Ничего не случилось, все нормально.
Сколько раз Чанбин это слышал — столько раз Чанбин хотел вдарить Чану. Да так, чтоб зубы стучали. — Окей, молчи, — выносит приговор, выпрямляясь. — Отдохни, пока мы гуляем с Джисоном, пореви там, покричи в подушку и поной в какую-нибудь социальную помойку, как тебе плохо. Когда мы вернемся, я хочу видеть счастливого отца Джисона, — Чанбин впивается в чужие потерянные глаза в попытке достучаться. — Джисон чувствует, что тебе плохо, Чан, и ему тоже плохо. — Чанбин… — Даже не пытайся. Отдыхай. Чанбин закрывает за собой дверь, оставляя его одного. Чан из окна наблюдает за тем, как Джисон крутится рядом с Чанбином на улице и то, как они вприпрыжку шагают. Сердце за сына спокойно, он в надежных руках, с тем человеком, что в кровь расшибется, но за Джисона отстоит при любом раскладе. Когда Чан разводился и бегал с бумажками по важным людям, с Джисоном сидел именно Чанбин. Жаловался иногда, что капризничает, да и сам капризничал немало, но все равно делал все возможное, лишь бы Чан был спокоен хотя бы в этом плане. Чану думается, что Чанбину стоит дарить вторую гвоздику на день родителей. И только ему. Да кого ты пытаешься обмануть… Телефон вынимается из кармана — новых сообщений нет и не будет. Пальцы бы с радостью пробежались по клавиатуре, но с радостью бы и стерли написанное. Экран гаснет. Проводит ладонью по груди — дыры там нет, ничего там нет. Тишина и пустота, заполняемая маленьким Джисоном. Он вновь смотрит на фотографию контакта в телефоне. Когда Чанбин оставлял его в квартире одного, он не учел, что Чан никогда не бывает один. Его сожаления, боль, сомнения, страх, непоправимые поступки и неосторожно сказанные слова всегда рядом с ним, обнимают крепко и пригревают. Вот и сейчас виски греются, голова становится слишком тяжелой. Чан никогда не считал себя слабым человеком. Если бы считал, то за Джисона не боролся, отпустил и не заботил бы его маленький, совсем крошечный, человек, у которого его улыбка. Если бы считал, то и Ёнми не пытался отчаянно исправить, а потом забыть, прогнать из своей жизни. Чан чувствует, как каждый новый вздох дается ему с натяжкой, с сопротивлением. Комната вмиг сжимается. Тишина давит на уши. Как же он давно не называл ее по имени. Ёнми. — Значит, во вселенной господина Бана есть центр и имя тому Ёнми? — она хитро улыбалась, ведь прекрасно знала ответ. Он всегда называл ее своим центром, своим солнцем, своим главным смыслом. Его ломает быстро. Чан никогда не считал себя слабым человеком, потому и не ожидал, что так развезет от глупости, что так сломается и прогнется из-за глупостей и полетит в бездну от событий, воспоминаний, что друг на друга наслаивались некоторое очень продолжительное время. Все в нем копилось, собиралось и выжидало, а Чан и не думал, что и у этого хранилища есть предел, он думал, что справится и это вывезет. Только затолкает подальше, поглубже и вспоминать не будет, стараться не вспоминать будет. С дверей хранилища слетают петли. Чан вспоминает, как первый раз застал Ёнми без сознания и как плакал Джисон в кроватке, которую они вместе выбирали и чуть не поругались. — Это твоя любимая площадка? — интересуется Чанбин, давно не бывавший в районе Чана. То ли власти позаботились и обновили площадку для детей, то ли Чан с Джисоном раньше ходили в другое место. Малыш дергает его в сторону занятой скамейки, интенсивно кивая головой. Он показывает пальцем в сторону парня со светлыми волосами. У того книга в руках и со стороны выглядит как-то нелепо, совершенно не подходит этой атмосфере, усеянной детьми и их громким лепетанием. Чанбин бы вообще подумал, что птичка залетная, но маленькая розовая сумочка и плюшевый медведь рядом с ним картину уравновесили. — Оу, Джис, там занято, давай сюда упадем, — Чанбин аккуратно тянет на свободную скамью и опускает на нее рюкзак. Джисон корчится, но нетерпеливо кивает, почти вырывает из рук ведерко с лопатками и бежит в сторону песочницы, где в светлом сарафане прям по центру сидит девочка с двумя хвостиками, управляющая песочным цехом по производству куличиков и других песочных изделий. Джисон что-то довольно кричит, привлекая внимание всей площадки. Чанбин также громко с вырывающимся смехом просит его бежать помедленнее и аккуратнее, лишь бы не вписался лицом в землю, ему же потом скомканно объясняться перед папашей в унынии. Парень со светлыми волосами выпрямляется и бросает книгу, теряя нить сюжета. Джисон машет ему и улыбается широко-широко ярко-ярко, радуясь тому, что смог привлечь внимание нужного ему взрослого. Хенджин чувствует, как его всего трясет, он показывает ему сердечко руками. Весь мир тускнеет, озаряя лишь одного малыша, которого действительно очень хотелось увидеть, обнять, спросить, как у него дела, да и как папа поживает, может, даже извиниться. Фелиция, замечая сердце, направленное не ей, пихает Джисона в бок и, кажется, понижает в должности в ее песочнице. Хенджина сразу же посещает удовлетворение, его накрывает волной такого нереального и правильного спокойствия. Он отрывается от детей и рыскает взглядом по лавкам в поиске Чана, готовый сорваться в любой момент на бег, чтобы быстрее объясниться, вылить душу, прикоснуться к чужой щеке, прижаться к чужой груди. Он так много думал, когда Чан закрыл за ним дверь. И с одной стороны смотрел, с другой — крутил по-всякому, но так и не насмотрелся. Хороших мыслей было мало и то все какие-то накрученные, перекрученные. Хенджин под конец дня понимал, что многие его выводы не его совсем, а тревоги, которая давно сидит под сердцем и тянет Хенджина туда, где ему удобно, где не страшно и привычно. Чан же был там, где страшно и непривычно. Сегодня он был готов туда шагнуть. Сам не знал, что был готов, но увидев Джисона, сразу понял. Шанс. Вот он шанс, чтобы все объяснить и исправить, чтобы выслушать чужие объяснения и принять чужую попытку все исправить. Упускать никак нельзя. У Хенджина острая необходимость взять за свои чувства ответственность, повзрослеть и показать свои намерения, даже если все отвергнут, зато окончательно. Беспокойство медленно заполняет его легкие. Нет, Чан не мог отправить Джисона на площадку одного. Его внимание приковывает тот, что кричал Джисону. Хенджин недоверчиво окидывает его взглядом и сдержать лицо не может — какая-то смесь раздражения и отвращения проявляется. Кто это, кто он Джисону, кто он Чану. Что-то ломает ему грудину, когда замечает рюкзак, с которым обычно ходит Чан на прогулки с Джисоном. Хенджин долго пялится в раздумьях, ощущая в глотке чановы слова, те, которые «Просто не думаю, что у нас получится», те, которые яростно игнорирует, ведь разочарование приносят. Не подмечает момент, когда и его начинают изучать в ответ. Он натягивает кофту на запястья и ниже, прячет перебинтованную ладонь и второй здоровой еще накрывает от смеси неприятного нахлынувшего на него. Отворачивается. А, может, это и не шанс, а точка. Может, Чан тогда ее поставил, а Хенджин — дурак, решил, что все на эмоциях и сказанное несерьезное, глупое, несуразное, до жути странное; просто вспылили, наговорили всего невпопад, совершенно не понимая друг друга, разговаривая какими-то намеками, подсказками, отголосками, а не по существу. Так ведь часто бывает у взрослых. Хенджин оглаживает бинт и на корне языка образуется фантомное ощущение горечи. Сглатывает, встречая желание вернуться назад, в прошлое, и стакан со спиртным в руках не сжимать с той яростью и обидой на слова Чана. Почему страдает только он? Чанбин хмурится, пробегает мысль, что парень слишком молод для того, чтобы быть отцом. Старший брат? Вполне возможно. Чанбин отворачивается от него тоже, совершенно не придавая ему весомое значение в своей жизни. Тепло расходится в сердце, как только улавливает громкий смех Джисона и смех какой-то маленькой девочки рядом. Он находит это таким умилительным, фотографирует их и отправляет Чану. Чан, на удивление, мгновенно читает и ничего не отвечает. — Придурок, — шепчет Чанбин в телефон. Грозные эмоджи летят в переписку. — Можно было лайкнуть, сын же все-таки… — поднимая голову на песочницу, моментально подрывается. — Джисон! Куда?! Измазанный Джисон бежит за девочкой, бегущей к тому странному парню. Грязные ладошки детей обращены к небу, пальцы ласкает теплое весеннее солнце. У Чанбина паника бьет в голову, и тот подрывается к ним. Сердце стучит в ушах, когда кучка вопросов скручиваются между собой в голове. Как Джисон так быстро испачкался и где и как… почему так быстро, что за суперспобность такая у малышей… Чанбин решает, что у него никогда не будет детей. Управлять временем. Перематывать время. Останавливать. Чану бы заиметь такую способность. Она бы во многом ему помогла, уберегла и точно бы спасла. Натягивает одеяло на голову. Мягкость обволакивает кожу приятно. Сейчас помочь себе, уберечь себя и спасти себя может только сам Чан. Чан пытается слиться с одеялом. Как же ему нужен еще один взрослый сейчас… — Пап? — Джисон неуклюже карабкается на кровать. — Папа, — пластом ложится на бок и улыбается, когда папа ему показывается из одеяла. Маленькие пальцы тычут в нос. — Ты боишься, что мы опоздаем на твой кружок «Юный художник»? — переворачиваясь на спину, Чан укладывает Джисона к себе на грудь и чувствует, как тот угукает. Уже раз седьмой прибегает в комнату. — Почему боишься? Потому что это первое твое занятие? Джисон вновь кивает и сильнее сжимает папино одеяло от волнения. Как-то по-отцовски Чан детское волнение ощущает так, словно волнение его. Хотя он не может отрицать тот факт, что и сам переживает. Ведь думал, что нужно будет отвезти Джисона и уехать по своим делам, а оказалось — вам так повезло, первое занятие Джисона выпало на совместное занятие родителей и их детей, мы такое устраиваем временами! Чан сначала ни черта не понял, но потом ему доходчиво, практически на пальцах объяснили: его присутствие необходимо. И другие родители там будут. Выбора у Чана нет. Удерживая маленькую ладошку, Чан думает, что надо валить отсюда вместе с мелким, но Джисон тянет его к двери, находясь в предвкушении и страхе, который с легкостью берет под контроль. Чан даже завидует, он взрослый и много думает, что так легко унять тревогу в груди у него не получается. Проходя внутрь, зарождается чувство, что Чану здесь быть не нужно. Или в крайнем случае его за руку тоже должен кое-кто держать. Вот бы теплая ладонь, у которой длинные пальцы, на одном из которых еще партак такой смайлик. Чан помогает Джисону со сменной обувью, лениво оглядывая других родителей и их детей. Все взрослые-взрослые, важные и деловые, а Чан опять дурацкие носки с кроссовками надел, удобно же и прикольно. Фыркает недовольно на себя, что весь такой не такой, выделяющийся, несерьезный, молодой папаша. Завязывает красивым бантом шнурки на крошках-кроссовках и краем уха улавливает чужую беседу, поначалу не особо заинтересованно. Чужой шум мешает в полной мере насладиться подслушиванием. — Я понимаю, что ты бы хотела пойти сюда со своим папой два ноль, но, Фелицид… Чан резко поднимает голову, будто его только что окликнули. Натыкается на молодого человека в костюме, поправляющего девочке хвостики на голове. Такой же лишний, как и Чан, хоть и в костюме, попытка хорошая. Моложавый, несуразный, будто в детских краях никогда раньше не бывал, слишком выделяющийся в этом дорогом костюме — молодой неопытный папаша. Однако молодому папаше на женские взгляды и взгляд Чана абсолютное и тотальное все равно, у него перед глазами та девочка с хвостиками, он с нежностью приглаживает волосы дочери. Фелиция морщит лицо и недовольно надувается. Чан не замечает, как у него раскрывается рот. — Фел, — незнакомец морщит лицо точно так же, как она, — ну, Фелицид, давай не куксись, Хенджин завтра будет с тобой целый день. Чан почему-то вспоминает, как у него в студенческие годы рухнула полка в общежитии. Ржавый гвоздь, удерживающий старые доски, раскололся на две части: одна часть осталась в стене, вторая отлетела на пол. Полка накренилась, все стоящее на ней прибилось к стенке с хлопком. Второй гвоздь удержать всю тяжесть не смог, хоть и пытался первые секунды, и слетел чуть ли не со свистом. Все вещи оказались на полу, перемешались осколками и затихли. Чан сглатывает ком в горле, возвращается в реальность и не сразу слышит Джисона, обращающегося к нему. Джисон пытается спросить, увидел ли папа Фелицию тоже и подойдем ли мы к ней, чтобы поздороваться, обняться. Смотря в его глаза, Чан ответить отрицательно не может, хоть и очень хочет. Он бы хотел подойти и подошел уверенно, будь на месте молодого незнакомца в костюме Хенджин. В окружении детей и взрослых-взрослых, вписывающихся в эту рутину, Чан чувствует себя главным ребенком, который не вписывается ни туда ни сюда. Его поступки точно детские и глупые. Они могли бы давно поговорить, но продолжают чего-то бояться. Продолжают слепо верить страху и тому, что он подкидывает в мысли, даже после всего уже сказанного, брошенного на эмоциях, правдивого, приправленного сомнениями и испугом, а также немного шутливого и такого очевидного. — Извините за вторжение, но вы же Чан? Фелиция хихикает рядом. — Э-э, — вы же Чан растерянно глядит по сторонам, лишь бы не на незнакомца в костюме, который, судя по всему, папа Фелиции один ноль, — да… А вы?.. — Меня зовут Сынмин, — пронизывающий, изучающий взгляд у Сынмина точь-в-точь, как у маленькой Фелиции, и это осознание бьет по Чану слишком сильно. — Хенджин рассказывал про вас и Джисона, — он присаживается и здоровается с таким же растерянным Джисоном, который вторит эмоциям отца. Одна Фелиция чувствует себя прекрасно, спрятав руки за спиной. Она все смотрит и не прекращает улыбаться, будто то, чего она так сильно хотела, наконец исполнилось.Хенджин рассказывал про вас и Джисона.
Истерика бьет Чана по спине, и тот сглатывает смешок, который с воздухом желает выбраться из тяжелой груди. — Я папа этого маленького Фелицида, — поднимаясь и распрямляясь во весь рост, Сынмин продолжает пинать Чана словами. — Фелиции, если точнее. Она тоже про вас много рассказывает, так что я рад наконец познакомиться.Я папа Фелиции.
Чан кланяется больше по привычке и бросает тихо дежурную фразу, которая привычно вылетает изо рта, чтобы не обидеть. Он еще раз кланяется, хватая Джисона за руку, и ведет туда, куда идут все. Подальше. В толпе поднимает Джисона на руки и чувствует, как его обнимают маленькие ручки, как голова прижимается к его груди. Джисон ему что-то шепчет. — Пап, я тозе ничего не понял… Его большое сердце бьет по груди Джисона, и это заставляет малыша прижиматься к отцу сильнее в попытке успокоить, как обычно это делает Чан. Джисон всем телом ощущает, как папа дрожит и пытается его дрожь перенять, забрать, потому что Чан всегда так делает, когда Джисону страшно. Их встречают воспитатели, и Чан немного переключается, когда помогает Джисону сесть за мольберт. Он целует его в висок и говорит, что все с папой в порядке, давай хорошенько отдохнем. А Джисон знает, что папа ему врет, хоть еще и не понимает, что такое ложь и зачем взрослые ее так подло используют.