Апатия

Вагон практически пустой, ни единой души, в кромешной темноте, с пляшущими по стенам и потертыми полам рыжими отблесками фонарей, ощущается лишь затхлость, влажность одинокого купе, далёкий храп тучного, смрадного мужчины, расположившегося в другом конце, сладостливо погруженного в тёплые объятия сна, и редкий кашель задремавшей старухи, все зверски, безжалостно давит на черепную коробку, зажимая в тиски пульсирующий головой мозг, настукивающий, искрящийся мелкими звездами, крупными вспышками, в висках и затылочной области своеобразный ритм, грузную мелодию, за огромным грязным окном, заляпанным многочисленными ладонями и отпечатками пальцев, оставались мерзким липким осадком на коже, мелькали старые, покосившиеся в бок, огненные фонари, похожие на языки оранжевого, алого пламени, угрюмо освещающие мелкие, безжизненные, вымирающие улицы деревень, пестрящими охристыми, желтеющими полями, остро откликающимися, в груди и где-то глубоко в извилинах кишечника, ребристыми воспоминаниями. Наверное неправильно оставлять родной городок, приросший к ледяной стенке души, постоянно трясущейся, в попытке согреться от безвылазного холода и мороза... – Ещё как правильно! Твоя сумасшедшая бабка наконец-то сляжет в глубь могилы, а твой отец сопьется в одиночестве, в объятиях с хрустальной бутылкой водки, на бугористом диване, с вечно вылетающими пружинами, под гул мерзкого телевизора. Разве не этого ты хотел? Он жмёт плечами, горько впиваясь подушечками пальцев в остывшие края кружки, трепещущей тёмную гладь горького напитка, Влад хотел бы постараться забыть происходящее в злополучном, чёртовом, поганом доме у бабушки, все пошло именно оттуда, эта огромная воронка, чёрная бездонная дыра поглотила его последние капли стимула к жизни, остатки здорового сна, бесследно исчезнувшего со страниц необходимых потребностей, роднящихся в одной строке с едой и водой, но место давно пустовало, охладело от мёртвой безветренности, тревожный, пугающий штиль вырисовывался вместо него, страх дурманил, с каждым разом меняя приглашенных гостей, веско, грязно, порочно давящих из себя крикливую улыбку, обжигающую внутренности, испускающим пар, кипятком. Своеобразный, хамский, наглый голос приходил к нему все чаще и чаще, ластился ледяным носом то в короткостриженную макушку, спускаясь ниже по выбритому затылку, выводя острым кончиком завораживающие узоры, резвящиеся точно ажур, то в оголенную шею или плечо, мажа колким, мокрым, вертким языком по виднеющимся костям и перекатывающимся мышцам, от чего белесая кожа покрывалась стадом болезненных мурашек, пылко нарушая постоянство бледной, фарфоровой дермы, его смех, адский хохот оглушает, а конечности неразборчиво начинают трястись, хотелось убежать, скрыться от него, но это невозможно, с какой стороны не подойди, везде он, со своими когтистыми лапами, царапающими поверхность бедер, поясницы, вырывая из него только рваную, жгучую, мучительную боль, отрезвляющую мутный, покрытый маревом давно не являющегося в гости сна, рассудок, разум отказывался работать, подталкивая его на произвол судьбы, глумливой, нахальной, самовлюбленной стервы, не берущей во внимание никакое слово, предложение кроме своего, она распорядилась по своему, точно так же как и всегда, закидывая, погружая с головой в нескончаемые проблемы и повороты, ломая, круша все, что осталось в рыхлой, рассыпчатой, дрявой душе человечное и беззаботное, равзвеевая в широком поле остатки детства и не порочной инфантильности, ему хотелось бы остаться там подольше, но его нагло достали оттуда. На языке вертляво извивалась капелька слюны, молящая получить дозу никотина, а губы умоляли заполучить сладкий фильтр, пульсирующие, молящие, кричащие о любой помощи, болезненно свербили от нервных, белесых зубов, срывающих с нежной розовой дермы сухие ороговевшие корочки, ветер, безбожно играющийся с влагой, налипшей на облизанные уста, рвал и рушил их покой, оставляя после себя кипящий, пронзительный след, очерчивающий их по контуру, в груди щемило болезненное бремя, удушливо прожигающее в нем грузную сквозную дыру, стучащую лихорадочно в такт противной головной боли, раскалывающей на две части черепную коробку, хотелось поднести к трещащему виску ледяное, холодное, безжалостное дуло пистолета, дергая за курок, наконец наслаждаясь тёплым штилем, безмятежной свободой нападающей на тело своеобразным подарком судьбы, таким долгожданным, желанным, единственным хорошим и замечательным за всю не долгую жизнь. Внутри пусто, как всегда, хоть что-то в его поганом существовании не меняется, своеобразная стабильность, убийственная тишина, жгущая внутри высокие языки пламени, облизывающие бездыханную душу, ледяное сердце. Где же оно? Почему оно не работает? – Может оно самовольно, нагло, нахально отказывалось это делать. Твоя, поросшая слоем инея и мгновенно застывшего мороза, побрякушка никому не нужна. Погрязший в нескончаемой хляби, трясине Луганск уже давно позади, его верткие, крепкие оковы держащие насильно в своих цепких когтях со всех сторон, рухнули невесомой пылью, осадком на трещащий пол, отпуская, освобождая, позволяя убежать, и он воспользовался этой невиданной возможностью, скрываясь с места, принимая решение за считанные часы, билет до Москвы, в один конец, в его трясущихся, холодных руках, держал его так бережно и нежно, словно это последняя попытка, удача сбежать из постоянного дурдома, сумасшествия, серые, угрюмые, безвылазно хмурые и огорченные физиономии, преследовавшие его по пятам на каждой маленькой улочке, тропинке, а общественный транспорт кишил безликими созданиями, завороженно рассматривающими его спину и бледное лицо, пугали и угнетали, окуная с головой в подступающую к носу и рту болотную топь, город родной, переполнен всевозможными воспоминаниями, но чернота, глумливая темнота большинства из них пачкала, марала всю чистоту, белесость меньшей её части, дорогой душе дом бабушки, выстроенный где-то в молчаливой глуши, приютившийся недалеко от опушки широкого поля и безкрайнего леса, сверкающего своими невзрачными макушками пышных, огненных сосен, прохудился, растерял былое доверие, расположиться, упасть в оковы, объятия двуличного, горбатого тепла, казалось предательством, Влад не мог, никаким образом, единственный выход – бежать. Бабка была хорошей, по крайне мере она пыталась заменить ему двух родителей одновременно, но просчиталась, укладывая седую голову на плоскую подушку в деревянной коробке, ровно в тот момент когда важные, судьбоносные решения блестели на остром кончике носа, но промах был и в этой несчастной, строгой женщине, неоправданная, стальная любовь к своему сыну, разрешающая, смягчающая все её жестокие нравы, прикрывающая, спускающая ему все с безжалостных, испачканных по локти в крови, рук, жалобы не действовали, не производили на неё впечатление, она лишь отмахивалась, закрывая глаза на разбросанные бутылки из под горящей, прозрачной жидкости, мерзкой и горькой, жгущей ротовую полость, корень языка и трескающийся пищевод, ускользающие из кошельков деньги, а после его узловатые пальцы всегда плутливо тыкали в гудящий, пульсирующий затылок, костлявую спину, украшенную пурпурными, цветущими гематомами, худую, с виднеющимся рисунками, волнами ребер, грудь, и даже когда время подходило к кондиции, неизбежному исходу, окончанию, знаменующему только многочисленные раны, синеющие пятна, яростно болящие, откликающиеся только тупой пульсацией, ломкой в конечностях, бабушка безэмоционально прикрывала глаза, скрываясь за стенами кухни, пропуская мимо ушей крики и хриплые мольбы, расколотые на множество крупиц, завывания. Стоя в огромном, душном зале, переполненном множеством запахов, состоящих из необъятно омерзительных коктейлей, приторно сладкие духи разгульных, инфантильных, несерьезных одноклассниц, тяжёлые, вызывающие рвотные позывы, грузные, обволакивающие слизистые оболочки носа, заставляя корчить лицо от прихоти чихнуть, ароматы пристарелых учителей, молодые парни из его класса пользовались мускусным парфюмом, свежим и гадостливо едким, все мучительно отвратительно, хотелось выйти, убежать подальше от этого прогнившего здания, закурить наконец-то сигарету и прогуляться пешком, как можно медленнее, неспешно пойти в сторону дома, придерживая родной рюкзак с полупустыми пачками табака и злополучным дипломом, доставшимся ему непосильным трудом и плещущей через края агрессией. Вагон укачивал, убаюкивая словно на мелких волнах, точно детская колыбель, гуляющая из стороны в сторону, ритмично, гипнотизирующе призывала своими движениями, своеобразными ритуалами, вгонящими в транс, мутнящий, будоражущий разум, покрывая его маревом сна, но даже такая умиротворяющая обстановка не могла погрузить его дальше, в глубь царства Морфея, заставляя лишь прикрыть глаза, как тут же образы и чернеющие на стенах силуэты начинали бессовестно глазеть на него, обволакивая ужасом и тревожностью, в одном из них, он боялся узнать его, пропахшего водкой, этиловым спиртом и вымоченными сигаретами, он схватит, утащит с собой в глубь адскую, дрема тоже истошно кричала при его виде, оставляя брюнета один на один с пугающим образом, вскармливая завтраками на постоянной основе, обещая когда-нибудь да обьявиться. Влад отчаялся ждать, он больше не верит отговоркам и муторным словам. Может и правда, его сердце – затхлая пустышка и льдышка. *** Помещение пропахшее бытовой химией, белизной, налипшей, оставшейся в виде невесомого, невидимого осадка, порошкообразной трухи, рассыпчатого и глумливого, обволакивающего каждую стену и новенькую темную плиточку, вылажненную невероятным перфекционистом, острые углы квадратов любезно соединялись в идиалистические, приторные объятия с соседскими, обрамлеными тонкими ветвями бетона, коридор прохладный, морозный, ветер ранней весны, заледенелый от темноты и глуши вечера в продрогшей столице, в больничном крыле на третьем этаже практически пусто, немоту рушат вздохи уставшей старухи, оседающей, дожидающейся своей очереди уже не первый раз за эту поганую неделю, пресловуто выискивая у себя многочисленные хронические болезни, появившиеся, образовавшиеся у неё в голове благодаря психосоматике, за эти битые десять минут, она только и делала что сопела и расхлябано кашляла прокуренными легкими, оскверняя воздух своим мерзким смрадом состоящим из сладких ванильных духов и дешёвых сигарет, как и её позорная жизнь. Голова трещит, намереваясь расколоться на мелкие осколки, впиваясь в каждую частичку тела, вскрывая затянувшиеся тёмными корочками порезы, непереносимая боль, фокусирующаяся в области взъерошенного темечка и короткостриженных висков, обещая пробить костную стенку, выливаясь на блестящий, скрипящий пол бордовыми месивом, угнетала, ныла тупыми спазмами, пульсациями, откидывая с каждым разом все дальше и дальше от нужного спокойствия, постоянного, размеренного городского жития, руки сами тянутся к внутреннему карману рюкзака, выискивая холодными пальцами палетку обезболивающего, молясь и надеясь, что хотя бы одна незначительная осталась нетронута, под вульгарные, резкие обыски наконец попадается одинокая картонная упаковка с огромными буквами, слогающими звучное, успокоительное название, от его блеклого вида становится чуть легче, но недостаточно, чтобы силы, хотя бы существовать, воскресли вновь, в блистере оставалась последняя, отшельническая, отрешенная от данного мира, язык, в желании ощутить родную горечь, ползёт по обветренным губам, покрытым нескончаемыми ранами и трещинами, щелчок и белое верное колесо оказывается в ладони, опрокидывая его в ротовую полость, на сухую проглатывая, рука проходится по чистому, гладкому, днем побритому лицу, капризной окантовке верхней губы, раздвоенному подбородку и угловатой челюсти, тревожность накапливается огромным комом, предсказывая, предупреждая о возможных проблемах, необычных разворотах сюжета, на что Влад лишь закрывает глаза, списывая на нескончаемую, непреодолимую тяжесть и ядовитую едкость скрытую, спрятанную внутри хрустального, покрытого множеством сколов, склееного из мелких острых, угловатых частичек, черепа, повидавшая несчитанное количество неприятностей, старая женщина беспризорно, бесстрашно, без чувства стыда разглядывала его бледную, болезненную, лихорадочкую физиономию, перебирая, прикасаясь мутными, мрачными серыми очами к белесой, фарфоровой дерме, они грузные, давящие, сковывающие, запирающие в стальную, непроницаемую клетку, воздуха, желанного кислорода нехватало, втянуть полной грудью не получалось, корчась, куксясь от колкости во всем теле, хворь нападала, куртка тёплая, огромная, дутая спасительно прикрывала дрожащие колени, трясущиеся стопы, поставленные на чистую плитку на носочки, пугливо опустились, в попытке скрыть собственную слабость, пугливость, тепло верхней одежды немного оберегало от ловкого сквозняка, заползающего под края широких спортивных штанин, обмораживая, облизывая, проводя широко ледяным языком по продрогшей коже, заражая вьюгой, толикой сомнений и переменчивости, маркая, мрачная обида вновь цвела по швам души, обременяя хрупкое тело, а она лишь угнетает, продолжая разглядывать. – Вы придумываете себе заболевания. Вам не нужно лечение. Нечего по пустякам шататься. – темно-бордовые, ореховые глаза уставляются в пол, а к груди ближе жмётся согревающая, окутывающая спасительным, родным жаром, в надежде что дрожь, тремор покинет его тело, вместе с тягостью отдаляющей, отталкивающей привлекательный сон, грёзы о котором заполняли все мысли, пожирая все остальные прихоти и нужды, о существовании которых он давным давно забыл, корни ногтей синеют, а кости сворачиваются в спираль, разрывая, натянутые до всевозможного предела, мышцы, старуха на его брезгливые, обиженные всем миром, прямолинейные слова лишь смешливо хмыкает, пожимая плотными плечами, поправляя прямоугольную оправу очков, переставляя между ног деревянную вспомогательную палку, у брюнета от её глубокого взора все переворачивается внутри, а жилистые, костлявые плечи подрагивают под свободной тёмной толстовкой, необьятная сила, мощь ауры собеседника не позволяет поднять очи, он и не против, успокоительно, отрешенно поглядывая на светящееся время в экране телефона, веки грузно встречаются друг с другом, намереваясь погрузиться в грезный, желанный сон, но он лишь обманчиво скрывался сразу же, как наступала бездушная чернота, темнота, предательски показывая алый раздвоенный язык. – Мёртвым тоже не нужно лечение. – как только кабинет освобождается, из-за двери пархающей походкой выбегает аккуратная девушка, играющая на свету блеклых ламп своими угольно-чёрными волосами, женщина подрывается со своего места, храмой походкой скрываясь за дверями нужного кабинета, оставляя на едине со своими мыслями, злобными, агрессивными недоговоренностями и призрачными желаниями на душе, пустая рекриация душит, давит трещанием, лязгом длинных ламп, повисших на высоком потолке, приглушенным разговором и пульсирующей болью внутри черепной коробки, срывающейся на громкий, звучный крик, пугающий саднящими ощущениями. *** – Алё? Бабушка, здравствуй, представляешь, я поступил, комнату в общаге дали. Я... – начало сентября, тёплый ветер своими когтистыми лапами, свежо свободолюбивыми, новыми ощущениями, бесстрашно прохладными, заползает под подол лёгкой толстовки, между ледяными пальцами зажата сигарета, которую он наконец-то курит не из-за страха и тревожности, в попытке излечить свое тело от неприятных, едко кислотных, ядовитых чувств, плодящихся, скребущихся своими противными ногтями внутри грудной клетки, а потому что волнение и, ранее неизвестное ощущение, восхищение и радость переполняют трепещущееся сердце, он помнит их только в далёком детстве, когда ещё мамина худая, ребристая грудь ощущалась под торчащим ухом, а её широкая улыбка солнечно, прелестно и нежно отвечала на ребяческую, её ароматные и блестящие волосы переливались на лучах яркой дневной звезды, вовсе не мерзко, погано согревающей спину и тёмный затылок, её прикосновения не приносят дискомфорт и дрожь внутри, переворачивающую органы и выделенные изящные мышцы, с ней не больно и не гадко, с ней хорошо, опрятно, правильно и спокойно. Гудки из динамика резко, неожиданно прекратились, оповещая что человек на той стороне наконец-то долгожданно поднял трубку, широкая, зубастая улыбка наплывает на его бледное лицо, острый, вздернутый нос от переполняющих эмоций ползет вверх, слова сами сыпятся, рвутся из его глотки, а табак восхищенно жестикулирует, подыгрывает костлявой, фарфоровой руке, асфальт аккуратный, без единой трещины и выбоены плавно нёс его до общежития, грузный рюкзак вовсе не казался таким тяжёлым и придавливающим к поверхности земли, кроссовки не давили и ворот кофты не душил, все слишком необычно и прекрасно, точно в сказке, запоздалой, данной за хорошие и безжалостные заслуги, Влад не знает что такое счастье и невозмутимый покой, может так он и должен выглядеть, бесконечно преследуюшие, нескончаемые бессонные ночи казались ничем, незначительным составляющим его короткой жизни, за восемнадцать лет он повидал слишком много, на затягивающиеся порезы на руках, шрамы и новые следы от лезвия, он готов закрыть глаза, покрестившись пообещать что больше никогда к этому не вернётся, сигарета приближается к губам, а едкий, горький, терпкий дым режет ротовую полость и слизистую носа, умиротворяя пышущие через край эмоции. – Алё. Влад, не звони сюда больше, бабушки утром не стало. – отцовский голос омерзительно, гадостливо проезжается по барабанным перепонкам, а на лицо нападает брезгливость, страх испачкать свое нутро и душу, детская, инфантильная тревога, что чужой, далеко не родной, крепкий хват вцепится в ворот новой толстовки, очернит, опорочит её недолгое существование на полке, а поставленный удар тяжёлого кулака встретится вновь с его скулой или глазом, заливая, исписанную бордовыми молниями капиллярами, склеру кровавым пятном, так что муть и марево пелены не слезали с картинки перед тёмным взором на ближайшие дни, чёткость в ужасе погибла на месте, бессознательная улыбка нападает на обкусанные, исцелованные московским вертким ветром, губы, заставляя их дрогнуть, пока осознание, смысл выпаленных слов жутко, тяжело, медленно варится в пучине его головного мозга, никотин остается зажатым между сухими устами, а левая рука нервно, необдуманно, по действием, отточенной за бремя жизни, привычки, его личный рефлекс, тянется к раздвоенному подбородку, очерчивая ямочку, поглаживая кончиками пальцев, ледяными подушечками, гладкость, ощупывая фалангами угловатую челюсть и изящную шею с острым кадыком, недоверие цветёт внутри костной клетки, ноги безысходно останавливаются на грязном берегу лужи, пачкая, пятная белую подошву любимых кроссовок, трухлявое, тошнотворное дыхание на той стороне, вызывало лишь рвотные позывы, смешивающиеся в ядовитый, будоражащий коктейль из агрессивной желчи, тревоги и неописуемого, неподкрепленного никакими факторами, беспочвенного страха. – Ч-что? Последний человек, которому он был не безразличен, хоть кому-то нужен, был уложен на вечный сон в деревянный гроб. Вновь один, спасаемый сигаретами, желанной учёбой и горьким, вяжущим на языке, кофе. *** – Иди, чертюга, твоя очередь. Лёгкая дверь, ведущая в кабинет к врачу, ароматная, отдающая ещё новизной и пряным деревом, тихо скрипнув петлями, открывается, выпуская из своего приглушенного, умиротворяющего нутра поганую, затхлую старуху, за которой тащился километровый смрадный шлейф, скрыть её скорую кончину не посилам даже ванильным бабкинским духам, стальной, пропитанный алкоголем и сигаретной дымкой, вяжущий на языке прогорклостью и смертью, плешиво и грузно налипающий на слизистые оболочки, тошнотворное зрелище, по виду её разочарованного лица можно было слогать баллады, стихи и даже рассказы, настолько старческая обида сочилась из её чернющей души, похоже её выдуманную, сказачную болезнь, хроническую, цепкую за мельчайшие тростинки надежды, удушливо возящейся в ней, не смогли обнаружить, тяжкое, гортанное дыхание отбивалось о стены пустующей, одинокой рекриации, он жмётся ближе, глубже в спинку лавки, пытаясь скрыться от марева её тухлых глаз, серых, мутных, как небо весеннее, заволоченное пеленой сизых облаков, готовых вот вот выплюнуть непредсказуемые осадки, будь то дождь или снег, а может и все сразу, припугивая влагу холодом, оставляя после себя на светлеющих улицах убийственный гололед, Влад ежится, но неохотно поднимается со своего места, медленно, боязливо, тушуясь с каждой минутой все больше и больше, подходит к приёмной, рыхлый запах затхлости и нечистости не успевает вспорхнуть вслед за сквозняком, в нос на отмашь бьёт, заставляя брови нахмурить, корча, как капризный ребёнок, вздернутый нос, да губы покалеченные прикусить, зацепляя острой кромкой зубов выпирающие, колкие болячки, голова все ещё кругом ходит, дурманя, пытая разум, стук обиженного сердца гулко лязгает в темечке и висках, грозящегося отплатить в тройном размере за причуды хозяина, то артерию порвать внедрах мозга, либо же остановиться вовсе, кидая на произвол судьбы, отросшие волосы на затылке дыбом встают от неприятных, мучительных ощущений, боль вертит им как душе её угодно, хотя у такой паскуды, пятнистой твари и стервы её и быть не может. – Здравствуйте, присаживайтесь, – голос приятный, ласкает покалеченные нервы, лелейно обводит все наболевшее за трепливые годы жизни на этой земле, мужчина лет тридцати устало встретил его тёмным, точно горький шоколад, взором, его крепкие широкие ладони прошлись по коренастому, угловатому лицу, серьёзному и ответственному, Сразу видно – взрослый... мозолистые подушечки пальцев круговыми движениями прошлись по грозным, насупленными бровям, в попытке снять безудержную усталость, резвящуюся на непробиваемом лице, замученный вид умоляет без слов как можно скорее разобраться, выложить все накипевшее, а он и не против, лишь курточку от груди отрывает, вывешивая её на рядом стоящую вешалку, оседает сонливо, трепетно на стул, вполоборота к статному врачу, не отступая, не отрываясь от нижней губы, усыпанной тревожными ранками и корочками, старший рвано поправляет ворот чёрной водолазки, хорошо, изумительно правильно, прилегающей к его широкому торсу и, покрытым резными, рельефными мышцами, плечам, Череватый жмётся, поджимая уста, сковывая спину и грудную клетку, трясущиеся колени скрещивает, прося слёзно их прекратить дрожать, а холодные, ледяные руки сами ползут злополучно к бледному, фарфоровому лицу, очерчивая по привычке подбородок раздвоенный и чёткий угол челюсти, ком в горле встаёт, предательский, чёрствый, но единственное, что полезное он мог сейчас дать Владиславу, это притупление рвотного позыва от накатывающей тревоги и страха – Череватый Владислав? – Да-да, это я... – Дата рождения, сколько полных лет? Какие жалобы? – голос мужчины все такой же низкий, серьёзный, сталью отдает, успокаивая трепещущие в нервных импульсах конечности, он проводит своими крепкими, увитыми синими трубками, выпуклыми, манящими идеальностью, как у архаичных извояний из белесого, полупрозрачного материала, пышущими силой и всевластием, руками по лицу, прикасаясь мельком до тёмной аккуратной бороды, его грузный, мускусный парфюм, желанно вяжет на языке, приговаривая, приказывая подчиниться его мудрости и правильности, непоколебимому спокойствию и умиротворенности, от него веет рассудительностью, в отличие от Влада, его эмоциональная бестактность и прыткая злоба, льющаяся через край, жалят молниеностнее, больнее змеи, шпарят хуже кипятка, а детская каризность и агрессивность оставляет после себя глубокие раны и шрамы, младший озадаченно пыхтит, задумчиво, погруженно потирая острый кончик носа, тревожно, пугливо холодный, точно он на морозе без шапки минут двадцать курил, подушечкой указательного пальца неосознанно проезжаясь по алой окантовке верхней губы, теряясь в тембре и осторожной, усталой, деликатной низкости, от которой мысли, глупые грёзы растворялись, лезли, бежали по разным закоулкам рассудка и сознания. – Двадцать восьмого июля, полных двадцать два, – вторая фаланга пальца вновь очерчивает подбородок и челюсть, но ловя себя на повторении привычки, он складывает ладони себе на колени, невольно, томительно поднимая бордово-карие очи, завораживающие, сказочные, путающие и мутнящие мыслительные процессы, они приковывают к себе лишнее внимание, заставляя потеряться, подступиться к краю, прыгнуть в темнеющую кровавую гущу, растворяясь в нереальности и выдуманности происходящего, усомниться и проверять бы ему не хотелось, мужчина неровно, притворно кашляет себе в руку, наконец-то отрывая свое внимание от чужих адских, чертовски восхитительно-правильных, омутов, под околдовывающими зенками, на тонкой, полупрозрачной ткани, пропускающей синюшные силуэты резных молний по верхним и нижним векам, красуются, цветут пурпурные пятна, а на склере левого глаза пестрит бордовая метка, пламенный привет от обширно лопнувших капилляр, тихо хмыкнув себе под широкий, прямой нос, врач продолжает листать журнал молодого пациента, нервного, стесненного, зажатого, от переполняющих его эмоций, едкий акцент начинает доноситься до ушей, он чувствует и слышит, как тот проглатывает буквы и некоторые звуки, опуская при этом задумчиво лицо в пол, что тот не местный, вырос далеко не в Москве – У меня бессонница, мне бы таблетки... – С чего ты взял, что у тебя бессонница, Влад? Примерная длительность сна какая, минимальная и максимальная? – Всмысле откуда я взял? Я что по вашему не понимаю, что спать не могу? – на лице брюнета цветёт недопонимание, своеобразная ущимленность, уголки рта в брезгливом жесте ползут вниз, левая рука придирчиво, пугливо вцепилась в свободный рукав тёмной толстовки, придерживая её, опасаясь что тот от прыткой, эмоциональной жестикуляции спадёт, в ненужный момент оголит, покажет то, что гадостливый, насмешливый мужчина не должен был увидеть, старший же лишь расползается в глумливой, нахальной ухмылке, наблюдая за ненавистью и злостью проясняющимися на капризном лице, необъяснимо правильном, от вида которого что-то защемляло между ребер, усталость и сонливость догоняли, хотелось опуститься на мягкую постель и поддаться плывущему царству Морфея, но работа до конца не выполненна, так как разъяренный мальчишка куксил свой нос и изогнутые брови, в попытке отстоять свою правоту, он точно сидел в зрительском зале, неистово наблюдая, с жарким интересом, за игрой на сцене, – Могу вообще не спать три ночи подряд. Максимальная длительность сна, ну три часа, от силы. И то сон поверхностный, а если проснусь, то заснуть больше не могу. – Ну и когда это началось? – тёмные, цвета самых дорогих кофейных зёрен, ароматных, горчащих на языке, скрипящих осадком на зубах, глаза неотрывно, с необъятным интересом, оправдание которому найти он все ещё не в силах, рассматривают, сидящего перед ним, парня, яркий, отчетливый сияж из пылкого, горючего гнева и сладковатого парфюма окружал его, угловатые брови агрессивно, злобно наползали на очи, обещая испепелить, превратить в бесформенную огромную лужу, розящую сталью и ржавчиной, приставленный боком стул больше не является какой-то серьёзной помехой, он поворачивается настырно, нахально лицом к врачу, ожидая вынесения тяжкого приговора, но поганые вопросы, оттягивающие скорый уход, и эти глумливые взгляды и ухмылка в его сторону не делают пребывание в данном здании приятнее и комфортнее, от нового вопроса Влад цокает прогнившим, вертким языком, утыкаясь ледяным лицом в ладони, пальцы ползут по торчащим волосам, застывшим после душа по форме подушки, пробегаясь короткими ногтями по пульсирующим, раскалывающимся вискам, обводя кончиками по краснеющим ушам, левая ладонь съезжает вниз по шее, укладываясь на татуировку, контрастом смотрящейся на бледной коже, кадык, проглядывающийся через фарфоровую, тонкую дерму, выглядел как искуссная работа талантливого мастера, годами сидящего с кистями и масляными красками перед последним холстом, а далее его ожидает лишь только неотъемлемая смерть, безжалостная и горбатая. – С шести лет. – Что-то пьёшь, может какие-то таблетки? – мужчина присвистывает себе под кончик смуглого носа, царапая что-то на небольшом листе бумаги, глумливая ручка плешиво пускала чернила, слабо похожее на разборчивый шрифт, уложенных в бок, извилистых, высоких букв складывающихся в слова, Влад выискивает бордовыми, темно-багровыми, очами название и форму крохотного документа, но кроме как мёртвой белесости, чистоты и непорочности найти ничего не может, поджимая губы в обиде, прикусывая на нижней саднящую, кипящую от адского костровища под дермой, ранку, разросшуюся из неприметной трещинки в броский прокус, плачущий редкими алыми каплями, солёными, отдающими металлом, от неожиданных улыбок и мимолетных открываний рта, его нагло используют, выводят в шутку наболевшее на душе, глаза обидчиво срываются в сторону, а ледяная, мертвая, бездушная когтистая рука укладывается на его угловатое левое плечо, хотелось капризно, с грузной досадой пропускать мимо торчащих ушей его поганые, ни к чему не ведущие вопросы, не дающие должного результата, трусость и безысходность воротят стенки кишечника, пуская по ним стальных, вовсе не изящных, бабочек, необдуманно режущих крыльями все, до чего могут дотронуться, хлюпнув носом, от искрящейся боли, играющей, пляшущей по всему телу, выпитая таблетка, горькая, кислящая на языке, вновь не подействовала, обвела вокруг изящного, лихорадочно бледного пальца, заставляя лишь болезненно стиснуть острые зубы. – Нет. Только обезболивающие, башка постоянно раскалывается... – Может из-за них ты не спишь? – его слова проезжаются по больному, вскрывая недавно появившуюся коросту, открывая нескончаемый поток бордовых слез, организм не выдерживает, порицая, не тактично предупреждая, что это последняя подачка, протянутая рука помощи, на что Влад будет лишь понимающе, разочарованно кивать, обещая себе что такого больше не повторится, но не хотя, где-то на далёком, глубоко спрятанном, изодранном подсознании, он понимает что таковым оно не является, в прогнившей душе все искрит и взрывается, злоба и ненависть льётся через края, подступает к горлу тошнотворным позывом, полным желчи, ядовитых матов и колких агрессивных жестов, мужчина ставит локти на  деревянную столешницу, сделанную из тёмной, крепкой древесины, ароматной, откликающейся в груди чем-то родным, успокаивающим, но не сейчас, гадкий аромат уносит совсем не в ту сторону, пугая, окуная в непроглядно мутный омут прошлого, с цепкими крючковатыми лапами, саднящее впивающимися в кожу, раздирая на мелкие части и ошметки, ему больнее с каждым разом все сильнее и сильнее, а перед глазами белесо прыгает слабая муть, дымчатое, сизое марево, заставляющее принять новый облик его бордовым, ореховым зенкам, сверкающим на свету кабинетных ламп, прыгающим по широким рукавам чёрной толстовки. – Нет. Я их начал пить во время учёбы в университете... – Посылай нахуй этого пилюлькина! Кем он тут себя возомнил? Ублюдок ебаный. Давай, Владик, расскажем ему за жили были, поставим на его место так, что он уволится на следующий день. – безжалостно холодный, ледяной нос утыкается в шею, заражая дерму трупным ядом и обморожением, острый кончик ползёт по отрастающему затылку, а горячий язык, жаркий, пылкий, как лава, мажет по ушной раковине, вызывая по тонкой, фарфоровой коже табун мурашек, прыгающих по загривку, спине и коленям, пораженных тремором с новой силой, руки когтистые охватывают поперек груди, прижимая к своей широкой, адски жгучей, точно к свечке или костру прикоснулся, на лице застыл ужас, хрустящий костями, жадно, сочно уплетающий его тушку за обе щеки, брюнет жмётся, с нечитаемой досадой поглядывает на крепкого, мускулистого врача, усмешливо сверлящего его взглядами, формируя в своей жалкой голове новые шутки и подковырки, – Ну если хочешь завой, покажи ему свою слабую сторону, чтобы он со смеху свалился со стула. Рукава крепче держи, а то оформит тебе путёвку, в один конец, в психиатричку. – Чаи успокаивающие попей, обстановку тихую, располагающую создай. Свечи пожги какие-нибудь. – Пробовал, – Череватый цокает, отгоняя от себя знакомый силуэт, прибирая ближе к груди родной рюкзак, подговаривая, умоляя колени и дрожащие ноги, собрать последние силы и безоговорочно скрыться в дверном проёме, чужие тёмные, угольные, брови, точно вырисованные, отточенные мягкими материалами на бугристом холсте для акварели, игриво, нагло всплыли, поднялись наверх, а лицо плутливо вытянулось, в попытке скрыть улыбку, впиваясь крепкими, сильными руками, увитыми синеющими трубками вен, стесненно, молчаливо уползающими под рукава чёрной водолазки, эстетично облегающей его широкий, выведенный, отработанный до совершенства, душераздирающего идеала, белый, открахмаленный халат, сияющий холодом и глубиной цвета, виснет на его широких плечах ненужной тряпкой, хотелось дёрнуть, истоптать, опятнать следами от кроссовок, но Влад держится, туго сглатывает слюну, грузно мажущую по сухому горлу, больно саднящую трахею, хрипящую, сопящую импульсами от недостатка влаги, предательски прильнувшей к другому месту, ожидая следующий ненужный, бесполезный плевок со стороны врача, отталкивающего своим позорным, порочным поведением, он боится осознать, что даже здесь ему не хотят помочь, высмеивая, ставя под огромный вопрос, глумливое сомнение его слова, выпаленные на эмоциях, но в недрах, глубоких, поросших льдами и инеем, хранится что-то большее, не видимое без специального оснащения, обида подкрадывается комом, ворсистым, противным, искажающим голос на высокий истеричный срыв, частые повторы слов, на грани заикания, обнажая привлекательный, интересный акцент, предупреждая о надвигающихся скрытных, ранящих слезах. – Спорт или йога? – Пробовал, – Влад устаёт, апатично отпуская руль у данной ситуации, отдаётся с головой стычке, позволяя наконец нутру выплюнуть концентрированный, накипевший яд и горечь от отношения, тянется холодными руками к лицу, проводя пальцами по влажным глазам и краснеющему носу, каждая чувствительная клеточка слизистой воспаляется, кипит под воздействием, жаркого, синего огня, накипевшего, его нутро дерет, колотит в нервной судороге, от чего ноги, неожиданно для него, сами напрягаются, поднимая его, выставляя на скрипящую плитку, как фарфоровую, полупрозрачную резную статуэтку, красиво светящуюся под покровом пыли, улегшейся шубой на изящные плечи, на рыхлую полку серванта, стопы не слушаются, трещат и все больше и больше отдаются тремору, играющему с ними в злую шутку, большие кроссовки, испачканные дневной слякотью приятно ощущаются тяжестью, намекая что побег всегда возможен, захлопнутая дверь контролируется ладонью, спасительно держащейся за стальную ручку, он последний раз глядит в глаза, темнеющие под воздействием непонятных, неизвестных ему чувств, орехово-шоколадные, глумливо, сладостливо разливающимися по корню языка, брюнет сглатывает, чисто из собственных убеждений и принципов не облокачиваясь на стены, пытается поймать равновесие и не съехать по стене вниз на морозную, пахнущую сквозняком, плитку, – Слушайте, если вы мне не собираетесь выписывать таблетки, так и скажите. Зачем я тут на вас время буду тратить? – Потрахайся с кем-нибудь, помогает лучше любого лекарства. – Так если вы такой умный, так покажите мне, как нужно трахаться, чтобы уснуть? – в висках стучит пульс, под стать биению испуганного сердца, дрогнувшего в тревоге и страхе, когда широкая, крупная фигура мужчины подрывается со своего места, с быстрой, поганой скоростью направившейся к нему, Влад невольно застывает в ужасе когда мускулистый силуэт врача, плывущий в сизом мареве, мути от неизвестной влаги, приколачивая его одним движением к столешнице, опрокидывая на усыпанную бумажками и книжками поверхность, а в бордовых, изувеченных очах читается кромешное ничего, чернящее, извивающееся, пожирающее за один присест все окровавленные внутренности, холодные, поросшие гнилью и болью, ком в горле не даёт выпустить даже дыхание, вылетающее в виде сорванных, хриплых, судорожных выдохов, по бледнеющим щекам что-то позорно течёт, укатываясь, скрываясь с глаз долой за угловатой, бритой челюстью, истомно, безжизненно замученные капилляры на когда-то белесой склере, безудержно пульсировали, молили о пощаде, без слов просили остановиться в такт открывающемуся рту, когда крепкие, мозолистые, мускулистые руки очерчивали худые колени, покрытые множеством шрамов от детских падений, пальцы ползли под края длинного худи, скрывающего изящность и многочисленные следы от острого лезвия ножа, Череватый жмётся ближе к резному дереву, в попытке избежать прикосновений, но его лапы опутывали со всех сторон, забредали под одежду, а изворотливые, тёмные, нахальные глаза надзирательски следили за его выражениями и эмоциями, ему опять плохо и гадко на душе, точно его опять поместили в тот день, подталкивая вновь пройти ещё раз, получая невиданное количество боли и страданий, – Нет, нет, нет... Пожалуйста, не надо... Я не хочу... Его очи, блестящие от солёных нескончаемых потоков катящихся по щекам, с кровавым отливом тревожно бегают по лицу напротив, а трясущиеся руки удерживают его мускулистые плечи, в попытке прервать приближение, но крепкие, рельефные бедра приковывают к поверхности стола, не давая сбежать, скрыться от прикосновений, искусанные губы немотой пугают, безмолвно шепчут одно и тоже, содрогая изящную тушку под ним в мучениях и панике, но она утробно рычит, пожирая, окутывая капризного парня, не в силах противостоять её нападкам, такая горечь на действия не бывает в первый раз, а его восхитительное, чертовски привлекательное лицо манит все больше, но приближение к нему означает лишь расстрел его собственных установок и правил, хотелось приласкать, нежно, лелейно прикасаться к нему, трепетно сдувая пылинки, а этот поучительный порыв, проверка на серьёзность и ответственность за собственное здоровье и мнение, рушит изначальное доверие, с агрессивным мальчишкой такое не в первый раз, это грузно волнует, оседает на стенках окаменелой души, помощь которую он хотел оказать, теперь нужна в троекратном размере, он винит себя за это, останавливая блуждающие ладони, обводя жадным, бережным, заинтересованным взглядом по оголившимся фарфоровым рукам, сползшие до локтей рукава без слов просят, молят о помощи, требуют чего-то совершенно другого, не поверхностного и порочного, связывающего лишь грязным половым актом, а глубокого, нежного, заботливого, движущегося откуда-то из грудной клетки, свежие раны и заплывшие шрамы приковывают взор, он припал бы к ним губами, но страх и неприступная жалость к капризному, эмоциональному мальчишке бурлит по артериям, ему стыдно за свой порыв, бестактный мятеж, несущий мнительную справедливость и конечный страшный суд, все вовсе не так, мужчина отмирает, конечности преобретают былую подвижность и верткость, намекающую на искупление, истоптанной тяжёлыми ботинками, потраченной, разбитой невинности, он помогает приподняться, безмолвно извиняясь за горькую шутку, поправляя чужой капюшон и растрепанные, перекрутившиеся рукава, замедляясь, останавливаясь на тыльных сторонах ладоней, аккуратно, ласково, лелейно поглаживая кожу большими пальцами, но на лице мальчишки все ещё насухо проглоченный, молчаливый испуг. – Я не ожидал, что ты так отреагируешь. Извини пожалуйста, – Череватый устало, вымотанно мажет своими бордово-ореховыми глазами по угловатому лицу, очерчивает линию тёмной бороды, большого носа и насупленных, вовсе не злых и агрессивных, бровей, скорее провинившихся и молящих о пощаде, он бы был рад поддаться, подыграть, но что-то внутри грудной клетки тревожно ухало и стучало, отдаваясь гневными и безжалостными ритмами в висках и шее, а поганые, тупые слезы не повиновались указам своего хозяина, ему обидно и стыдно за свои эмоции, не держащиеся внутри разваливающегося на куски, болящего тела, чёрные, как смоль, волосы, коротко подстриженные под машинку, сверкают на лучах рыжих ламп, греющих ледяное помещение хотя бы освещением, помогая несправляющимся батареям, ледяные пальцы нервно поправляют ткань толстовки, расправляет невидимые заломы, броские, кидающиеся в глаза, крупный, широкий торс врача загараживает путь на волю, колючую свободу, пахнущую терпким табаком и охватывающей со всех сторон влагой, он готов вновь углубиться в работу, позвонить Илье и попросить новые задания и заказы, но не сидеть в удушающей компании, непредсказуемого человека, хоть и успокаивающего своим парфюмом, мускусным и горчащим на языке то-ли дождливой погодой, то-ли мокрой древесиной, он сам не понимает чего хочет, от чего загоняет себя ещё больше – Влад? – Пошёл нахуй. – когда большие, тёплые ладони проходятся по угловатыми, изящными плечам, Влад дёргается, судорожно уводя часть тела в сторону, отталкивая, подрываясь со столешницы, от глумливого страха и нервной дрожи в коленях его ведёт, рюкзак инфантильно, опустошенно повисает на предплечье, а морозные пальцы снимают с вешалки куртку, отрешенно повисшую на локте, дверная ручка металлически, не смазанно, сухо скрипит, предупреждая о своём последующем действии, но цепкая рука ухватывает его за саднящую кисть, усыпанную, покрытую множеством порезов и незаживших, свежих ран, все сильнее пульсирующих от наростающего страха на истерзанной душе. – Стой, я тебя отвезу домой, не уходи, – на халате значок с крупно выведенным именем, шрифт красивый и родной, невольно привлекает одурманенный и влажный взгляд, но ненависть к имени и человеку растёт в геометрических масштабах, хочется плюнуть в омерзительное лицо, желательно попасть в темно-шоколадные глаза слюной, ударить в широкий нос, направить его в другую сторону, а ровное, умиротворенное дыхание испортить, загрязнить своей токсичностью, от этих мыслей его острый, вздернутый морщится секундно, а татуировка на изящной, фарфоровой шее начинает зудеть, волосы на затылке и темечке встают дыбом, когда горькое тепло опаляет лихорадящую морозом, холодом кожу на кистях, к себе просыпается колкая мерзость, а в голове раздаются проклятия, ноги отказываются двигаться, но скованная в сильной хватке рука рефлексом дёргается, в попытке избавиться от ущемления и ненужной мольбы, мельчайшая крупица светлого в его душе, не убитая, не вытравленная гнилью и злобой, пожирающей все на своём пути, охватившей большую часть тканей и клеток в грудной клетке, тихо нашептывает что-то неразборчивое, непонятное, будто бы на другом языке, уверенно твердившая что стоящий перед ним мужчина не такой уж и плохой, наглый плут, Владу отвратительно, тошно от её инфантильных слов, хотелось придушить, расстрелять голос разума, не вытекший вместе с кровью, от постоянных порезов, и рвотой, от противного голода и запаха тошнотворной, приторной еды, он дёргает вновь схваченной конечностью, но попытки тщетны. – Пошёл нахуй с такими шуточками. – Я сказал стоять. – голос грозный, строгий, отдаёт в ротовой полости сталью, трезвит, похлеще холодной воды вылетой на голову, приколачивает Череватого к плитке, а от ужасающей низкости в горле встаёт сухой ком, пускающий кудрявые корни в глубь солнечного сплетения, заставляя его неровно сглотнуть накопившуюся слюну, блестящую, обволакивающую верткий алый язык влажной плёнкой, требующую получить наконец-то долгожданный табак, прогорклый, разливающийся сладостью по истомному, измотанному телу, отдающемуся в когтистые лапы дрожи и нервного тремора, хотелось курить неимоверно, а ледяная ладонь неосознанно пробегается по карманам, в поисках сокровенной пачки с никотиновыми палочками, но ещё больше хотелось домой, зарыться в теплом, оберегающем, заботливом одеяле и остаться в нем до нападения первых лучей солнца, Влад сдаётся, нижняя губа непроизвольно куксится, в судорожной попытке скрыть второе пришествие стервозной, глумливой владыки – истерики, вдох сопящий, задушенный, поганая цепкая ладонь врача отпускает, а напряжённая кисть брюнета отрекашечивает в тощую, ребристую грудь, ударяется с гулом, отзываясь в покалеченных мышцах тупой болью, Константин быстро стягивает с себя белоснежный, аккуратный, отглаженный халат, роднящийся у него на широких, мускулистых плечах, вешая его на смотрящий в их сторону крючок, и накидывает на скорую руку темно-серое, цвета мокрого асфальта, пальто, выключая за собой свет в помещении, указывая без слов, немо, одним угловатым подбородком на дверь, что он безукоризненно выполняет. *** Вечернюю тишину улицы прерывают проезжающие мимо машины и, трещащие зелёным цветом, светофоры, тёплые, приятно бежевые фонари окрашивали широкую стоянку для сотрудников, мелкий парк манил своими романтичными нотками, голые, распутные деревья качали нагими ветками, стуча крохотными палочками, мокрая, расплывающаяся по краям, слякоть обрамляла дорожки, выложенные плиткой и аккуратным асфальтом, пустующие, когда-то пышные и игривые кустарники скромно выполняли задачу заборчика, ароматно цветущего ближе к началу лета, в салоне иномарки тепло, а ноги на готове уложены на родные педали, в груди все ещё вьется неудобство и оплошность, он правда не хотел, не ожидал что никчемные, глупые шутки, выпущенные из усталых, сонных рук, могут привести к таким событиям, выпаленные из обкусанных губ, в собственную защиту, оглушающей обороне фразы, слова, болезненно кружились в черепной коробке, не давая покоя разумным рассуждениям, логичным выходам, чужие дрожащие, тревожно трясущихся ладони, уложенные на его плечи, молили его остановиться прекратить эту поганую муку, но грязно ослушался, он корил себя за это, что нарушил покой, чужую чистоту, перемешивая её с артериальной кровью, хлынувшей из саднящей, тощей, изящной груди, а истерзанные многочисленными порезами кисти и руки, будут являться ему в кошмарах, вечно пахнуть металлом, просить о любой помощи, даже жестокой и безжалостной, внутри грудной клетки что-то волнительно, предзнаменательно ерзает, колит, он боится его оставить, хочется отогреть, обласкать, окружить нежностью, постоянно лелейно целовать, но прекрасно понимает, что в ответ получит злобу, огрызания и, в конечном счёте, отвержение, парень не может подпустить к себе близость и малейшие проявления заботы и любви, выращен в тревоге и постоянной борьбе, отверженец глубоких чувств, разочарованный в окружающем мире, уличный котенок, мальчишка нервно курил, глуша быстро и рвано горький, терпкий табак, придерживая свое качающееся тело за дверцу, как только уголек приближается к фильтру, он тушит его об ближайшую урну, кидая мятый остаток от успокоения, отдушины следом, Влад тревожно оглядывается, накидывая на растрепанную голову капюшон, спешит сесть в компанию к раздражающему, пугающему мужчине, негромко хлопая за собой дверью, машина плавно выезжает со стоянки, под приятный рокот мотора. – Таблетки, я как понимаю, вы мне не выпишите? – Константин ухмыляется, не отводя тёмный, томный, внимательный взгляд с дороги, качая плавно головой в отрицательном жесте, на что брюнет устало выдыхает, пряча лицо в ладонях, по нему видно что он разочарован, пожран грустью и неизведанной тревогой, что-то с ним не так, пульсирует фраза в голове, это забавляет, интригует, точно карточная игра с более сильным, смышленым соперником, мужчина не намерен сдаваться на пол пути, готов идти по головам, до самого конца, к победе любой, даже самой дорогой ценой, его бордово-карие очи смотрят, дурманят, чаруют сильнее любой чёрной магии, молят одним лишь только видом прикоснуться, переполнить лаской и всевозможными пожеланиями, исполнить все неосуществимые прихоти, на объяснения и восприятие мальчишка плох, трактовать различные побочные эффекты и последствия – бесполезное дело, приходится выдохнуть, снимая пыл с внутренних переживаний и, горящих адскими языками, органов, чертенок на соседнем сидении жмется в мучениях и саднящих, гложащих болях, прожигает своими блестящими глазами, влажными, покалеченными лопнувшими капиллярами, из последних сил вымаливает препарат – Вам что, так трудно выписать? – Да не выпишу я тебе твои снотворные! Ты видел свои руки? А если ты ещё че похуже захочешь сделать? – Влад тушуется, жмется ближе к сидению, складывая на груди руки, на манер избалованного, капризного, истеричного ребёнка, поглядывает, своими дьявольски красивыми, восхитительными зенками, пряча обиду и некий страх за раскрытое, сокровенное, спрятанное в глубине прогорклой, прогнившей души, болящей сильнее, мучительнее, острее нанесённых ран, бледное, фарфоровое лицо, усыпанное множеством родинок, точно у пленительной божественной заразы, сокрушающей всех небезразличных своей привлекательностью, дурманя красивым голосом и внешностью, а после заживо пожирая или отравляя медленной болезнью, освещенное мимолетными лучами фонарей в приятный, сладостливый рыжий, залитое едкой, ядовитой агрессией, готовой вот вот выплеснуться на него, злоба красит в лихорадочно алый вздернутый кончик его носа, раздвоенный точно у наглого, хищого кота, готового начать охоту, нападение прям сейчас, – Как я могу тебе выписать такой серьёзный припарат, от него побочки знаешь какие, а воздействия на организм?! – Это уже не ваше дело, что с моими руками! Думаете что мне ваши таблетки только для этого нужны? В аптеках куча лекарств, от которых можно словить передоз! На крайняк у меня есть аптечка. – мальчишка огрызается, скалит острые зубы, размахивая покалеченными руками в воздухе, эмоционально тыча пальцем в его сторону, шумное дыхание, слетающее с опухших губ сопением и рывками, а нос тревожно, глухо хлюпает, сигнализируя о том, что предательские слезы добрались уже до туда, покрытые блеклыми веснушками, ланиты сверкают, точно звезды на тёмном небе в безоблачную погоду, от мокрых, солёных дорожек, стеснительно утекающих за челюсть, непойманные рукавом тёплой чёрной толстовки, мускулистое тело настигает неизведанный, неизвестный ранее катарсис, от разворачивающегося перед ним бесподобного макабра, обворожительной картины, в солнечном сплетении что-то разливается кипятком, странно щёлкает, запуская волнительную весну, цветущую, пышущую ароматами.