Апатия

Тишина винтится вокруг головы, давит, скапливается тугим нимбом, смешиваясь с разгульными, тяжёлыми, агрессивными частицами тревоги, смрадно плодящимися в каждой комнате, превращая атмосферу в вязкое, липкое месиво, пожирающее тебя с ног до головы, утягивая в заложники пыльной, трухлявой паутины, в центре которой вальяжно обжился громадный паук, без остановки перебирающий своими тонкими, до омерзения противными лапками, утягивая его все глубже и глубже в воронку прострации и обсессии. Сквозь вертлявый и громоздкий шум, звенящий в ушах, засевший где-то глубоко в подкорках и трещащих недрах, просачивался, слившийся с дурманящим фоном, разговор с первой попавшейся программы, так удачно идущей в столь поздний час по телевизору, подавляющей напряженную обстановку мимолетными звуками. Ничего не помогало. Шея затекает, подстраиваясь под стать твёрдой спинке кресла, выуживая из уст натруженный выдох, глазные яблоки болезненно свербят, умоляя прикоснуться к ним, развеять ощущение скрипящего песка под веками, он проводит кончиками пальцев по горящим зенкам, наблюдая за мелькающими, мерцающими перед красно-коричневым взором, цветастыми мушками, то и дело роящимися в поле зрения,  расплываясь в блаженной неге, захватывающей всё тело приятной дрожью и мурашками, накрывающими с головой, огромными, нескладными волнами, забирающимися проворным, вертлявыми, струями по трахее внутрь, заполняя лёгкие до отказа солёной водой, растекаясь по мебели, вытягивая ноги вперед, наслаждаясь сладкой судорогой в затекших мышцах. Сквозь приоткрытую форточку просачивался свежий, леденящий все внутренности, сквозняк, облизывающий всю поверхность кожи огромным, мокрым, широким языком, касаясь каждой одинокой родинки, не пропуская ни единого пятнышка, не забывая пройтись, по слабо заметным веснушкам, прытким меткам весны и пекущего лета, поставленных в порыве страсти и необдуманных поступков. Бессовестные капли отстукивали какой-то замысловатый, рваный, непостоянный ритм, в поиске той самой утерянной, ушедшей давным давно, растворившейся с тугим и грузным воздухом мелодии, вечно пархающей, кружащейся в танце с укромным, седым туманом, бросающим, обрушающим её вновь на землю в виде затянувшихся ливней и снежинок, погружая каждый раз, всё глубже и глубже, в эпицентр всех кишащих внутри неё разногласий и внутренних монологов, хронящихся в самых дальних закоулках, закромах души, глубоких тупиков в многочисленных лабиринтах, скрывающих беззащитность и травмированность. Свесив руку через подлокотник, он медленно, тщательно проводит пальцами по полу, выискивая, где-то затерявшийся, между опорными деревянными ножками, телефон, выпавший из рук во время, незаметно подкравшейся, отключки, хищно напавшей на него исподтишка, утаскивая цепкими лапами в долгожданное царство Морфея, которое не могло открыться ему в достаточной мере, все время то сбегая, то не давая ценное приглашение, с вычерченным левой рукой графическим почерком, в котором бы его умоляли остаться в нем навсегда. Нащупав уголок силиконового чехла, подцепляя его непослушными, капризными пальцами, он поднимает его перед лицом, всматриваясь в застывшие на часах цифры. 6:47 Это рекорд, личная победа для Череватого, проспать больше трех часов, без малейших пробуждений, вечно поджидающих, стопорящих его на каждом шагу, зажимающих в стены с периодичностью в тридцать минут, но почему-то состояние с каждым разом становилось все хуже и хуже, намереваясь скатиться в самую глубокую яму, сточную, грязную, воняющую разложившимися животными и гниющими отходами, канаву, даже сейчас, переступив через гнетущий порог постоянства, Влад мог сравнить себя с ходячим трупом, истерзанным жгучим, беспощадным солнцем, чувство пульсирующее в груди, мутно распространяющееся по венам, накрывая с головой слабостью и апатией, вновь забиралось под края домашней одежды, то поглаживая по-бледному, плоскому животу, то вгрызаясь в выделяющиеся, торчащие ребра, грубо оставляя после себя царапины, гемотомы и кровоподтеки. На языке скапливается небольшая бусинка слюны, пропитанная желанием почувствовать на языке вкус пряного табака, отдающего где-то в районе сердца болючей горечью, выворачивающей все внутренности на изнанку, единственная цель, помеченная сверхточным прицелом, сейчас находилась на подоконнике, поблескивая не до конца снятой прозрачной упаковкой, в компании чёрной матовой пепельницы и красной, кинутой, на скорую руку, куда-то в угол балкона, зажигалки, фокусируя его блуждающий взгляд только на себе, оккупируя, порожая все мысли и мельчайшие желания, схватившись за бортики мягкой мебели, помогая себе подняться на ноги, растворяясь в, пожирающей со всех сторон, темноте, гадко, мерзко поселяясь внутри черепной коробки вязкой дрожью и крупной судорогой, путешествуя по-всему телу, но отдавая свое предпочтение трясущимся конечностям, подцепляя потрепанными, искусанными губами долгожданный сладковатый фильтр, от которого непредсказуемо засосало под ложечкой, лязгнув кнопкой зажигалки, наслаждаясь теплом и прошедшими по спине мурашками, смакуя терпкую сладость в ротовой полости, выпуская дым через нос в открытую форточку, чёрная пелена перед глазами потухала, расползалась от страха и бессилия по разным углам. Улицу освещал тёплый, рыжеватый свет уличных фонарей, рисуя на поверхности мокрого асфальта, вдоль которого оставались айсберги замерзших вялых сугробов, аккуратно утекающих и превращающихся в зыбучую, грязную слякоть, различные, не повторимые узоры, плывущие, мелькающие, точно кораллы на дне, пышущего жизнью, моря, кривые стволы деревьев угнетенно темнели, падая контрастом на грязно-серое небо, не успевшее поменяться на первых лучах рассвета, окна в соседнем доме потихоньку наполнялись светом, черствеющей жизнью, тень угрюмо испарялась, демонстрируя, до жути знакомую, приевшуюся горечью, остротой едкого табачного запаха, цепко впившегося в тёмную одежду, фигуру, поглощенную утренней чернотой, постоянно подносящую правой рукой, горящий красноватый светом в кромешной тьме, бычок. Стряхивая трухлявый пепел в специальную ёмкость, аккуратно наполняющуюся фильтрами и недокуренными сигаретами, украшенную рисунками и невиданными узорами артистичных угольков, удерживая табак между указательным и средним пальцами, Влад опирается локтями в ледяной, замороженный обидчивым сквозняком, подоконник, не замечая как нога, по собственной воле, начинает трястись в голеностопном суставе, то и дело ударясь об стену коленом, стекла с обратной стороны покрыты крупными, тяжёлыми, текущими дорожками, ударяющегося о чистую поверхность, сильного дождя, вдыхая поглубже сизый едкий дым, он прислоняется поближе к стеклу, между его острым, вздернутым носом и сверкающим, от многочисленных фонарей, окном чуть меньше сантиметра, выдыхая, опаляя продрогшую ставню дыханием, от чего она покрывается, точно живая дева румянцем, испариной, медленно отстраняясь, юноша рисует на стекле улыбающийся смайлик, глаза которого не выдерживают и стекают вниз, одновременно с докуренной сигаретой, направляющейся в свою гробницу, наполненную прахом прошедших поколений. – Опять не спится? – холодное, мёртвое дыхание, такое не привычное, хотя появление его в жизни нельзя было назвать недавним, за все это быстро текущее время, он так и не успел сродниться с ним, акклиматизироваться к внезапным появлениям, густым и тербким запахам, обволакивающим, сопровождающим его повсюду, грузно оседающим в носоглотке, резвясь и щекоча на слизистых, выплясывая с чертями на раскаленных углях, играясь в чехарду, по праздникам водя хороводы, к нему давно уже стоило привыкнуть, как к мимолетным прикосновениям к пояснице и напряжённым плечам, острому кончику носа, смотрящему всегда вниз, туда от куда он пришёл. – А ты, блять, как думаешь? – пошатывающейся, заносчивой походкой, он выходит с балкона, тяжко, натруженно пробираясь на кухню, сопровождая каждое движение шарканьем ног и треском нового, ароматного ламината, телефон, в кармане свободных спортивных штанов, заносчиво раскачивался, задевая бледную, чувствительную кожу бедра, затасканных до предела, растянувшихся на несколько размеров, спасти их не могла даже последующая стирка, выводившая только поставленные, по чистой случайности и неосторожности, пятна, коченея, поселяясь белесым осадком, на серой ткани, на память оседая светлыми, непримечательными, невзрачными разводами. Кинув, закаленный непредсказуемостью своего хозяина, бесстрашный телефон на стол, пыхтя под нос какую-то затасканную популярностью мелодию, Влад подносит руку к чайнику, прилегая всей поверхностью ладони к материалу, спускаясь ледяными пальцами по еле теплой стенке электроприбора до подставки, непроизвольно мягко лаская, лелея, он на автомате добавляет туда воды, щелкая выключателем, скрываясь в дверном проёме и гнетущей темноте узкого коридора. *** – Че, ссышь? Ну же, давай полосни. Только давай поглубже, чтобы наверняка. Застывший, медленно приходящий в норму, аккуратно отгоняющий прочь буйную рябь с тревожной водной глади, расплывчатый взгляд, оцепеневший на бледном, дрожащем запястье, сквозь тонкую кожу виднелись цветастые синюшные трубки, вьющиеся по всей поверхности тела, провоцируя, маня, умоляя дотронуться, оставить след острым, блестящим на свету ламп, лезвием, проехаться зубастым, точеным ножом по фарфору, легко разрушающемуся от одного не стерильного взгляда, пачкающего гнилыми мыслями и порочными намерениями, грозясь испортить, отравить ядовитыми высказываниями, подводящими все ближе и ближе к краю, окрашивая все бордовыми оттенками, в попытке воссоединиться с мнимым контролем, главенствующим над его никчемной жизнью. Тонкая, изящная, коллекционная статуэтка, блестящая на блеклых лунных лучах, холодным жемчужным оттенком, переливалась на каждом мерцании индивидуальным цветом, играющим то тёплыми, солнечными, порывами позднего прощания заката, то по зимнему ледяными рефлексами, торжествуя интересными реакциями, схожими на сложный, таинственный флирт, свисающих над головой, сосулек, вся её пышная пачка покрылась паутиной, мелкая сеточка трещин украшала её полупрозрачную кожу, придавая ей более потерянный, поношенный вид, последний сквозняк и она осядет на пол вместе с новым слоем пыли, расплываясь в горьком, навязанном наслаждении, скрывающим, наростающее горькое, чувство плотоядной обречённости, преследующего ощущения брошенности, приправленное терроризирующим, угнетающим одиночеством, загоняющим в самый дальний, нетронутый даже самым ярким светом, поросший паутиной, точно старое дерево мхом, угол. – А может лучше вдоль, а, Владик? – Заткнись. Острая боль пульсирует, обволакивает все тело, со стуком, звонким лязгом ударяясь о теменную область, расплываясь новыми, кружащими голову ощущениями, спускаясь по мышцам крупными колебаниями, угрожающими ему непредсказуемым падением на пол, переростая в приятную, сладостливую негу, содрогающу весь организм в тягучей судороге, схожей на самый сильный, пробирающий до мозга и костей, оргазм, ускоряя пульс до его расшатанного предела, стук оживившейся артерии, натруженно работающего сердца откликался во всех доступных ему местах, ритмично, томно, громко щелкая в ушах, так же придательски с натяжкой переползая в конечности, доводя их до полного иступления и доминирующего тремора. Из правой руки вываливается, недавно заточенный, нож, с истеричным дребезжанием укладываясь на дно темно-бежевой раковины, разделяя широкие просторы с, то и дело падающими на поверхность, тёмными каплями, растекающимися в алые кляксы, не спешно собирающихся в один огромный ручей, держащий путь в изнывающий смыв, внутренний сгиб руки усыпан многочисленными шрамами и порезами, не успевающими покрываться тёмными корочками, обрамленными покраснениями и слабо видными гемотомами, желтеющими на краях, кожа, в тихой мольбе о помощи, колеблилась пульсацией и приглушенными судорогами, встречая новые, контрастом смотрящиеся на ней, порезы, заливаяющие бархатный покров горячей густотой, бледное запястье, исписанное ветвящимися бордовыми дорожкам, встречающиеся на тыльной стороне ладони, спускаясь на дно частыми, напористыми крупными каплями, безмятежно менющей ритм на более вязкий, тягучий. Холодная вода отрезвляет разум, пробираясь в недры порезов, щипаясь, кусаясь, но забирая с собой кровавые разводы и мутную негу, вырываясь из плотно сжатых уст не сдержанным скулежом, бьющимся о пустые, одинокие стены кухни, последние воспоминания и следы утекают с шустрым течением в канализацию, оставляя только опухающие порезы и нож, соучастника губительного, кровожадного преступления, капли пены, упавше с губки, окрашиваются в красноватый оттенок, напоминающий больше оранжевый, смешиваясь с редкими оставшимися каплями биологической жидкости, кристалльно чистый нож, мерцающий на свету стальными  обликами, Манит, манит, манит... левая рука ослушивается, поднося острый конец лезвия к запястью правой, проезжаясь, как по маслу, содрогаясь от сладостливой, приносящей немалое удовольствие, боли, мышцы бедер и икр крепко сводит спазм, пробирая наплывами конвульсий, от чего он непроизвольно поднимается на носочки, наслаждаясь терпким металлическим запахом, контрастом на бледной коже, увитой холодными, разными по размеру трубочками, синими и морозными фиолетовыми венами, сияющей, манящей своей бархатистостью и непорочностью, эту невинность хотелось растерзать и очернить, лишить очаровывающей, ластящейся каждому грязному взгляду, девственности, и вновь белые, недавно выпавшие сугробы окрасились горячей, кипящей кровью, стекающей по тонким фалангам пальцев, шустро капая на бежевое дно гранитной раковины, перегоняя соленые прозрачные, скапивающиеся на кончике острого носа и раздвоенного подбородка. *** Холодные пальцы сухо сжимают разогревшуюся ложку, долгое время гостившую на дне большой, глубокой кружки, расцелованную жгучестью тёмного, горького напитка, посылающую хоть какие-то импульсы жизни, поверхностного, незамысловатого существования в ноющий, пульсирующий с определенной ритмичностью мозг, угрожающий выпасть, пробить раскалывающийся, на мелкие части, череп, оказать немыслимую услугу, поселившуюся, обитающую только в самых заветных, самых желанных мечтах, с показом, ночных кричащих, сюжетов, личных захватывающих, фильмов, но даже если их наличие не будет обнаружено, он не сильно огорчится, они играют не главную роль в этом не самом спокойном, умиротвореном спектакле, повествующем о повседневном истощенном течении. Жизнь за окном начала свое неспешное пробуждение, сквозь прозрачный, мерцающий, играющий на свету, мутными обликами глитера и расплывчатых звёзд, тюль, создаваемыми кокетливым, жгучим, переменчивым солнцем, скрывающим свою кривую, лицемерную улыбку за сизыми и плотными бородами, пролетающих мимо, облаков, терпиливо ждущих взросления, выход на новую ступень поведения, но надежда уже знаменовала свою скорую смерть. Агрессивное рычание моторов, вгоняло в своеобразный транс, кружащий, уносящий в порывах грубых звуков все дальше и дальше, в воронку прострации и тягостных мыслей, стук колёс, разбрасывающих мелкую щебенку, куда-то в глубь, все ещё нагих, клумб, слабо спрятавших свои пороки за тонкими, полупрозрачными, белесыми шубками, снегом, пышущих глубоким неопрятно коричневым цветом, чернозем стыдливо открещивался от жарких поцелуев весны, оставаясь в постоянной мерзлоте, вечно дающая отпор теплу, флора не соглашалась на уговоры и манипуляции погоды, напрочь отказываясь просыпаться и покидать глубокую, убаюкивающую колыбель, затянутую, нахлынувшим с новой силой, сном, залитый лужами и раскисшим снегом асфальт, прикрывал ими свое помятое тело, маскируя ямы и трещины тихой, грязной, мутной гладью, хранящую внутри кристалльные обрубки, режущий по ушам, схожий на встречу стекла и прорезиненной тряпки, крик ребёнка, вытягивает за шиворот из водоворота пятнающих, пожирающих, грубых мыслей, отрезвляя лучше ледяной воды. – Опять плохо спишь? – её грубый голос, самый тёплый и мягкий, среди всех которые его преследовали, ласково выводит из нападающей тревоги, создаваемой окружением, не привычно видеть её лицо в экране телефона, а не перед собой, сидящую на соседнем стуле, за одной партой, беспристрасно, нагло разлегшуюся на большую часть столешницы, мешая слушать материал, подпинывая грязными кроссовками по щиколотке или голени, складывая худые, изрядно длинные ноги на колени, подхихикивая с терпких, гнилых замечаний и придирок, выплюнутых с концентрированным ядом и едким сарказмом, но даже расстояние не смогло повлиять на их общение и связь, Лина быстро клацала по клавишам, периодически разглядывая свой вульгарно-розовый маникюр, удивительно, что брюнетка все ещё занималась и работала по-специальности, а не кинула все при первой же возможности, сквозь узорную, цветастую соломену, сверкающую на ярком излучении светильника неоново-розовым, виднелось быстро исчезающее кофе, вспомнив про свое, он жадно отпивает. – Я и не переставал. Башка пиздец раскалывается... – резко поднимаясь со стула, глухо лязгнув ножками мебели по-хрустящему полу, шипя под аккомпанемент безжалостной пульсации, стучащей, очерчивающей по-всему периметру головы, гадко и крайне болезненно, отыгрываясь в теменной области, высверливая в черепной коробке глубокие отверстия, беспрерывно расходящейся импульсами в каждой клеточке организма, превращая его в оголенный нерв, нахмурив лицо, брезгливо морща нос, в попытке перехватить управление и власть над непослушным телом, Влад достаёт из предпоследнего ящика, тёмного гарнитура, заляпанную, многочисленными неизвестными, пятнами, аптечку, дрожащими руками перебирая полные, шуршащими пластинами, коробочки, скрывающие в себе много чего интересного, выудив из всей массовки нужную пачку, вдавливая из упаковки капсулу, зажимая её зубами, он все складывает на место, закидывая чемодан, с лекарственными средствами, обратно, на свое законное место. – Может всё-таки тебе таблетки попить? – А толку-то? Они только по рецепту. – рухнув на стул, цедит брюнет сквозь зубы, роняя обезболивающее в рот и прислоняясь сухими, обветренными губами, на которых красовались обкусанные, зверски разодранные, ранки, пропускающие цветные, вольные соленые слезы при широкой улыбке, к краю большой кружки, в которой можно было мельком увидеть мутное, туманное отражение, напоминающее своей невзрачностью, бельмо перед взором, сон с каждым разом все больше и больше хотел овладеть его телом, но при каждой удобной возможности, испарялся вместе со своими, дерзкими и многообещающими, высказываниями, ища успокоение и стабильность в приятной горечи кофе. – Влад, запишись пожалуйста на приём к врачу. Я беспокоюсь о тебе. – слово врач звучало, как пустой возглас, не несущий в себе никакой информации, крик, абсолютно бесполезный в своём существовании, что он мог сделать для улучшения его самочувствия? Напичкать волшебными пилюлями, когда он на дух еду не воспринимает? Напоить многолетними настройками? Вот только алкоголь в горло не лезет, от одного запаха спирта в груди что-то встревоженно мечется, в ужасе снова оказаться там. Накормить чудотворными травками? Уже проходили... Бабка все детство испоганила ими, от одного воспоминания о прошлом, на языке крутится горьковатый, смолистый, тошнотворный привкус, поднимающий табун воинственных мурашек. Даже от ядовитых, несущих в себе разрушительные планы на его никчемную жизнь, концентрированных грёз, погружающих в гневную прорубь грусти и тревоги, он не мог спастись, но самым ужасным для понимания Череватого, являлось осознание, что даже он сам, скорее всего, не сможет себе помочь. Лина была шикарной поддержкой в студенческие годы, но не успев глазом моргнуть, они испарились, превращаясь в мелкие частицы пыли, осевшие на холодных ладонях трухой воспоминаний, что-то вставало поперек горла каждый раз, когда он собирался ей рассказать о той ночи, Ему все ещё больно... Рана слишком глубока, каждое памятование её срывало защитную корочку, преренося обратно в гущу событий, она обязательно поддержит, не осудит, встанет на его сторону, но ватный, сухой ком, притупленный рвотным позывом, следил за происходящим особо внимательно. – Потом. – Давай сейчас! При мне, на самое ближайшее. – Джебисашвили ударила костлявым кулаком по столу и строго пригрозила указательным пальцем, хмуря, тёмные тонкие, брови, прищуривая серые, неистово родные, глаза, схожие с туманом, поднимающимся после ливня в душный, вечерний час, на манер хитрой лисицы, а на губы брюнета, впервые за долгое время, нападает искренняя, мимолетная улыбка, приглушающая внутреннюю  острую боль, терроризирующую, истощающую нервно систему уже продолжительный строк. – Не обижай её. Тебе на пользу пойдёт, и она угомонится. – хриплый голос раздаётся где-то за затылком, опаляя холодным дыханием загривок, расходясь по настороженной коже игривыми, прыгучими мурашками, ползущими под ворот домашней одежды, спускаясь по позвоночнику вниз, контраст ощущений пробирает до костей, что заставляет неожиданно вздрогнуть и задергать ногой под столом, в попытке убежать от дремучего тремора, горячий, кипящий, точно чугунный котел в аду, нос зарывается в, продрогшую бледную, кожу между шеей и плечом, прикрытую тёмной, поношенной футболкой, неприлично, своеобразно пошло растянутой в горловине, уползающей куда-то в бок, демонстративно оголяя ключицу. – Ладно... Нашла за кого беспокоиться. – Конечно, ты же мой друг. С кем мне, по-твоему, по телефону базарить! – хрипло хихикнув, она расплывается в самой чистой, поступающей прямиком из самого сердца, улыбке, пряча её за стаканом, периодически переключая свой серо-голубой взгляд с экрана монитора, на погрязшего в серьёзности Влада, без интереса впившегося очами куда-то в сторону, лязгая то беспомощной мышкой, то безутешной клавиатурой, обводя подушечкой пальца грань кружки, сделанной из тёмного толстого стекла. – Ни я первый, ни я последний. – еле шевеля губами, шепчет он, скорее озвучивая для себя, прицепляя обидную, взятую с пустого места, не прикрепленную никакими фактами, лживую правду, закрывающую все дыры и вопросы, оставшиеся не решенными, не поднятыми за годы их общения, испепеляющую, исторгающую реальность в пух и прах, корректируя все под свой кривой, перевернутый взгляд, идущий с одного конца, мельком мазнув её тёмными глазами, наблюдая за её непоколебимой улыбчивостью и черезмерным счастьем, он вдыхает, игольчатый, нервный комок, тревожно трясущийся под хриплые душевные возгласы, совестно просящие прощения, умоляющие о пощаде, разбивающие лбы о мраморную, твёрдую плитку, от её спокойствия, штиля, залитого ясными, тёплыми лучами солнца, непроизвольно слепящими очи, внутренний напряжённый моток тканей и мышц разжимается, отпуская, напрочь забывая своебразную гнетущую обиду, позволяя наконец расплыться губам в радостной эмоции, не навещавшей его густую, непоглядную темень продолжительное время, освобождащую от мучительных спазмов – Сегодня, на 18:30? – Бери. Кликая пару раз мышкой, возбужденно покусывая корочки на губах, сминая и сдирая их, наслаждаясь терпким металлическим вкусом, пришедшим в компании острой, рвущейся боли, плывущей по мышцам лица, идущей на спад пульсацией, напоминающей волны, бегущие прочь от следа моторной лодки, стараясь прижаться ближе к берегам, в попытке избежать страдальческой, низкой пытки, аукающейся ломотой и муками на поверхности, Влад победно вскидывает руки и что-то неразборчиво хмыкает, а после сразу же прибирая за голову, выгибаясь, в попытке потянуться, разминая каждую затекшую составляющую организма, нега и блаженство оккупируют каждый уголок замученного тела, не пропуская свистящий вдох, встающий где-то в трахее, по пути к прокуренным лёгким, вместе с наполнением их свежим воздухом, испаряется и сладкое томление, пропадая бесследно, прекращая существование, оставляя после себя незаметный, грузный ртутный остаток, брюнет подхватывает телефон и разварачивает камеру, демонстрируя светлый экран на ноутбуке, на котором высвечивалась подробная информация о талоне, девушка лишь явила свою пеструю и довольную ухмылку, эмоционально и льстиво захлопала в ладоши, точно она вчера вышла из детского сада, и ей сейчас не двадцать три, а все семь, но почему-то и он сам начинает радоваться вместе с ней, раходясь в заливистом хохоте, был в этом какой-то своеобразный шарм. Поднимаясь со стула, он тащится с кухни прочь, точно привороженный, видя перед собой только приокрытую дверь балкона, переступив порог, рука машинально тянется к пачке сигарет, поставив телефон вертикально у ближайшего угла, Череватый дважды дует в фильтр, прижившаяся привычка, перешедшая уже порог традиции, остающаяся с ним на протяжении всей жизни, смазливо, соблазнительно и рьяно осевшую на подкорке мозга, облизнув нагло, непотребно истерзанные губы, которыми он сразу же жадно, голодно зажимает сладкий, похожий на сахарозаменитель, фильтр, лязгая кнопкой зажигалки, под рутинные истории подруги о бесстыдных похождениях по различным местам, начиная от элитных музеев, заканчивая самыми развратными, подпольными Питерскими клубами, о безвылазной работе, о безумном, поехавшем на голову директоре, а Влад как всегда хихикал, вставлял свои раздирающие три копейки, раскидывался своими, свойственными только ему шутками, с жалящим уши акцентом, от которых они выпадали из реальности на неопределённый срок, гогоча и надрываясь, пуская по раскрасневшимся лицам пару тройку слезинок, втягивая в себя порцию дыма, выпуская через нос в открытую на половину форточку, всматриваясь в убегающие силуэты. – Сука, как не хочу в магазин идти... – люди вокруг шатко передвигались по грязному асфальту, залитому толстым слоем слякоти и безвылазной грязи, перемешавшуюся в терпкую и едкую кашу, посыпанную песком и мелкой разноцветный галькой, схожей по цвету на плодородный грунт, плескаясь в разные стороны, при каждом неуверенном в шаге, таявшим снегом, с крыши тонкими струйками и тяжёлыми каплями спускался бывший зимний осадок, внезапно обратившийся в нечто совершенно новое, давно позабытое, стертое с подкорки воспаленного сознания, было в этом что-то свое, заманчивое, неприхотливое, но не холодное и отталкивающее, как при ледяной и своенравной зиме, что-то более чувственное и привлекательное, но все ещё далёкое и капризное, истерически отвечающее на каждый вопрос, но готовое единожды пойти на уступки, пышущему доминантностью, имеющему огромное влиянию, времени. – А че тебе там надо? – Обезбол закончился, я последнюю при тебе выпил.  – делая последние несколько затяжек, туша фильтр о поверхность полной пепельницы, на территории которой было похоронено множество достойных, предшествующий личностей, отличившихся собственной историей и мимолетными воспоминаниями, каждая из них могла похвастаться и поставить себя на первое место, по интересности сюжета, но почему-то все расплывались в уважительной, мёртвой тишине, погибающего кладбища, ноги на автомате ведут его на кухню, поставив на родное, нагретое место телефон, он показательно, демонстративно открывает каждый ящик и шкафчик, зависая перед полупустыми полками, на которых ранее по-свойски проживали коробочки с лечебными чаями, но их жизнь пролетела слишком незаметно, оставляя в них лишь бремя, утягивающее на дно укромной могилы – Кофе, чая, кстати, тоже нет. – Ты хоть что-нибудь ешь? – повернув на неё голову, на лице неосознанно располагается довольная, ядовитая, широкая ухмылка, сквозь которую виднелись белые зубы и острые блестящие клыки. *** Звуки переполняли помещение, разнообразные, совершенно друг на друга не похожие, а их перечисление заняло бы целый день и более, кашель старого, прокуренного деда, наровящегося выплюнуть свои лёгкие и проломить в своей грудной клетке пару тройку ребер, и даже поднесенный ко рту кулак, не смог скрыть все улики, по убийству мерзкого кашля, повсюду кишащие разговоры, из каждого угла здания, превращающиеся в успокаивающий белый шум, с грозных и крайних помех радио, тихий приглушенный голос девушки, шепчущий что-то в трубку телефона, крики и плач детей насиловали барабанные перепонки, запугивая их побоями и страшной смертью, но угрозы остались лишь словами, выплюнутыми в порыве эмоций и не практичных срывов. Положив в корзину банку с молотым кофе, слегка потрясывая ей в воздухе перед опусканием её на дрявое дно, наслаждаясь как лёгкие, коричневые осколки бьются о стеклянные стенки, умоляя их высвободить и спасти, музыка на заднем фоне, играющая из, хорошо спрятанных, динамиков, расслабленно, непринужденно пела что-то слишком вольготное, что заставляло бродить по пустующим коридорам, заглядывая в натруженные полные стеллажи, плитка под ногами была перепачкана, изляпана талым снегом и мелким песком, окрасившим керамику в грязный жёлтый и коричневый, кассы абсолютно пустые, по сравнению с вечерним часами жизни, гневно разрывающиеся по швам от своенравных людей, толпящихся возле металлических ограждений и спасительной кассы, безысходно принимающей груды бесполезных продуктов, поставив полупустую корзину на ленту, доставая карту для оплаты, точно на низком старте, готовый убежать, при попадании в поле зрения знакомую фигуру, дождавшись утвердительного кивка от продавщицы, Влад уносит с собой продукты вместе с плетушкой и располагается возле шкафчиков, укладывая все в выданный пакет. Вход в аптеку закрыт неуверенной, непрактичной стеклянной дверью, готовой вот вот развалиться под напором ударов агрессивных бабок и гнилых пенсионеров, молодая потрепанная, девушка за стойкой рвано металась за полупустыми, стыдливо оголенными полками, рвано оглядываясь на входную дверь, над которой висел голосистый колокольчик, таская по углам тяжёлые, полные коробки, сгибающие её спину в неестественный горб, тёмные, расхоящиеся бликами на холодном, рассеяном свете лампы, волосы завязанные в низкий, не тугой хвост, растрепались по широкой спине, волнами рассыпаясь по-белому, выглаженному халату, медленно продефилировав до, закрытой защитным стеклом, кассы, прищурив светлые карие глаза, она вглядывается в знакомый силуэт, окованный в огромную куртку и толстовку с капюшоном. Влад нервно копался в телефоне, выискивая чей-то номер, и не пытаясь заметить многозначительные взгляды молодой девушки, не принимая их во внимание даже после того, как контакт распахнулся на весь экран, пробежавшись тёмными, с красным отливом, глазами по стойке, раскрывая рот для озвучивания нужного ему препарата, как его перебивает энергичный, отчаянный голос. – Здравствуйте! Вам как обычно? – Да... – она лишь кротко, покорно, без намека на сокрушительную злость и не любовь, кивает, отдаляясь к дальнему стеллажу, оседая вниз на, зябко холодную, плитку, перебирая тонкими пальцами, плотные картонные, пачки с цветастыми обезболивающими, его тело пожирает, пробирающая до костей, дрожь, аппетитно хрустящая костями, летящими в разные стороны, бездыханно отскакивающими об пол, острыми осколками, тёплая одежда не спасала, а лишь все больше загоняла в тёплый капюшон, брюнет из принципа и слишком эгоистичного, противного характера не застегивает куртку, упираясь и открещиваясь тем, что он не капельки не мёрзнет, погода позволяет. Для него все ещё в новинку, что люди запоминают его прихоти и желания, эту девушку он видел, от силы, раза четыре, а она уже услужливо и податливо предлагает ему те-же самые таблетки, периодически подсказывая ему аналоги и обходные пути борьбы с болью, преследующей его слишком часто и увлечённо. Скорее всего – это нормально. Шуршащая пачка таблеток приземляется на столик, уступчиво сдаваясь новому хозяину, чуть ли не прыгая с разбегу ему в руки, пока фармацевт пробивает препарат в кассе, щелкая подушечками пальцев по клавиатуре, подняв с вопросом на парня свои серо-голубые глаза, с нечитаемой и загадочной растерянностью, на что он подбородком кивает на терминал, в ответ получая лишь еле заметный моток головой, от которого порядка её волос сползает вниз по плечу. – Прикладывайте. Успешно! – Спасибо большое... Кивнув на последок, в знак прощания и некой благодарности, быстрыми шагами он выходит из помещения, в кармане куртки телефон назойливо вибрирует, призывая поднять трубку, кто-то, слишком терпеливый и навязчивый, не собирался бросать трубку, ожидая не приветливый голос на том конце, шепча проклятия и маты под острый, вздернутый нос, выискивая правой рукой на дне очертания силиконового чехла, сжав губы и едко цокнув языком, Влад отвечает на звонок, прислоняя к уху холодный экран смартфона, непроизвольно хмурясь и напрягаясь в плечах, вслушиваясь в голос на той стороне. – Здравствуй, Влад! – коротко, рвано кашляя себе в рукав, произносит мужчина на том конце, голос все ещё хриплый, заспанный, скорее всего с кровати не так давно встал, но на удивление Влада, он всегда делал это быстро и сгруппированно, словно торопился куда то, в этом плане он даже ему завидовал, принимать решения с такой скоростью и мастерством это нужно уметь – Извини, что беспокою тебя, но я хотел уточнить, на счёт скинутых тобой кодов. Ты заранее решил все сделать? – Привет. Да... Я как раз хотел тебе позвонить на счёт этого. Я сделал все то, что ты просил, за эту неделю и за две следующих. Можно будет недельку, две отдохнуть? – Илья лишь удивленно шмыгает носом, громко прихлебывая что-то горячее из кружки, восхищенно выдыхая, кликая звонко мышкой, шикая кому-то рядом с собой, убеждая, вымаливая подождать хотя бы минутку, но капризный детский лепет рядом с трубкой телефона усиливался. Брюнет помнит, как рассматривал с Линой его фотки с женой, их пестрые празднования с выписки, доходили даже до старых, ещё совсем мыльных, со свадьбы, заразительно, заливисто смеясь с их неудачных лиц и кадров, пьяных историй, на самом деле Череватый искренне радовался за них, даже после рождения ребёнка они жили мирно и славно, вбитый с детства, стальными кулаками, в голову стереотип, с грузным грохотом рушился при виде его довольного и счастливого лица – Пожалуйста... – Воу... Ты вообще спишь? Да конечно, отдыхай со спокойной душой. Ты заболел что-ли? – Нет вроде, все хорошо... Ну если, что-то ещё появится ты мне присылай, я всё сделаю. Я не собираюсь исчезать насовсем. Ты от меня так просто не отделаешься. – Конечно, куда я без тебя, сдохну от скуки. Спасибо большое, Влад. – Это тебе спасибо, Илья. Убирая телефон от уха, только сейчас потихоньку приходящий в нормальную температуру, он быстрым шагом выходит из торгового центра, зажимая сухими губами сигарету, бесполезно щелкая зажигалкой, наотрез отказывающейся работать, матерясь и рыча от злости себе под нос, готовясь выкинуть её в ближайшую урну, коря себя за то, что дома оставил новую, послушно и исправно работающую под его чётким руководством, собираясь уже плюнуть на это дело и потерпеть до дома, как его утомившейся сигарете подносят горячее, обжигающее пламя, окрашивая кожу лица рыжим светом, подкуривая желанный табак, поднимая свои тёмные глаза, вслед за летящим в карман огнивом, на физиономию пришедшего на помощь человека. От шока нижняя челюсть чуть не вываливается на грязный, залитый слякотью, асфальт, страх пробирает все мышцы дрожью, застывшая в правой руке зажигалка начала мелко подрагивать, отзеркаливая все действия, скрутившемся в судороге, нервном треморе, запястья, рвано, с первого раза не попадая в карман пальцами, он пытается привести тело в норму, но попытки не приносят желанного результата, но спасительная сигарета оказывает обмякающий эффект, но не такой силы, которой желал парень. Холодное дыхание, сопоставимое с неожиданной смертью, опаляет, сквозь толстую огромную куртку, кожу, покрывая её мёртвыми, будоражащими все органы судорогой, мурашками, шепчет холодно, обмораживая, и без того продрогшее от выматывающих нервов, тело. – Плюнь ему в лицо. Сломай его, и без того кривой, нос. Отпинай ногами. Ну же! Отомсти! – Какие люди! – его кривое лицо, с плотоядной улыбкой, хищно впивалось в самую душу, раздирая на кровавые ошметки, прорезая глубже старые обветренные раны, притаив дыхание, выпуская из носа терпкий табачный дым, пытаясь не обращать внимание на голос позади него, не в силах из себя выдавить даже спасибо, Влад лишь закатывает глаза, пытаясь не смотреть на противное лицо перед ним. – Сам в шоке... – Шагнув в сторону, двигаясь ближе к собственной квартире, в попытке избежать диалога с неприятным ему человеком, одно лицо которого раскапывало больше гнетущих отрицательных воспоминаний, но его хватают под руку, хмуря брови, рывком освобождая свою конечность, пряча её в спасительный карман, единственное, что сейчас затыкает его рот это сигарета, сдерживающая, отвлекающая от ругани и ядовитых, колких матов из его обветренных, исписанных корками и ранами, треснувшей кожей, безжалостно саднящая при разговорах и редких улыбках.  – Ты чем-то ещё питаешься, помимо таблеток, чая и кофе? – брезгливо глянув на брюнета идущего рядом, который никак не мог отстать от него, даже быстрый шаг никак не мог ему помочь, от этого злость брала его за шкирку, цокнув себе под нос, пытаясь надеть на себя маску спокойствия и безразличия, выходит все так же плохо, но он не сдаётся, выдохнув сизый, закручивающийся на теплом ветру, дым, делая ещё одну затяжку, под влажный пожирающий взгляд, а зубастая ухмылка никак не хотела покидать его неправильное, кривое лицо, бледное до ужаса, приносящее неудобство и дискомфорт, словно его голым на полный стадион поставили. – Везде тебе надо сунуть свой огромный нос. Ты знаешь, что неприлично заглядывать в чужие пакеты? – Саша лишь хохочет, поглядывая себе под ноги, переодически поднимая взгляд на профиль с вздернутым, острым носом, держащий сигарету в застуженных губах, мерцающий лихорадочной бледнотой и синими, темнеющими кругами под глазами, хотелось прикоснуться, дотронуться, очертить большим пальцем узор по щеке, но брюнет вряд ли бы понял, одобрил такую спонтанную близость, брезгливо, мерзко поморщившись от цепкого ветра, проникающего под края куртки, укутываясь глубже, наслаждаясь последними остатками табака, медленно доползающего до сладкого фильтра, за крышей старой сталинки виднелась крыша новой многоэтажки, мерцающая чистыми, разжарившимися от весенней теплоты, окнами, стеклянными огромными лоджиями. Череватый же хочет домой, с разбегу прыгнуть в постель и зарыться в одеяле и подушках, наконец-то провалиться в желанный, долгожданный сон, который настойчиво обводил его вокруг пальца, от обиды хотелось верещать и завыть, но данную роскошь он позволить себе не мог, приходилось терпеть, приглушая лишние звуки в прикушенной губе. – Не смог удержаться. – брюнет выкидывает окурок в ближайший сугроб, выуживая из глубокого кармана приятно тяжёлую пачку сигарет, откидывая фиксирующую крушку пачки, он тянет зубами за фильтр новую табачную палочку, хоть что-то приятное в этой прогулке до дома, но не успевая её закрыть и отвести в другую сторону, он замирает в немом потрясении и колком удивлении, когда чужие пальцы лезут к его сигаретам, выцепляя себе курево и складывая сразу же между угловатыми, тонкими губами, ехидно улыбаясь, прожигая своими голубыми глазами в нем дуру, в ответ Влад из себя даже мат выжать не может, лишь хмурится и дышит тяжело, стреляя тёмными, с красным отливом от пестрого солнца, глазами. – Не удивлён. – мямлит сквозь прикусанную сигарету, подставляясь под зажигалку, раскуривая, вкушая горчащий на языке табак, тот лишь насмешливо пыхтит прикуривая и себе, убирая в карман огниво, Влад беспокойно жмётся под настырными взглядом голубых очей, убирая бледную руку в холодный карман, раскуривает быстро никотин, в надежде прогнать всплывающие в памяти глумливые, прыткие воспоминания о той, самой позорной, поганой ночи, растоптавшей его спокойную и размеренную жизнь в пух и прах, плечи колко, судорожно подрагивают, а застывшие, окоченевшие пальцы спасительно, сквозь прыткий тремор, ухватываются за фильтр, начиная молить всех приходящих на ум богов, чтобы родной двор как можно быстрее оказался перед ним. – У тебя все еще проблемы со сном? – вопрос выбивает из равновесия, а стучащая в висках неудержимая агрессия поступает к горлу хамским комом, он не понимает чего она от него хочет, её мотивы растворены в мутном мареве флера, то ли она намеревается выплеснуться, слететь с его языка благим, едким, ядовитым матом, сбивающим, отпугивающим Шепса от него, то ли мажет на корне языка, откликаясь в ротовой полости привкусом желчи и кислоты, пугая уже самого Влада позывами рвоты, неопределённость ужасает, родная подъездная дверь, услужливо греет своим силуэтом спину, обжигает стальным взором, а ключи лелейно, доверчиво сжимаются в трясущейся ладони. – Тебя ебет? – Хочешь помогу тебе от них избавиться?  – Череватый в ужасе распахивает свои темно-красные глаза, пугливо блуждая очами по возвышающейся фигуре мужчины, его нахальная ухмылка пожирает, раздевает, оставляя нагим, оголенным перед своим страхом, ему мерещутся холодные, морозные руки на его теле, облепляющие, шарящие по каждому миллиметру фарфоровой дермы, изучая, оставляя после себя кипящие, пылающие неправильным адским пламенем, их хотелось стереть, содрать, но даже после очищения, это бы не помогло полностью излечиться от грязи и едкой похоти, въевшейся глубоко в кожу, брюнет списывает все на галлюцинации от недосыпа и делает шаг назад, впиваясь ключами в домофон. – Отъебись. – голос позорно, предательски плывёт в дрожи, но дверь согласно, успокоительно голосит звоном, и как только он тянет её на себя, его припечатывают к стене, согревая, раздражая лицо Влада сигаретным дыханием, старший плывёт в хищной, плотоядной ухмылке, обжигая, погружая в муть, омут своих страхов с каждым разом все больше и больше, колени истошно, пугливо слушаются зову мышц, судорожно кричат бежать подальше от него, но свободные, широкие спортивные штаны скрывают зябкий тремор, он нервно кусает нижнюю губу, срывая зубами розовую кожицу, появившуюся не так давно, старательно пытающуюся излечить безнадёжную дерму, на языке вновь гостит знакомый до ужаса металлический вкус, окрашивающий слюну в бордовый и бурый. – Я не могу забыть ту ночь после вписки у Димы... – Саша блуждает своими голубыми, небесными глазами по его лицу и тушке, их невинный, не порочный цвет не соответствует их хозяину, грязному, пошлому, грешному, раздевающему, обезоруживающему лишь одним мимолетным взором, это гложит до тошноты, приходится рефлекторно сглотнуть накатывающий ком, натягивая на голову скатывающийся с затылка капюшон, пытаясь скрыть наползающую на него бледноту, брюнет избегает контакта очами, лишь сильнее вжимается в стальную, ледяную дверь, отворачивая голову, от приближающегося лица, удерживая мужчину за жилистое, мускулистое плечо, из последних сил сдерживая приближение угловатых, тонких губ и корявого, с небольшой, еле заметной горбинкой носа, бледнота которого нагло, зверски убита свежим, влажным ветерком, напитанного весенними нотками, талыми сугробами, измешанных в грязную кашу и слякоть, и ароматными капелями, звучно падающими с высоких крыш многоэтажек. – Это было год назад... – Для меня, как вчера. – он улыбается, являя миру свои белые клыки, блестящие на, высоко расположившемся от земли, солнце, спрятавшегося за сизыми, ажурными, узорчатыми, мутными облаками, поедающими, жадно пожирающими голубой, яркий небосвод, погруженный в марево испарений и будущих осадков, у Влада на душе тошно, точно так же не чисто, грязно, хотелось отмыться от чужих попыток прикоснуться, очерняющих остатки живого, больного, измученного, грезющего, питающего, подкрепляющего веру, надежду, выбраться из затягивающей хляби, тянущей, как на зло, только на дно, выздороветь от угнетающей хвори, назойливого вируса, въевшегося глубоко под кожу, в мышцы, артерии и вены, Саша тянет руки к чужому пакету, намереваясь выхватить, своеобразно помочь, отпугивая, с каждым разом все больше и больше, своей клыкастой, порочной ухмылкой, хвастливой, скрывающей слишком много, хранящей слишком много скелетов в шкафу, он не может прочесть, предугадать его намерения, спрятанные за толстой, испачканной вуалью, беспросветно съеденной темнотой, – Давай помогу тебе пакет донести? – Он лёгкий, сам прекрасно справлюсь. – Череватый отдергивает руку с тяжестью, пряча её на спину, а натянутый на плечо рюкзак предательски съезжает вниз, цепляясь за исхудавший локоть, спрятанный, скрытый за темно-серой тканью толстой, дутой курточки, карие глаза позорно бегают по бледному лицу напротив, в страхе остановиться, встретиться с чужими голубыми, ледяными, пускающими холодок по выбритому загривку и жилистой, изящной спине, обижающими, яростно затягивающими в свои мучительные оковы, как только, окаменевшая от ожидания, дверь наконец распахивается, пропуская трясущегося, поражённого судорогами и тремором от тревоги, брюнета на порог подъезда, мечтающего уже выдохнуть в одиночестве и умиротворяющей тишине, влететь с разбегу в, манящую спокойствием, квартиру и запереть за собой дверь на все замки, стягивая по пути с себя одежду, а после погрязнуть в объятиях морозной постели, но за худую, изящную кисть хвастаются, крепко сжимая в ладони костлявое, исписанное шрамами и новыми порезами, запястье, утягивая на себя, от чего Влад неожиданно для себя скулит, борясь с накатывающей огромными волнами истерики, личный страх не отпускает его из своих заточений, угнетая, погружая в яму тревоги с головой, из неё не найти выхода. – Может вечером куда-нибудь сходим? – он не отпускает, сколько бы он не дёргал, ком в горле мешает выдать отказ, слова застревают по пути, вставая поперек трахеи, перекрывая нормальный доступ к прохладному, свежему кислороду, сомнения бушуют на его лице, брови капризно ползут вниз, искусанные в кровь губы, ярко, красочно поражённые бордовыми и алыми пятнами, лихорадочно исписаны разводами от слюны, изгибаются в брезгливом жесте, багровые очи скачут по пожирающей физиономии, хищно плывущей в своих грязных, грешных грёзах, Шепс упивается его реакцией, льющими за края эмоциями, он бы хотел наблюдать за сменой истеричных откликов, забавляясь, заполняя пустующее пространство в постели, вслушиваясь в рваные всхлипы, приятный протяжный скулеж, он может себе это устроить, если постарается, нажмёт на него с определенной силой, а Влад бессильно мотает головой, пряча карие глаза. – У меня дела... – Я сказал сходим. – на лице голубоглазого цветёт ненависть и трепещущая все внутренности злость, наглость, не позволительное хамство в свою сторону он никогда не научится воспринимать, дергая с новой силой тёмный рукав тёплой, зимней курточки Влада, приближая злобную физиономию ближе к своему, ощущая чужое сорваное, частое дыхание на своей коже, по шее, украшенной витой татуировкой, ползёт глумливая, верткая, холодная рука, пробирающая до мозга костей, от чего он сильнее брыкается, в груди Череватого что-то щёлкает, а прилегающая к левому плечу тяжёлая дверь уже совершенно не казалась непосильным грузом, сбивающим с ног. – Я сказал нет. – перехватывая чужую ладонь прытко пробирающуюся к мерзнущему затылку, он отпихивает жилистое тело подальше от спекающейся, изнывающий души, дверь из-за всех сил старается закрыться быстрее, но носок ботинка, вылизанного до омерзительной чистоты и блеска, перехватывает её попытки, оставляя предательскую щель, перешагнуть манящий порог подъезда Шепс так и не решается, лишь отворяет дверь пошире, просовываясь торсом, наблюдая за быстро исчезающей фигурой резво, стремительно поднимающейся по лестничным пролётам, его тянет точно магнитом, хочется проследить, поймать, удерживая, запирая возле надеждой стены, провести носом по угловатой челюсти, оставляя после себя многозначительные следы, и нащупать под подолом толстовки кончиками пальцем быстро стучащее сердце, готовое вот вот выпрыгнуть из хрупкой груди. – Знаешь, Владик, я всё ещё жду твой звонок, с предложением заняться неприличными вещами. Знай я всегда готов помочь. – Не мечтай, Саш. – Влад находит трясущейся рукой кнопку вызова лифта, переступая с ноги на ногу, он постоянно оглядывается в страхе и пожирающей тревоге найти тёмный силуэт у себя за спиной.