазмов, горячий, жаркий, точно под ним полыхали, кипели сотни адских котлов, проходится по бледной, фарфоровой шее, сухие, колкие, угловатые губы мажут отвратительно небрежно, нагло по коже, ведут влажный след от языка по кадыку, зубы, излишне острые, хищные, плотоядные кусают слезливо больно, Влад рефлекторно поднимает вверх руку в попытке прекратить собственные мучения, но она же его и подставляет, являясь вспомогательным инструментом для противного, порочного, грязного чудовища, цепкие, узловатые пальцы хватко прижимают конечность к груди, ощущая собственными сжатыми, белесыми костяшками его безжалостно стучащее сердце, затылок погано, предательски стукается об стену, а веки устало, тревожно жмурятся, он мечтает, по-детски инфантильно верит, что это худший кошмар, напавший на него безнадёжный сон, но чужие лапы щипаются, безбожно скребут каждую частичку тела, короткие ногти сдирают дерму с фарфорового, бедного живота, жадно, требовательно ползут вверх, гнилостно, затхло пересчитывают ребра, упиваясь тяжёлым, сбитым дыханием, под ногами проваливается последние крупицы почвы, искаженно, дурно лишая и без того устойчивой опоры, он в ловушке, его наивная доверчивость, поврежденная послушность сыграли с ним самую ядовитую шутку, каждое движение, попытка выпутаться, сбежать, скрыться от нечистых, едких прикосновений, откликается ему в троекратном размере ранящих унижений. – Что ты делаешь?! – Влад истерично дёргается, пихает в угловатую грудь, тяжело вздымающуюся от сбитого дыхания, черепную коробку давным давно покинули следы выпитой водки, пугающая трезвость слишком резко нападает на неподготовленный рассудок, заставляя жалобно, болезненно всхлипнуть от сжимающих ладоней, зубы искряще впиваются в кожу на шее, но как бы он не старался, не пытался сдвинуть омерзительную тушу от себя, всё колко, тщетно, его припечатывают с новой силой теснее к толстой стене, затылком встречаясь с шершавой покраской, пуговицы на новой рубашке рассыпаются дребезжанием по полу, а немой испуг застывает в бордово-карих глазах, Шепс упивается сорваным скулежом, спертым, придушенным сопением, металлическое, стальное послевкусие плывёт, цветёт на кончике алого языка, щёлкает, мельтишит им, вкушая, точно настоящий, любитель, ценитель, извращенный гурман, хочется поделиться, насладиться вместе своеобразной сладостью, приторностью, но Череватый брыкается, резко, рвано головой мотает, отбиваясь от настырно припавших губ, настырно, из всех последних сил, злобно держит челюсть сжатой, хоть узловатые пальцы крепкой хваткой зажимают каждую мышцу, вызывая мелкую, колючую, болезненную судорогу и дрожь, вымаливают впустить это кровожадное зверье, чудовище в истерзанные уста, чужие острые клыки вспарывают недавно заживший прокус, в ротовой полости все наполняется тошнотворной ржавчиной, спущенной, сорвавшейся с цепи вместе с павшим в глазах, нечистым – Хватит, прекрати. – А чего хватит то? Тебе же нравится по койкам прыгать. А, Влад? Ты и с братом моим похоже спишь. Думаешь я не знаю? – бездна, пустота пускает внутри грудной клетки длинные корни, разрывая соединительные, чувствительные ткани, он ничего не ощущает, точно смотрит на себя со стороны, дыхание закупоривается, ком в ребристой трахее мешает, а почва под ногами с каждым разом все больше и больше утягивает в свои недры, крючковатый нос, уткнувшийся в бледную, фарфоровую шею, испачканную, загрязненную, обезображенную чужими зубами, клыкастыми, острыми, и тонкими, противными, прогнившими на сквозь, губами, оставляющими после себя на белесой поверхности бордовые вкрапления и пурпурные пятна, он не чувствует половину своего тела, а тёмные, как пугающая смоль, патлатые волосы  щекотят подбородок и угловатую челюсть, Влад проваливается в пучи неизвестного, чёрного, не связного, рыхлого кажется все органы прекратили свою работу, сердце грузно, тяжко ухало в висках и темечке, а каждое порочное, нечистое касание очерняло тело сильнее, ему бежать некуда, все обречённые попытки выбраться не дают должного результата, тень расплывается по всюду, кругом кромешное ничего, его прожигают бесконечные, предвещающие скорую кончину, погибель, взоры, в их красных зрачках танцуют, водят хороводы черти, силуэты жгут, топчут, сравнивают с грязью, а широкие, хищные улыбки отрывают от него сочные, гнилые куски мяса, они хотят зрелищь, неслыханной постановки, агрессивных придыханий и стонов, без слов вещающих о нестерпимой боли, но Влад молчит, немеет, скован ступором, он не знает чего ему больше бояться, неявных фигур, говорящих о смерти, прибывших от недостатка сна и перепитого алкоголя, или реального, не мнимого плотоядного зверя.  – Влад! Что случилось, скажи хоть что нибудь?! – его мельтешат за плечи, проводят осторожно ладонью тёплой по коротким волосам, но предобморочное состояние не в силах отогнать, он туго сглатывает в несуразных попытках отогнать накатывающие слезы, скулеж и рыдания режут острыми лезвиями гортань, спокойствие не приносит даже осознание, что он нагло сбежал от мучений, умиротворение их комнаты не спасает, не оберегает от цветущей в груди черноты и пустоты, жгучий кипяток не очистил бледную, фарфоровую кожу от грязи, нечистот, от раздирающих тонкую дерму пятен и укусов, обидно до жути, его прировняли к безбожному, порочному, пошлому, невинные, когда-то чистые покровы лишены последнего, ещё бы чуть чуть и его разложили на трухлявой кровати, шея прокусана насквозь, бордовая жидкость, металлическая, стальная, пропахшая ржавчиной и гнилью, пульсировала, медленно, едко покрывала тонкой защитной корочкой рану, Олег нависает над ним, требовательно впиваясь своими серыми глазами в его лихорадочно белое, пугающее лицо, сливающееся с наволочкой, бордово-карие глаза болезненно блестят, сверкают ужасом, настойчиво избегают его взволнованной, пышущей злобой от недопонимания, физиономии, у кудрявого внутри все переворачивается от непрекращающегося плача, невозможно видеть его таким, невольно душевные спазмы сами нападают, демонстрируют какого Владу, поврежденному, изувеченному, он зарывается с головой в одеяло, надеясь избежать сереющего, глубокого, точно читающего, взора, а когда-то родные, дружелюбные руки обвивают судорожно вздымающуюся спину, в несуразной попытке излечить от продолжительной истерики, все охладело, непоколебимые, успокоительные ладони Олега, приносящие раньше тишь и стабильность, казались хищными, жаждущими его смерти и прогнившего тела, безжалостные палачи, пугали, он не знал что именно от них ожидать, а позорная, предательская дрожь раскрывала его с потрохами, казалось, что он давным давно все знает, просто смеху ради прижимает его сейчас к своей широкой, согревающей груди, наслаждаясь треклятой эмоциональностью. – Все нормально. Ничего не случилось... *** Он все ещё винит во всем себя, как не крути везде его отражение, разбитое, грязное, черствое, давным давно потерявшее желанную инфантильность, хотел бы возратиться в детство, в согревающие объятия матери, погребенной в продрогшую, промезшую почву, она бы рассказывала ему сказки и, пропитанные волшебством и чудом, байки про обитателей леса, просто, без каких либо укоров и колких шуток, гладила по каштановым волосам и шептала тихо, только для него, как сильно она его любит, он бы хотел, как и тогда, не знать о существовании отца и его матери, слышать только её голос, нежный и ласковый, трепетно ждать её после садика у бабушки, отпечатавшейся в памяти приятным ароматом выпечки, карамельными петушками на палочке в хрустящей упаковке и милыми комплиментами, о которых, даже если он сильно постарается, никогда не вспомнит, во время похорон она стояла позади, вытерая слезы рыжим платком, её чёрное платье на пышной фигуре развевалось на холодном, одиноком осеннем ветру, бабушка меркло, отрешенно улыбалась ему, помалкивая на задаваемые им вопросы, куда делась мама и почему она плачет, больше он её не видел, может все было бы по-другому будь он сейчас с ней, а не с противной, исхудалой, серой, точно подпольная хитрая крыса, бабкой по отцовской линии, но все случилось, так как приказала фартуна матушка. Винит себя за поганое, прогнившее отношение к Олегу, он хотел как лучше, но Влад был окутан, пожран эмоциями, оставаясь под несокрушимым впечатлением и по сей день, он кинул его, убежал из общежития на следующий день, собирая все вещи в сумку на скорую руку, вызванивая параллельно Илью, умоляя без лишних вопросов помочь переехать в новую квартиру, он не заслужил, кудрявый же звонил ему целый день, разрывая его телефон от поступающих сообщений и звонков, а он просто глупо испугался, поддался, прогнулся под собственный страх, ужас, травмирующую ситуацию с его старшим братом, позорно, стойко держал рот закрытым, не в силах рассказать, погрузиться вновь в пучину черноты и грязи, не готов, Олег писал что ждёт, купил что-то, что хочет что-то сказать, Влад все ещё не прочитал, не выпалил броское извини, тихую благодарность за терпение и попытки наладить контакт за эти три года. Родная ручка ножа свободолюбиво, опрятно, снесходительно лежит в ладони, сколько бы он себе не обещал, не может отречься, отказаться от грязной привычки сбрасывать пар, играя каждый раз со смертью в русскую рулетку, выставляя на кон свою некчемную жизнь, ничего нестоящую, недостойную, не несущую в себе никакой драгоценности, значимости, но почему-то выходит всегда победителем, а глубокие шрамы и бордовые резанные раны, рассекающие внутреннюю сторону рук, служат для него своеобразными медалями и наградами за опасную победу, лезвие вспарывает белесую, фарфоровую кожу, под ней просвечивают пурпурные, лазурные, ультрамариновые трубки, боязливо поглядывающие на него сквозь муть и молочное марево, молясь всем глухим и слепым богам, надеясь на самое лучшее, что хозяин одумается, положит нож на место, а властные мысли больше не посетят его трещащую, раскалывающуюся на миллион частей, голову, но обращения не помогли и в этот раз, острие увесистого, кухонного ножа скользит по внутренней части, а на обречённый светлый ламинат падают бордовые, бурые капли, густые, вязкие, растекающиеся на нем бесформенными фигурами и кляксами, по покойным щекам стекают убогие соленые дорожки, взор болезненно, садняще, едко застелают слезы, мутные, капризные, пожирающие все окружающие предметы, смешивая их в одно целое, серую массу, из обкусанных уст вылитает сорванное завывание, хриплое, неудержимое, остановить его он не в силах, он во всем виноват, по тыльной стороне ладони, запястью, по дрожащим, трясущимся фалангам плывут алые дорожки, часто капающие на пол, голова бессильно откидывается на кухонный гарнитур, пульсация пожирает с костями, с затхлыми потрохами, истома нападает без маркого предупреждения, оповещая предобморочное состояние, Влад верит, надеется что с грязной, нечистой биологической жидкостью, напитанной внутренней гнилью и бесовской злостью, выйдут остатки человеческого, жалостливого, слёзно просящего его прекратить истязаться над собой, но он не припомнит такого момента, когда он прислушивался к чужим советами и подсказкам, он сам прекрасно разберётся со своими проблемами, чего это бы ему не стоило, все равно его тело пропиталось насквозь безбожными следами и отпечатками от его ладоней, побывавших везде, не оставивших живого места на нем, невинное, непорочное, ангельское должно выйти, спастись из постоянного, бесконечного ада, хоть кто-то должен иметь право на умиротворенное существование, инфантильность и детские годы утеряны, как не крути, ноги сводит, скручивает судорога, безжалостный тремор, прикусывая губу, приглушая скулеж и нервный, истеричный стон, он вновь рассекает запястье острым лезвием. – Ты чего делаешь?! Влад, – в небольшом проеме возникает непонятная широкая фигура, вызывающая от неожиданности, необъяснимого страха и тревоги, тошнотворный ком, оседающий на корне языка рвотным рефлексом, он скидывает на стол какой-то пакет, его голос все такой же низкий, ответственный, суровый, ласкает меркнущий слух, его тембр должен успокаивать, заливать остатки полыхающего пламени в груди, остужать крикливый пыл, хотелось поддаться его крепким, манящим ладоням, осадок светлого, обитающего между выпирающих ребер, все ещё голосил, направлял, не тронутый резвым потоком венозной, тягучей крови, а на чувствительные слизистые оболочки припадает обворожительный, чарующий парфюм, свежий, мускусный, схожий на что-то древесное, пропитанное дождливой погодой и терпким табачным, он не может надышаться, каждый раз втягивая, толкая в лёгкие все глубже и глубже лестный сияж, дурманящий шлейф, его властные, грозные уста роняют колкие маты, из изящных рук вырывают кухонный, острый нож, закидывая его в раковину с громким дребезжанием, ухватывая Влада за тощую, ребристую грудь, он жмёт его ближе к себе, свешивая покалеченную конечность в раковину, широкий, крупный торс тёплый, согревающий, обжигает своими взволнованными, быстрыми ритмами сердца, готовыми проломить ему саднящий, трухлявый, прогнивший позвоночник, мускулистая, сильная рука прижимает его ближе, не выпускает, не даёт шансов на побег, свирепое, погруженное в свои мысли, грёзы, дыхание утыкается, упирается в продрогший, короткостриженный затылок, мажет щеками, порошими аккуратной, черствой, тёмной щетиной по, трещащим, безобразно ревущим, разлагающимся, вискам, окуная по локоть левую конечность в прохладную воду, выбивающую своими остывшими струями из него последние крупицы воздуха, вырывающиеся из ротовой полости глухими, хриплыми завываниями и продрогшим скулежом, алые, бордовые, бурые дорожки крови, застывшие, засохшие пугливо, обречённо уползают в смыв вместе с испачканной влагой, бледнота, фарфоровость вновь приобладает, властвует на кукольной, вентажной поверхности, она жжёт, саднит на ранах, точно солью посыпали, святой водой на бесовскую, агрессивную морду. – Зачем ты пришёл, я тебя просил? Как ты вообще сюда попал? Дверь закрыта была. Что ты вообще хочешь от меня, зачем ты ко мне привязался? – сильные, мускулистые, крепкие руки усаживают его на столешницу, осторожно, цепко хватаются за изящную кисть, тёмные, ореховые, шоколадные очи оценочно, придирчиво рассматривают поврежденную поверхность, стирают на тыльной стороне ладони ледяную влагу, он все ещё сурово, холодно, непоколебимо молчит, пропуская мимо ушей завывания, крики и гадкое, неглубокое, истеричное дыхание, его тёплые, мозолистые подушечки пальцев утирают белесые ланиты от едких солёных водопадов, глаза все такие же согревающие, нежные, ласкают жаром без лишних, ненужных слов, он бы хотел чтобы мужчина наконец-то открыл свои безбожные, прогорклые, дурманящие уста, хоть что-то выпалил ему в ответ, но только бы не молчал, не убивал треклятой, давящей тишиной и осуждающим взглядом, сделал бы все что угодно, но не уходил, оставляя его вновь одного в угнетающей квартире, Константин отрывается, убирает свои манящие лапы от лица и делает шаг назад, берет губку из раковины и прибирает оставленные на полу прогнившие, грязные, очерняющие капли, кляксы крови, тяжело, грузно выдыхая, немо обрекая на мутнящие раздумья и колючие грёзы. – Дверь была открыта, вот я и зашёл. Вот как тебя одного оставлять, ты посмотри какие вещи ты творишь. Я же за тебя волнуюсь, ты ведь все ещё мой пациент, – черепная коробка ядовито, едко, колко пульсирует, трещит, обещая расколоться, разойтись по неустойчивым швам, Влад импульсивно, рефлекторно прикрывает бордово-карие глаза, муть настигает, пожирает маревом и пеленой окружающие предметы и высокого мужчину, ответственно, умиротворенно, с толикой разочарования и осуждения, прибирающего грязный беспорядок, оставленный капризным, истеричным, эмоциональным мальчишкой, пылко пытающегося скрыть свои неконтролируемые слезы, беспокойно текущие по, разъеденным солью, щекам, закусывая, вгрызаясь в алую, свербящую нижнюю губу, лишь бы грозный, статный, серьёзный врач не услышал его предательские, слабые, позорные завывания и скулеж, в нем искрит, вьется, нарастает удушливая, давящая агрессия и злость, он это видит, читает на бесовском, чертовски превосходном лице, как бы он не старался скрыть, оставить в тайне и тени свои эмоции, чувства, это получалось непроизвольно, без особых усилий, от него веело ими, приятно пахло приторностью и сладостью, искаженная в гневе и слезах моська, вызывала что-то многосоставное, сложное в грудной клетке, окаменелое сердце трепещало, рвалось к нему ближе, его изящный, тощий, лихорадочный силуэт привязывал, манил недоступностью, хотелось прижать плотнее к груди, успокоить, приласкать, поделиться тем, в чем он неосознанно нуждается. – Что вы все от меня хотите? Дайте мне уже спокойно сдохнуть в одиночестве. Я гнилой, грязный, отвратительный. Пустышка, – Влад воет на взрыд, соскакивает со столешницы и подходит слишком близко так, что жар его тела касается торса Константина, его покрасневший нос капризно, злостно морщится, хлюпает от накатывающих слез, от неожиданности и излишней эмоциональности, он теряется, потерянно мажет своими тёмно-шоколадными глазами по дрожащему, оккупированному, пожранному тремором и тряской, телу, хотелось прикоснуться, полелеять по голове, прижимая как можно ближе к груди, успокаивая, приводя в нужное русло рассудок и сознание, избавляя от горечи слез и остроты невменяемой истерики, в черепной коробке скачут мысли, грёзы и идеи, как можно прекратить смертоносный макабр, выпаленных с порыве ярости, слов, но мужчина даёт возможность выговориться, не принимая близко к сердцу агрессивный, истеричный, эмоциональный порыв, подставляется под изящные, дрожащие руки, ухватившие его за ворот тонкой кофты, его исписанные ранами и укусами, от острой кромки зубов, губы пропускают пару капель бордовой жидкости от необдуманной оплошности, чтобы Влад сейчас ему не кричал, роняя на ткань своей толстовки горячие, соленые слезы, он знает что тот думает о другом, жаждет и пылко нуждается в тепле, нежной ласке, согревающей любви и успокоительных словах, спасающих, излечающих от настигающих пустот в грудной клетке и преследующих разочарований, только так можно угомонить этого капризного, эмоционального чертенка, и он одобрительно слушается собственный разум и сердце – Чего ты хочешь, блять? Что мне нужно сделать, а, Кость? Твои подачи же явно что-то значат. Ты мне скажи просто, я пойму! Ты меня трахнуть хочешь? Или ты так отсоса добиваешься? Нахуя вы все ко мне лезете!? Если ты так сильно хочешь, то давай, я уж так и быть ноги раздвину, на колени сяду! Этот урод, сука, названивает мне постоянно! Я хочу просто, спокойно поспать. Мне так хуево... А ты из себя все хорошего строишь, этот тоже мне эту чушь вешал! Пока его руки поганые ко мне в штаны не п... Константин поддаётся вперёд, не в силах отказать собственному влечению, цепляясь за чужие обкусанные губы, ласково, нежно, лелейно проводя языком по нижней, усыпанной ранами и ссадинами, впивась аккуратно, осторожно, в попытке успокоить и привести в чувства истеричного мальчишку, но и самую малость помочь разобраться с внутренними недопониманиями, вьющимися внутри на острой грани, когда-то каменное, непоколебимое сердце, не воспринимающее никакие удары и гадости всерьёз, которому было чуждо все теплое и нежное, смахнуло с себя былую черствую кожуру, быстро и робко поперхнулось, споткнулось, начиная новый шустрый ритм, Влад рвано замотал головой и замычал в угловатые губы, в попытке избавиться от напора и тяжкого нападка, его руки истерично застучали по широкой, мускулистой груди, но крепкие ладони цепко удерживали его за ребристую спину, деликатно, успокоительно поглаживая по острому позвоночнику и изогнувшейся пояснице, на удивление Кости в нем что-то изворотливо щёлкает, Влад скованно, стесненно поддаётся его действиям, приоткрывает рот, судорожно, удушливо выдыхая прямо в алые уста, и обхватывает чужую широкую шею, в попытке предотвратить падение, ноги непослушно обмякли, становились ватными, дрожащими от напряжения, нервно, безконтрольно, глухо поскуливая, когда колючая щетина болезненно, щекотно проходится по саднящим щекам, наконец прикрывая влажные, покрытые маревом и мутью пелены, бордово-карие глаза, он встречается с мокрым языком, ощущая что-то новое, непонятное, царапающее стенки грудной клетки, неизвестное, парень не знает как на это реагировать, плохо это или хорошо, что от чужих прикосновений, горячих, нежных, напористых губ все искрит и цветет внутри, сердце расходится в быстром, трепетном темпе, а кожа становится раскаленной, чувствительной от его касаний и поглаживаний, точно оголенный нерв, ему тревожно и погано на душе, он хотел бы чтобы это было то, о чем он мечтал большую часть своей гнилой, истерзанной жизни, внутренняя грязь, чернота начинала отступать, давая мелкий, прозрачный шанс остаткам светлого, невинного, инфантильного, девственного захватить, отвоевать и вылечить режущие, пульсирующие в груди полости. – Успокоился? Садись давай, руку твою посмотрим, – Влад устало кладёт голову на широкое, непоколебимое, каменное плечо, глубоко вдыхая спертый воздух, все вокруг плывёт в одноцветное, серое, мутное месиво, истома нападала на тело пугающей неохотой, слабостью, он робко, беззащитно откидывается на спинку стула, вытягивая поврежденную, покалеченную руку, задирая повыше рукав светлой толстовки, пустившей по ткани бурые, засохшие бордовым цветущие пятна, крепко вьевшиеся в одежду, Костя ставит на стол полную баночку перекиси, плескающуюся о стенки пластикового флакона, и выкладывает белоснежные ватные диски, мужчина притягивает ближе к мальчишке стул и усаживается напротив него, принимая изящную, бледную, фарфоровую кисть, тонкую, хрупкую, точно у винтажной, коллекционной полупрозрачной куклы, расписанной под холодную, ледяную гжель, такая искусно выполненная работа должна храниться на высоких полках серванта, спрятанная от лишних, грязных, нечистых взглядов и лап, марающих, оставляющих отпечатки от липких пальцев, хотелось позаботиться, приласкать, вытирая от цепких снежинок пыли, поухаживать, оставаясь незаменимым и постоянным хозяином данного произведения искусства, он оторваться от него не может, его покрасневшие от слез глаза, тёмные круги на нижних веках от едкой, изнуряющей нехватки сна, белесые ланиты сокровенно, недоступно усыпаны мелкими, блеклыми пятнами поцелуев весеннего солнца, а созвездия тёмных родинок чаруют, привораживают с каждым разом все больше, треклято просят поднять шоколадные очи, пересчитать, рассмотреть получше, запоминая местонахождение, он подсаживается на них, точно на синтетический наркотик, его острый, вздернутый нос жалостливо хлюпает, а алый раздвоенный кончик, словно у наглой, хитрой кошки, пропускает болезненные, брезгливые морщинки от жалящей, жгучей жидкости, налитой на ватку, спокойствие и умиротворение до жути ему идут, не хватает только растянутых в улыбке воспаленных губ, но Константин обещает себе, что это в скором времени произойдёт, ждать долго не придётся, на колени Влада приземляется маленький котенок, трущийся о живот и свешенную ладонь, его тонкий хвост обводит напряженную грудь, он ласково, изящно прогибается в спине под стать лелейной руке, радостно, незамедлительно откликаясь, расходясь в мурчании от касаний, как только с обработкой ран было покончено, мужчина откидывается на спинку стула, расслабленно выдыхая спертый, душный воздух. – Я не понимаю зачем ты за мной ходишь. Там же явно все намного глубже, чем «просто мой пациент». – брюнет тихо, приглушенно фыркает, хмуря брови и морща нос в брезгливом жесте, дожидаясь когда темно-каштановый котенок спрыгнет на пол, его ведёт в сторону, как только он поднимается со своего места, изящные, тощие, напряжённые от тяжести, нервозной тревожности, плечи вязко, липко расходятся в спазмах и крупных импульсах дрожи, тремора, фаланги пальцев истерично пытаются скрыть свою уязвимость, перебирают принесённые продукты, раскладывая их по нужным местам, Влад рвано, умело открывает упаковку с шоколадными батончиками, выуживая пару штук себе в карман, но вместо сладостей, между губ просовывает желанную сигарету, незамедлительно прикуривая, отпирая широко форточку пластикового окна, выпуская мутный, сизый, едкий, терпкий табачный дым на просторы темнеющих улиц, шмыгая вздернутым, острым носом, аккуратные, грациозные, элегантные, картинные пальцы зажимают никотин, он точно с порочной, затасканной, поношенной обложки, очерненной, загрязненной чем только можно и нельзя, но кто бы её не пачкал, чем бы не занимался и не грешил, он оставался светлым, невинным пятном среди безвылазной пропасти, сверкая и переливаясь, точно жемчужина на глубоком дне морском, небрежно держит шоколадную сигарету, постоянно метаясь, осматриваясь, но в итоге возвращает на потрепанное место, между обкусанных, воспаленных губ, наконец распаковывая приторную конфету, направляя её сразу же в рот, как только истлевшей табачный пепел улетает вниз, подхваченный вертким, прохладным ветром, Костя оторваться от него не может, все смотрит на него, как на произведение искусства, созданное далеко не святым богом, из под опущенных век, прожигает, пожирает взглядом в нем дыру, его бледная, фарфоровая кожа, украшенная синеющими трубками вен, лазурными, пурпурными, проглядывающимися, просвечивающими из под полупрозрачных покровов, сияла, поблескивала на лучах дворовых фонарей, играла дорогим, роскошным перламутром так, что дыхание замирало в ребристой трахее, а глаза, словно безжалостные узники, становились прикованными только к его силуэту, мужчина откидывает гудящую от пустоты голову на поверхность стены, прикрывая устало очи, приторно сладкий табачный дым безудержно разгуливал сияжем по небольшой кухне, он ласкал слизистые оболочки, с каждым разом откликаясь в памяти все больше и больше, прикрепляя данный пряный, сладковатый аромат за изящной, истеричной, эмоциональной особой, угрюмо хлопает форточка, плотный запах шоколада и осторожной, не броской табачной горчинки окутывает его с головой, а на бедра неприлично осаждается тяжесть чужого тела, глумящая на языке капелькой вязкой слюны, дурманящая рассудок, мышцы плутливо заиграли в чехарду, напряжённо, с несуразным восхищением, нетерпением кровь приливала вниз, а в животе грузно завязывался узел – Просто скажи мне, что ты ко мне чувствуешь? Он расплывается в умиротворенной, нежной, понимающей улыбке, на его броский, выпаленный в порыве эмоций вопрос, приправленный высоким, хриплым от недавних крикливых слез голосом, до дрожи приятным, до колючих мурашек, бегущих по сильной, мускулистой, широкой спине неукратимым табором, бордово-карие зенки жалостливо, устало, истомно перерывают все содержимое его шоколадных, ореховых очей, выискивая в темной глубине зрачков отражения истинного, подлинного, неискаженного грязной ложью в виде шуток и непроизвольных ухмылок, он копает слишком далеко, хотя все давным давно на поверхности и не скрыто под маревом, мутью вуали, его тонкие веки, боязливо, пугливо окрашены в алый, исписанны сетками молний пурпурных и лазурных венок, уголки привлекательных, чарующих, завораживающих глаз разъедены солёными каплями и стыдливыми, скованными утираниями влаги длинными рукавами, Константин деликатно, осторожно касается его поясницы, ведёт кончиками пальцев на пробу по мягкой поверхности толстовки, его ведёт от личного аромата и запаха кожи Влада, пропитавшейся терпким, слащавым никотиновым, дурманит, привлекает один лишь только его вид, он не понимает, как в таком хрупком, изящном теле может умещаться столько комплексов и ядовитых, разъедающих кожу, истеричных эмоций, перемешанных с агрессией и злобой, где тот настоящий, не пожранный преследующими клыкастыми чувствами страха и тревоги, чистый, невинный, подленный капризный мальчишка, жажда узнать его поближе топит сердце в шустром, прерывистом ритме, Влад задумчиво, погруженно срывает с губы корочку, его бордовые, пунцовые, багровые глаза мажут по нему в последний раз, он поддаётся вперёд, утыкаясь своими влажными, мягкими устами в его, разделяя на двоих металлический, стальной вкус, руки холодные, ледяные, остывшие от пропажи пылкого огня жизни, намертво, точно в кружащем страхе потерять, обнаружить исчезновение, цепляются за его щетинистые щеки, поглаживают загорелую кожу, принимают поганое, душащее с непривычки, тепло, наконец заражаясь жаром, чем-то кипящим, пульсирующим в предсердиях, вьющимся в грудной клетке. Костя перехватывает инициативу, пользуется слабостью брюнета, приоткрывшего рот в немом, истощенном стоне, когда блудливые, проворные, плутливые, горячие руки забираются под подол кофты, невесомо прикасаются на пробу морозной, недоступной, фарфоровой кожи на плоском животе, очерчивают многочисленные созвездия тёмных родинок на бархатной поверхности, его мелко потряхивает от прытких ласк, лелейных, нежных, крепкие, сильные, мозолистые ладони останавливаются на тонкой, грациозной, ладной талии, аккуратно, осторожно сжимая ее, когда неусидчивый парень пододвигается ближе к его торсу, тихо выдыхая во влажные уста, от прильнувшей к телу волны жара, мужчина ведет кончиком языка по кромке острых зубов, пересчитывая, наслаждаясь, трепещущим нутро, теплом, встречаясь с его хлеским, прытким, вертлявым, излишне пропитанным злобным, нетактичным, едким ядом, Влад приглушенно, рвано мычит, судорожно, пугливо, стыдливо прикрывая рот рукой, сжимая угловатые плечи, стискивая чужой торс картинными бедрами, чужая щетина игриво колит, щекотит, напрягает каждую частичку тела, завораживает, погружая в пучину, хлябь неизвестного, возбуждающего, когда чужие губы спускаются вниз по покрасневшим ланитам, цепляют гладкую, бархатную дерму на челюсти, жадно, голодно, томно впиваясь в желанно выпирающий кадык, покусывая, посасывая, убивая крупицы неуверенности и отступления, окрашивая бледную, белесую, манящую кожу в цветущие пурпурные, бордовые оттенки, Костя хитро пересчитывает, изящно торчащие, ребра, ощущая каждый робкий, уязвимый импульс дрожащего, выгибающегося в приторных муках, Череватого, судорожно сжимающего мускулистое, крепкое плечо мужчины, из его уст громко, безудержно вырывается неконтролируемый скулеж, а по щекам и острому кончику носа расплывается пунцовый, скованный румянец, он тщетно, опоздало пытается закусить, заглушить его губой, но достичь желаемого результата не получается, Константин уделяет особое, деликатное внимание чужой татуировке на шее, обводит узор, ажурные, тонкие, чёрные линии на исписанной дерме, у него дыхание грузное, охрипшее, пропитанное толикой возбуждения от изводящих, выматывающих, дурманящих рассудок, ласк, лелейных поглаживаний и броских укусов, он на грани срыва, сдерживать вылетающие, желанные, жадно, голодно прослушивающиеся мужчиной звуки, ему хочется большего, раскрепощенного, помогающего извести, выбить из него болезненные, пульсирующие крупицы бессонницы, но Влад, как на зло, скованно закрывается, в страхе и тревоге быть осуждённым, стыдливо прижимает руки к устам, кусает, сдирает губы в кровь зубами, он на пределе, осторожно, рвано складывает ладони на широкую спину, соприкасаясь изящной, нервно, судорожно вздымающейся, от сбитого вусмерть дыхания, грудью его, получая в ответ нежные, заботливые поглаживания по выгибающейся спине. – Никогда бы не подумал, что мой первый раз будет с мужчиной, который старше меня на восемь лет, – Череватый осторожно, приглушенно сглатывает, поудобнее укладываясь на своей мягкой постели, когда крепкие, мускулистые руки опускают его на опрятную, заправленную поверхность, он устало, отрешенно прикрывает глаза, когда угловатые, влажные, горящие, точно бурлящий кипяток, испускающий из своих недр вьющийся, кружащийся, целенаправленно поднимающийся к потолку, пар, губы мажут по его лицу, очерчивают замысловатые, прыткие ажурные узоры на лихорадящей коже, припадают к покрасневшим, побагровевшим ланитам, сцеловывают каждую картинную, дивную, обворожительную родинку, начиная с левого виска, усыпанного созвездиями тёмных пятнышек разнообразных размеров, каждая со своим характером и причудливой историей, выслушать, обласкать хочется каждую, уделяя должное, необходимое внимание, от него приятно веет приторностью, сладостью от шоколадных сигарет и, растаявшей на языке вязкой карамелью, конфеты, но помимо приобретенного, въевшегося в тонкую, фарфоровую дерму, есть свой уточненный, тягучий, чарующий аромат, пышущий от каждого миллиметра его искусного покрова, им надышаться невозможно, приходится вкушать остатки плывущие, играющие на кончике и корне языка, оставшиеся осадком после недостаточных прикосновений устами во время безудержной страсти, у Влада в голове всепоглощающая топь, хлябь, пожирающая все на своём пути липкими витьеватыми лапами, грёзы и разумные мысли увязли в пучине глубокого болота, изворотливыми, нахальными, наглыми методами намекают отдаться ласкам и надёжным, цепким, сильным рукам, повисшего над ним, мужчины, у него другого выбора нет, как мелко подрагивать всем телом от голодных, жадных поцелуев и, трепещущих душу, касаний по всему телу, по напряженным, натянутым, словно новенькие струны, покровам разгуливают страх и гложащая, пугливая тревога, напрочь запрещающая открывать неконтролируемый, неуправляемый рот, эмоционально, стихийно, истерично, необдуманно выпускающий из себя порочные, пошлые, безбожные, невообразимые звуки, вызывающие у него лишь красочный, пунцовый стыд, смущение, как только Константин стягивает с него спортивные штаны одним стальным рывком, скидывая их куда-то на пол, медленно, гадостливо проходясь огромными ладонями по бледным бедрам, мажа мозолистыми подушечками пальцев по торчащим бедренным косточкам, скрытых под ненужным слоем чёрных боксеров, исписанные извилистыми, плутливыми ультрамариновыми венами, спрятанных за слоем белесой вуали, брюнет капризно скулит в прикусанную губу, рвано запрокидывая голову назад, грубо утыкаясь затылком в щекотящие простыни, дерма становится, как оголенный нерв, сверкающий импульсами, цветущими мелкими ветвями молний по скованным мышцам, когда острые зубы неожиданно впиваются в чувствительную кожу на шее, заигрывая с ней грубым, тяжёлым, голодным дыханием, а после жалея, ласково, нежно леча её мокрым, тёплым языком, оставляющим после себя вязкий, остывающий след – Костя, Костя... – Что-то не так? – Константин отстраняется, вглядываясь в побледневшее от испуга лицо, его бордово-карие глаза прыгают, блуждают по возвышающейся фигуре, он резво, рвано мотает головой в отрицательном жесте, протягивая руки ближе к чужому мускулистому торсу, судорожно цепляясь за подол тёмной толстовки, скованно намекая стянуть её с себя, и он не в силах ему отказать, скидывает ненужную часть одежды на пол в компанию домашним, спортивным штанам капризного мальчишки, Костя поддаётся вперёд, мажа угловатыми губами по его, прикусывая нижнюю, томно встречаясь с его вертким, нетерпеливым языком, жадно вкушая приторное, своеобразное послевкусие, присущие только ему, он ведет холодными, ледяными руками по оголенному, нагому торсу, очерчивает морозными подушечками пальцев по рельефному прессу, неожиданно хватаясь за широкие плечи, когда горячие ладони блудливо заползают под края жаростливой, сковывающей, ограничивающей, мешающейся светлой толстовки, с нажимом проводят по плоскому животу, огибая эстетичный, изящный пупок, колко, броско пересчитывая каждое ребро, у Влада сковывает дыхание, выдох застревает поперек трахеи вязким комом, он не успевает открыть пунцовые, потемневшие от настигшей в новинку, врасплох страсти, порочности, пошлости, как его спасительный, успокоительный, оберегающий предмет одежды летит следом за остальными, он нервно, стыдливо сглатывает накопившуюся слюну, брюнет кусает со всей силы изодранную губу, когда обжигающая ладонь невесомо прикасается по возбужденному, напряжённому паху, поглаживая сквозь плотную ткань боксеров вставший член, нежно, осторожно лелея головку и судорожно втянутый живот – Прекрати сдерживаться, Влад. Тебе же легче будет. Я хочу тебя слышать, пожалуйста, Владик. Он налюбоваться им не может, покрасневшая от воздержания кожа, невинно, непорочно румяные ланиты, побагровевший, от напавшего стыда, острый, вздернутый нос, усыпанный блеклыми, практически прозрачными веснушками, картинно, привлекательно торчащие уши пустили в свои покровы кипящую артериальную кровь, а прикрытые веки с искусно дрожащими тёмными ресницами, подрагивали от наглых, плутливых ласк и поглаживаний, его губы рвано, истошно шепчут, приятно лелея наточенный, накаленный слух, немо произносят его имя, точно молитву в, пропахшей, прогнившей ладаном и старыми восковыми свечами, грешной церкви, увешанной зоркими, блюдящими иконами, смиренно выполняющими свой противоречивый долг, Костя деликатно, осторожно снимает с его бледных, фарфоровых бедер чёрные боксеры, испачканные небольшим мутным пятном смазки, на лице расплывается довольная, сытая улыбка, когда Влад растекается в громком, трепещущем внутренние органы от неожиданности, возбуждения и получения желаемого, звонком, высоком стоне, вскрике, его угловатые, изящные, чарующие последние капли рассудка, колени впиваются, сжимают торс, рука медленно, надзиральски, неспеша набирает темп на чужом члене, он вкушает, впитывает каждое его действие, реакцию, эмоцию, наслаждаясь, упиваясь звуками и мольбами исходящими из его облизанных, воспаленных, обкусанных уст, большой палец поглаживает по выпуклым, блестящим, пульсирующим венкам и чувствительной алеющей головке так, что он содрогается, трясётся всем телом, поддаваясь навстречу ласкающей кисти, бедра пригласительно, неконтролируемо раздвигаются в стороны, доверительно подставляяся под непредсказуемые, прыткие, голодные касания и поцелуи, ровный, белоснежный ряд зубов цепляется за тонкую поверхность ребер, выводит мокрым, тягучим, липким языком ажурные, узорчатые рисунки на мучительно напряжённой поверхности тканей, Череватый истошно скулит, призывая к переходу к основному, самому главному, разрядка с каждым уверенным движением подбиралась все ближе и ближе, а её нападения и угрозы сдерживать не хватало сил, мышцы, словно натяженные струны, глумливо шептали, трещали, планируя разорваться, тревожно скручивались в узлы от спазмов, искрили под прозрачной поверхностью дермы, когда колени самовольно разъезжаются слишком широко, а поясница в предвкушении подыгрывает мужским лапам, изгибаясь и дрожа в неукратимой жажде, губы молибельно, спасительно произносят его имя, точно убедительную, чудотворную, чарующую мантру, неслыханно идущую его пьянящим, дурманящим, влажным, невинным устам, стыдливо, приглушенно призывая обратить на него больше внимания, такого нужного, ласкового, лелейного, восполняющего былой дефицит. – У тебя есть смазка? – Влад рвано, дергано выдыхает через рот, продолжая надзирательски, травливо, искусно покусывать, водить блестящим, сверкающим кончиком языка по нижней изодранной губе, томно, навязщиво, вульгано поглядывая то на мужчину, изнеможденного, прибывающего на грани срыва и безудержного нападения, от взора которого становилось все язвительно понятно, что при таких заигрываниях, никакая жаростливая, спасительная, изнуряющая подготовка, растяжка не поможет ему, то на рядом стоящую тумбочку, качнув подбородком в её сторону, он стыдливо, изворотливо, невинно сводит ноги вместе, отводя бордово-карие, сияющие глумливыми, нахальными жемчужными звездами, глаза в сторону, в пугливом, кусачем страхе наткнуться на животные, пожирающие, жадно обгладывающие с причмокиванием кости, он боится найти в них только властное, жаждущее, вожделеющее чувство, спирающее покалеченные внутренности трубящими спазмами и судорогами, глубинные голоса и шепотки, обитающие на самом дне, трухлявом, илистом, он вновь становится заложником собственных ужасов, воспоминаний, очи трусливо, инфантильно закрываются, ладони оберегают, согревают родным холодом, морозом, успокаивают, разлившийся по лицу алой краской, румянец, но угловатые губы плутливо, нежно, понимающе находят его, сжимают, смянают, мажут спасительно вязким языком по ранам и нагим, оголенным корочкам, от Кости все ещё веет дурманящим парфюмом, его ведёт от одних верхних нот лесной, влажной тиши, чего-то древесного, дождливого, утреннего, брюнет неосознанно ловит тёплые, надёжные лелейности и ласки, укладывает трясущиеся, непонятно от чего, руки на чужие широкие, оберегающие, крепкие, стойкие плечи, где-то далеко, глухо, точно из под толщи воды, щёлкает, лязгает пластиковая крышка от флакона, он нервозно, от крикливой неожиданности мычит, скрываясь на саднящий скулеж, в воспаленные, лихорадочно кипящие, жгучие уста, когда мокрые, липкие, тягучие, узловатые пальцы подстраиваются к изнывающему входу, мужчина в отвлекающем маневре мажет губами по шее, покусывая, обводя слюной острый кадык, осторожно, аккуратно, мягко проталкивая внутрь одну фалангу. Влад болезненно, приглушенно тянется в стоне, рвано, грубо цепляясь напряжёнными пальцами в плечо, пропуская мимо ушей чужое, низкое, успокоительное шиканье, палец трепетно, деликатно, аккуратно надавливает на упругие, скованные стенки, с интересом щупает и плутливо изучает каждый кипящий миллиметр дермы, влажной, мокрой от тягучей, скользкой смазки, ему до жути непривычно, мышцы погано сводит, пожирает дрожь и саднящий, тупой, гнилой ступор, он впивается белесыми, режущими зубами в кровоточащую губу, в попытке сократить количество исходящих из гортани сумбурных, пошлых, порочных, грязных звуков, но как только жаростливая ладонь проходится по, колом стоящему, члену, заставляя неконтролируемо разжаться челюсть, а трясущимися бёдрами вильнуть в сторону ласкающей руки, младший расходится в безудержном скулеже, поясница изгибается изящной, грациозной дугой, второй палец составляет компанию своему товарищу, Константин жадно, трепетно, властно разводит их, на манер рискованных ножниц, голодно сгибая их в поисках желанного, сокровенного, ощупывая, он от неожиданности переводит свои тёмные, пожранные бездонным зрачком, шоколадные, кофейные очи на него, когда Влад сильно сжимает его каменный, мускулистый торс коленями, до ушей доносится умопомрачительный, дурманящий, пьянящий, высокий, сорванный стон, отбивающийся эхом о светлые стены, колючая угольная щетина щекотит покрасневшую кожу на пристыженном лице, его широкий, смотрящий вниз, точно у быка, нос обводит каждую восхитительную родинку, добавлющую особенный вклад в состав созвездий, мальчишка ловит его голову руками и припадает к манящим губам, сам открывается, доверительно поддаётся нежным ласкам, умилительно корча капризный, острый, вздернутый кончик носа, беззащитно, жалостиво хмуря тёмные, угловатые брови, наконец расслабляясь во всем теле, отдавая без остатка свой организм удовольствию и вяжущему возбуждению, пальцы с явственным хлюпом покидают тело, а спасительная смазка распространяет ледянящий холод по бедрам, Костя низко, смешливо хмыкает, поглядывая на уже совершенно другого Влада, такого раскрепощенного, разлелеянного, изласканного нежностью, тепло, моляще смотрящего в его глаза, все ещё требующего, желающего получить хоть каплю, крупицу такой нужной любви, внимания, и он не в силах отказать, тянется к своему мешающему ремню, сковывающему, отягощающему пограничное состояние, он звонко лязгает, падает на пол со штанами, а на бёдрах удушливо ютятся, только сжимающие член, боксеры. – Пожалуйста, Кость... – он лишь с хрустом ноги шире разводит, пьяняще, маняще смотрит, обезоруживая своими пунцовыми зенками, блестящими, мерцающими на лучах тёплого, приглушенного ночника, пока мужчина стягивает вниз мешающее нижнее белье, выдавливая из пластикового бутылька на мозолистую, большую ладонь немного прохладной смазки, рвано, нетерпеливо размазывая её по всей длине крупного члена, влажно, марко, наспех притираясь к изнывающему входу, осторожно, аккуратно проникая внутрь горячей головкой, удушливо, низко выдыхая в угловатое, изящное плечо, вгрызаясь ровным рядом зубов в бледную, фарфоровую дерму, светящуюся от прозрачности, скрывая синюшные, лазурные, пурпурные вены за тонкой вуалью, внутри него пылает дьявольский жар, точно все бурляще кипит в глубинах и покровах мышц, его руки цепко обвивают его плечи, ближе притягивают в надежде пропитаться ароматом и спасительным, чуждым чувством, его каменные бедра встречаются с белесыми, манящими, Влад судорожно, треморно откидывает голову назад, губительно выгибаясь в пояснице, скрещивая чарующие, манящие ноги за спиной, не давая отступить, бросить незаконченное дело на пол пути, тихо, слабо поскуливая от распирающего, тянущего ощущения внизу, перемешивающегося в неоднородный, слоистый коктейль с узловатым, трясучим, остро кусачим до костей, удовольствием, прикрывая устало, истомно веки, от медленно наростающего сердечного ритма, Константин ловит его нижнюю губу, сцеловывая неприятные чувства, обводя языком по воспаленному, жгучему контуру, хватаясь нагло, хамски, плутливо, собственнически за узкую, изящную, утонченную талию, удерживая вертлявого, капризного, эмоционального мальчишку на одном месте, начиная неспешные, ценительские, щадящие толчки, удачно, метко проезжаясь по крикливой, нежной точке, вкушая последовавший высокий, глухой стон влажными устами, разливающийся сладостью, приторностью по ротовой полости, тяжелая, грузная ладонь впивается в простыни над головой Влада, его бедра, точно сумасшедшие, безумные безрассудно, грешно набирают сорванный, быстрый темп, а в совокупности с щекотящими, настойчивыми, грубыми ласками и поглаживаниями, распространяющимися по всему телу, блуждающими по каждой клеточке обреченного на погибель организма, перестающего его слушать, пропускающего мимо ушей крикливую просьбу и затуманенные приказы, он начинал сходить с ума, сознание испарялось, словно не закрытый флакон с жестоким, едким спиртом, теряясь в нетактичных, наглых, настигающих фрикциях, от их плутливых, вседозволенных нападков в ребристой трахее сухо вставал ком, запрещая сделать нормальный, глубокий вдох, аккомпанемент из судорожных, сорванных, хриплых, сиплых, высоких стонов, поскуливаний и редих мычаний, от излишне болезненных, саднящих, быстрых толчков, реагирующих на резкую смену амплитуды, звонких шлепков о нагую, бледную кожу, вишенкой на огромном торжественном торте становится умопомрачительный, пьянящий вожделенный сияж от его изящной шеи, покрытой слева глумливой татуированной, острые ключицы и исхудалая грудь, с мутными, молочными просветами пурпурных вен и изворотливых артерий, манящих, просящих поклоняться, пригнуться, хватаясь за них влажными губами и клыкастыми зубами, пятная изысканную, искусную бледноту цветущими глубокими бордовыми засосами, так чтобы через пару дней ни приняли холодные оттенки, с охристой, желтоватой окантовкой по краям, от одних мыслей его ведёт, приближает к неизбежному концу, подкрепляя разрядку более грубыми, рваными толчками. – Самый красивый, такой хороший, ласковый... Звездочка, – Влад безудержно, неконтролируемо хватается за его щеки, покрытые колючей темной щетиной, победно впиваясь в угловатые губы, смяная их, пригласительно распахивая рот, пропуская внутрь горячий, жгучий язык, встречающийся с его в неукратимом танце, но тут же расплываясь в сорванном скулеже, когда крепкий, твёрдый член мужчины проходится по чувствительному, капризному месту властным, голодным толчком, вырывая из него последнюю крупицу шаткого, поганого, треклятого, слащавого, приторного терпения, заставляя зависимо, неосознанно пустить по жилистым, длинным, угловатым ногам хитрую дрожь и грызучий тремор, лживо распространяющимися на каждую мышцу, трепещущую внутренние органы в порывах злобных вихрей из сокращений, проникая, достигая мельчайшие клеточки тела, выгибаясь несуществующей дугой на белых простынях, болезненно, приглушенно ударяясь головой о матрас, поднимая вздернутый нос в потолок, оголяя острый, манящий кадык, зажмуривая до сверкающих пятен бордово-карие глаза, выстанывая крикливо громко, высоко, звонко имя старшего, неожиданно изливаясь себе на живот, мутным маревом липкой спермы, под низкие, безудержные, сопящие вздохи сверху, утаскивая его за собой в бездонную яму неконтролируемого удовольствия и сладостливой, тягучей, порочной стервы разрядки, съехавшая в порыве страсти и грубых толчков рука саднящее впивается в бедро, скорее всего оставляя после себя темнеющие пятна багровых гематом, делая последнюю пару излишне настойчивых фрикций, он с рыком кончает где-то глубоко внутри, цепляясь спасительно в опухшие, шипящие губы напротив, нежно, ласково, лелейно смяная их своими. *** – Ты так и не ответил на мой вопрос, – Влад кутается глубже, сильнее в теплое, тяжелое одеяло, накрывая мокрую от недавнего душа макушку, поглядывая на него своими сводящими с ума бордово-карими зенками, сверкающими, блестящими на мерклых, белесых лунных лучах, под умиротворенным, тихим бордовым покровом глади водят дикие хороводы черти, неупокоенные, все ещё одурманенные, пьяные от недавнего секса и умопомрачительной разрядки, его скованное стеснение не даёт ему приблизиться, пододвинуться ближе, он защитно приобнимает край, боязливо покусывая нижнюю губу, в надежде услышать надуманные в голове грёзы и фантазии, Костя видит, как тот мучается, страдает от одних неуверенных размышлений, решает помочь, притягивает его ближе к своей широкой, горячей груди, поглаживая, очерчивая мягкие, темно-каштановые волосы на темечке и затылке, ощущая согревающее дыхание на загорелой коже, прислонившийся лихорадящий лоб, его сердце мерзляво настукивает пугливый ритм в ребристой грудной клетке, чужая, робкая рука победно перекидывается через его торс, трусливо пересчитывая подушечками пальцев скрытые бугорки на позвоночнике – Так что в итоге между нами? – Ты мне нравишься. – Что...? – узловатые фаланги задумчиво, погруженно выводят на тонкой дерме различные ажурные узоры, незамысловатые, осторожные, нежные, чужое дыхание застревает поперек узорчатой трахеи, его очи виновато, неконтролируемо выискивают сквозь непроглядную темень его ореховые, шоколадные, кричащие сладким, успокоительным ароматом на небольшую, спящую комнату, зрачки, голодно, жадно съедающие привлекательную, чарующую, обворожительную радужку, бегают по его точеному профилю, выкованному из белоснежного, невинного, черствого камня, выискивая хоть каплю поганого сарказма, долю не смешной, колючей шутки, под боком задремавший котенок не помогал согреть остывающее тело, вдох получается судорожным, нервным, болезненным, саднящим слизистые и прокуренные лёгкие, сердце, в ребристой грудной клетке, извилисто, прытко, рвано начинало свой грузный ритм, откликаясь тупыми и режущими толчками, и даже его ласковые ладони, проходящие по ледяной щеке и вздернутому носу, не лечат внутренний пыл и безжалостный котёл из ядовитых чувств.  – Я тебя люблю. – Мне эти слова говорили последний раз в пять лет, – каждую частичку, клеточку тела пожирает пугающий тремор, медленно, внятно выговоренные слова обжигают душевные полости, прогнившие, почерневшие, поганые, крупицы памяти всплывают в памяти мимолетными грезами о давно ушедшем, наболевшем, милые, лелейные, тёплые улыбки матери, говорящие сами за себя, ласковые касания по коротким, выцветшим, на горячем солнце, волосам, по худой, жилистой спине, и миролюбивые комплименты и похвалы от её матери, все последние слова, выпаленные ими, он забвенно хранит у себя в черепной коробке, страшась потерять смысл, состав греющих грудную клетку фраз, его нежное, треклятое лицо плывёт в мареве, мути, видеть его пылку, умиротворенную, вымотанную улыбку, нет сил, от чего голова понятливо, закрыто, пугливо опускается вниз, в попытке скрыть наплывшие на зенки эмоции, вертлявые корни истерики, таких как он, поросших гилью и беспощадной грешностью, грязью, нечистивостью, гонят куда подальше, но никак не запускают в глубь живого, дышащего, невинного, таких ненавидят, проклинают за длинный язык и нетактичное вмешательство, плюют в след, с размаху пинают под дых, оставляют кровоточащие раны, цветущие по телу гематомы, все что угодно, но не любят, не симпатизируют, не лелеят и не ласкают, обливая с ног до головы комплиментами, трепетными подарками, пропуск в сердце платный, закрытый для таких людей, заслужить робкое доверие и, обречённых на погибель, слов невозможно, – Я не заслужил таких слов. Таких людей, как я, не любят. – Ты не заслужил? – Нет... – Любовь – это не заслуга, она в крупицах, мелочах, Влад, – от его ладоней пахнет беспощадным, безжалостным табаком крепким, терпким, горчащим на корне языка мелкими песчинками, трухой, играющим, переливающимся на чувствительных, обиженных рецепторах шоколадными, ванильными нотками, хочется утробно, неконтролируемо прикоснуться, обласкать, полелеять незажившие, саднящие порезы и раны, один его облик тянет, точно самым сильным, несокрушимым магнитом, при виде блестящих, сверкающих бордово-карих очей, все внутренности переворачивались в беспорядочной последовательности, усмехаясь над ступором, робкостью хозяина, глубоко подсевшего на близость, чужое тепло, ехидный, едкий взгляд из под угловатых бровей, колкий, лязгающий, словно прыткий хлыст, истеричный, пожранный крикливой эмоциональностью, язык, зачарованный, привороженный бездонным скрытым, таинственным душевным миром, прячущим за мутной вуалью треклятое беспокойство, самоуничтожение и дьявольский шёпот, но есть что-то намного роскошнее всего этого, глубокое, запертое на извилистые ключи, – Ты мне нужен, и не потому, что ты мой пациент, а потому, что ты – это ты, таких больше нет. – Ты же не уйдешь? – Нет, конечно нет, – на лице Кости цветет самая искренняя улыбка, а от выпаленных слов, все недопонимания рушатся с поразительной скоростью, наплывают грубыми, колкими остатками пыли, слова признаний даются Владу тяжело, с гулким, звенящим скрежетом, но крупицы, небольшие намёки, присутствуют в каждом вопросе, ответе, взаимодействии, лёгких прикосновениях, расширенные зрачки жалостливо, молибельно направленны на него, отказать им приравнивается греху, пороку, нечистости, да и желаний, порывов таких в черепной коробке никогда не возникнет, острый, вздернутый нос, съеденный алым, лихорадящим окрасом, робко шмыгает, подкрепляет каждую облизанную, мимолетную мысль, он тянется вперёд, припадая губами к горящим, кипящим местам, мягко, осторожно целуя нахмуренный лоб, взъерошенную каштановую макушку, насупленные угловатые брови, бледные, пахнущие приторным, сладковатым шампунем, виски, обрастающие коротким ежиком волос, брюнет брыкается, прикладывая неудачные попытки оттолкнуть крупного мужчину, голодно, по-свойски, жадно, но в тоже время заботливо, деликатно, ласково прижимающего бесноватую тушку, изящную, утонченную, привлекающую своей недоступностью, ближе к грудной клетке, он недовольно мычит, когда нахальные, плутливые, игривые уста дорываются до его, чувственно сжимают, ведут влажным, мокрым языком по воспаленной дерме, отдающей металлом и сладковатой сталью, у него нет другого выхода, как отдаться полностью глумливым, сильным, властным рукам и успокаивающим губам, обречённо, глухо скуля, неуверенно отвечая, – Я люблю тебя, Владик, люблю, люблю, люблю. *** Прыткие, верткие солнечные лучи дневного солнца, изящно обромляли небольшое пространство спальни, лёгкий, полупрозрачный тюль раскачивался от игривых порывов весеннего ветерка, грациозная ткань хвасталась бликами и редкими сверканиями мнимых звёздочек, не смотря на открытую дверь балкона, капризная духота погано мешала сосредоточиться на, медленно ускользающем, утекающем, сне, его оковы очаровательно плавно манили дурманом, смакуя вели пальцами по неочнувшимся мышцам тягучими судорогами и спазмами, успокоительное тепло, лихорадочный жар от прижимающегося ближе тела, расслабленно, умиротворенно вцепившегося в крепкий, мускулистый торс, остывшая ладонь невинно, робко касалась чувствительной дермы на спине, бледная грудная клетка, усыпана собственническими метками и пятнами, цветущими бордовыми и пурпурными бутонами на роскошном фарфоре, мирно, размеренно вздымалась от поверхностного дыхания, острый, вздернутый нос согревал, сопящими выдохами, кожу, его веки неохотно вздрагивают, а брови вынужденно хмурятся, точно от палящих, жгучих взглядов яркой звезды, сонно, разморенно приоткрывая бордово-карие очи, встречаясь с наблюдающими, рассматривающими ореховыми, переливающимися на лучах коньячными, шоколадными контрастами, незамедлительно расплываясь в довольной, мягкой, ласковой улыбке, подхваченной, словно хитрая, плутливая, наглая зараза, с чужих уст, стеснительно, зажато прижимаясь теснее, ближе, ощущая блаженное расхождение умопомрачительного макабра, сердечного ритма по каждой составляющей его каменного, непоколебимого тела, Костя глаз свести не может с обворожительной, чарующей улыбки, напавшей на манящие губы Влада, растворяясь в крупицах и мелочах. – Тебе до жути идёт улыбка. Ты так ещё больше на котенка похож. – большая, крупная ладонь укладывается на бледную, фарфоровую, практически прозрачную щеку, усыпанную мелкими, слабо различимыми, тёплыми пятнышками веснушками, зубы хитро, нагло, ехидно прикусывают поврежденную нижнюю губу, испачнанную багровыми ранами и ссадинами, кончиком, подушечкой пальца ласково, нежно он обводит мерклые созвездия притаившихся мелких родинок, короткие растрепанные волосы, из-за продолжительного, спасительно глубокого, сна, торчали в разные стороны, превосходно, изящно, дурманили, пьянили каждую частичку мускулистого тела, размеренного рассудка и разума, Константин не успевает опомниться, грузно, глубоко втягивая воздух широким носом, как проклятые, дьявольски заманчивые, аппетитные губы обманчиво, шутливо, затравливо по-детски клюют его в уголок рта, сразу же отпрянув, резво, энергично поднимаясь с кровати, под конец показывая дразняще, инфантильно влажный, алый язык, зубасто ухмыляясь, скрываясь за дверным проемом, увиливая в сторону кухни, мужчина обречённо опрокидывает голову на поверхность мягкой подушки, неохотно, со свистом выпуская спертый, от переполняющих, кипящих чувств, витающий по пространству светлой, небольшой комнаты, аромат, напитанный ластящимися нотками табачного, сладковатого сияжа, запечатывающий, не отпускающий из лабиринтов квартиры, желание остаться в заточении, контрастых объятиях её хозяина, пожирало его изнутри, действовать ей наперекор он был не в силах, спина правильно, опрятно расплывается в тягучей истоме, как только властная дерма касается мягких, ласковых простыней, веки непроизвольно прикрываются, непокинувший тело сон, все ещё вился, гнездился в глубине, закромах разморенного тела, а на бедра опускается глумливая, плутливая тяжесть чужого тела, Влад нахально, хитро улыбается, многозначительно пытаясь скрыть свои эмоции за разноцветной, пестрой упаковкой шоколадной конфеты, выводя тусклые, невесомые ажурные узоры на загорелой, мускулистой груди, испытывая на прочность одним только игривым, вожделеющим, пунцовым, взором, стреляющим хамством и нетактичностью, он невинно, непорочно ерзает, усаживается удобнее, комфортнее, треклято выслеживает каждую смену выражения на суровом, непоколебимом, бдительном лице, согревая одной лишь просвечивающей радостью и счастьем, Костя туго, вязко, липко сглатывает, в попытке сдержать ласковый, страстный порыв, прилив лелейности, крепко, неожиданно хватается за тонкую, изящную талию, удерживая на одном месте, молчаливо, сдержанно предотвращая расплывающуюся по всем окоченелым мышцам жаростливую волну, получая в ответ неконтролируемое, шумное, притворно недовольное, ехидное мычание и сложенные в актерской обиде, бесстыдной злобе, уста, – Ну чертенок.